 |
Карл Маркс: 200 лет спустя
|
|
|
|
200 лет назад в Трире, маленьком городке на Мозеле, старейшем в Германии, родился Карл Маркс. О нем написаны горы книг, жизнь и творчество разобраны по косточкам друзьями и врагами, последователями и критиками. Не имеет смысла повторять этот путь. Интереснее осветить несколько вопросов:
1) диалектика (о марксизме все же речь) профессионального и пророческого у Маркса;
2) феномен идеологии и место марксизма в нем;
3) эпоха Маркса как ключ его теории;
4) особенность теории Маркса в контексте европейской мысли;
5) субъект и система у Маркса;
6) некоторые некритические заимствования Марксом из буржуазной теории;
7) Маркс, наша эпоха и эпоха, в которую мы вступаем.
Я прекрасно понимаю, что это перечень для целой книги (возможно даже не одной), а не для статьи. Поэтому изложение, посвященное гиганту мировой мысли (именно величина Маркса и его упор на критическую мысль требуют критического подхода), будет носить тезисный характер, тем более, что многие сюжеты уже развиты мной в книге «Биг Чарли, или О Марксе и марксизме».
В книгах и альбомах, посвященных XIX в. Маркс — в первой пятерке знаменитостей: Наполеон, королева Виктория, Дарвин, Маркс и Бисмарк. Все люди знаковые. Тем не менее, Наполеон скорее венчал водораздельную революционную эпоху 1789–1815 гг.; Виктория — это ультрадевятнадцатый век, впрочем, как и Бисмарк. Немного вылезает из «короба» XIX в. Дарвин, которому Маркс хотел посвятить «Капитал», а тот отказался, но вылезает именно что немного. С Марксом дело обстоит иначе: под знаменем идей этого человека, родившегося и умершего в XIX в., прошел не столько его век, сколько следующий — XX.
В XX в. с Марксом по глобальности, всемирности значения и значимости может конкурировать только Ленин, но Ленин — это только XX в., а Маркс — и XX, и XIX, и, скорее всего, XXI в: как показывает рост публикаций последних 10–15 лет, интерес к Марксу растет, я имею в виду — растет на Западе. Это неудивительно: кризис, начавшийся в 2008 г., никуда не ушел, его залили деньгами, но и только; оживления мировой капиталистической экономики не произошло — и, по всей видимости, не произойдет, системный кризис капитализма, «подмороженный» и отодвинутый почти на два десятилетия разграблением Западом и их подельниками из бывшего социалистического мира, главным образом РФ, вступил в терминальную стадию. И оказывается: Маркс был прав — и по поводу учащения кризисов по мере «глобализации капитализма», и по многим другим поводам. Удивительно ли, что восторженные биографии Маркса пишут такие признанные идеологи мондиализма/глобализации как Жак Аттали (его книга о Марксе переведена на русский язык и издана «Молодой гвардией» в серии «ЖЗЛ»). Аттали увлекает в Марксе многое, в том числе и то, что импонировало в работах трирца симпатизировавшим ему А. Тойнби и Дж. Ф. Даллесу, — идея мирового правительства. Правда, согласно Аттали, идею эту реализует не пролетариат, а буржуазия, которой предстоит создать то, что в «Краткой истории будущего» он назвал «глобальной распределительной экономикой». Здесь Аттали удивительным образом совпал с Троцким, который еще в конце 1930-х годов писал: «Мы вынуждены будем признать, что дело (бюрократическое перерождение советской системы. — А. Ф. ) […] во врожденной неспособности пролетариата стать правящим классом». Впрочем, о том, что пролетариату, по крайней мере в России, не суждено стать правящим классом, Троцкому и Ленину в канун 1917 г. объяснил Г. В. Плеханов — но кто ж его тогда стал слушать. Для двух указанных деятелей Георгий Валентинович образца 1917 г. был примерно тем же, кем для Буратино в «Золотом ключике» был старый сверчок, который указал деревяшке на его «короткие мысли» и в которого Буратино запустил молотком. И у кого же в реальной истории России они оказались короткими? И чем в реальности, а не в сказке оказался молоток? Ледорубом?
|
|
|
|
|
|
По мере обострения мирового кризиса и нарастания все менее управляемого глобального хаоса интерес к Марксу будет возрастать, тем более что на Западе он воспринимается как часть западной — левой, антикапиталистической, радикально-критической, но западной интеллектуальной традиции.
В 1990 г. в Москве проходила международная конференция по проблемам крестьянства. Выступавший на ней Т. Шанин, обращаясь к советским ученым, сказал (цитирую почти дословно): «20 лет назад вы, советские ученые, говорили: „Маркс — гений, а Чаянов — дурак“. Но мы, западные ученые, не отдали вам Чаянова. Сегодня вы, советские ученые, говорите: „Чаянов — гений, а Маркс — дурак“. Но мы, западные ученые, не отдадим вам Маркса, потому что это часть нашей интеллектуальной традиции».
В силу нарастающего с начала 1990-х годов провинциализма обществоведческой науки РФ, широкое распространение в которой приобрели вульгарные и примитивные третьесортные схемы западной политологии, экономики и социологии, а также в силу объявленного государственного антисоветизма 1990-х в идеологии, Маркс, а нередко теоретическая проблематика вообще («большой нарратив») оказались выброшены; в моду вошли интеллектуальные карлики вроде Поппера, Хайека и др. — лилипутам лилипутово. В то время как в западных университетах, особенно элитарных, преподают Маркса и марксизм, в вузах РФ местной элите скармливают третьесортных мыслителей — и это понятно: полуколониальной элите ни к чему первый сорт, обойдется третьим. В результате политэкономию в вузах РФ вытеснила убогая «экономике» с ее бухгалтерскими задачками, проблематику социальной теории — «конкретная» социология, ну а анализ идеологии, без которого невозможно вести информационно-когнитивные войны и, тем более, побеждать в них, вообще отсутствует.
Впрочем, рано или поздно Маркс вернется и в Россию вслед за Сталиным и Лениным — именно в таком порядке. Шаги эти командоров революции и революционно-имперской государственности уже слышны: кто не глух, тот слышит.
|
|
|
Маркс — это… почти все: идеология, наука (научная теория) — как заметил Д'Амико, именно Маркс находится у истоков современных критических представлений о том, чем является общество, именно он задал новые направления социальных исследований. Маркс — это революционная практика. По степени влияния на массы марксизм — на грани религии: отмечая решающую роль Маркса в развитии европейского массового сознания эпохи Модерна, Б. де Жувенель пишет, что аналог мощнейшему посмертному существованию Маркса — только основатели великих религий.
Маркс — это потрясающие научные достижения, прорывы и пророчества и в то же время поразительные провалы и ошибки в теории, поражения в политике. Маркс — это удивительная любовь и дружба и не менее удивительная жестокость к близким (например, к младшему брату), соратникам (но, конечно же, не к Энгельсу), склонность к интриганству, в основе которой лежали властолюбие и скверный характер.
Да, Маркс, этот витальный еврей — выкрест из Трира с мефистофелевской копной волос и внешностью не то демона, не то (борода! ) Карабаса-Барабаса, стремящийся преодолеть, изжить свое еврейство как социокультурную характеристику, был малоприятным субъектом: конфликтно-скандальный, злобно-ругучий, тщеславный (в ряде писем этот борец за права угнетенных с восторгом пишет о том, как его принимали в доме то аристократа, то финансиста — комплексы, ничто человеческое…). Все это так. Однако — гений (а представители этой породы часто неприятны), который затеял всем нам большую эпоху.
Победы Маркса шли по линии интеллекта, науки. По практической линии — в основном поражения. Революция, о необходимости которой все время говорил Маркс после 1848 г., так и не произошла, а Парижская коммуна «бородатого Чарли» не вдохновила, более того, удручила, а в чем-то весьма насторожила: парижские полупролетарии и люмпены улыбнулись Истории смертельной улыбкой, и герр доктор напугался и стал с досады присматриваться к России с ее крестьянской общиной. Поставить под контроль I Интернационал не удалось; попытки представить своих оппонентов — Герцена и особенно Бакунина — царскими шпионами (подлость, иначе не скажешь) не удались, да и сам I Интернационал как проект провалился. Марксу не удалось стать вождем мирового пролетариата — а он мыслил именно в мировых масштабах; учителем мирового пролетариата его провозгласили в нелюбимой им России после победы у нас революции — революции, которая, по логике Маркса, здесь вообще не могла произойти. Кстати, интересно было бы взглянуть на то, как могли бы схлестнуться Маркс и Ленин, окажись они современниками. Не схлестнуться не могли, ибо обоим было мало интеллектуальной игры, они были «очарованными странниками» власти, которая, похоже, завораживала их как Кольцо всевластия, precious («прелесть») толкиновского Голлума. Впрочем, пророки чаще всего связаны с властью и выступают либо как власть, либо как антивласть, т. е. власть со знаком «минус».
|
|
|
Западноевропейский пролетариат так и не стал могильщиком капитализма, окончательно провалившись в 1923 г. в Германии; пророчества Маркса в XIX в. не сбылись, а в XX — сбылись, но, повторю, в России, а не на Западе. Ленины и Троцкие побеждали не в соответствии с пророчествами Маркса, но во многом вопреки им. А выглядело — и большевики это так и выставляли — в соответствии с ними. Как тут не вспомнить фразу известного историка Голо Манна, сына Томаса Манна о том, что Маркс был эффективен и до сих пор остается таким, хотя его работа принесла не те результаты, которые он обещал.
С чем-то похожим мы имеем дело и в случае с интеллектуальным, научно-теоретическим наследием Маркса. Он не был философом, однако у его теории, бесспорно, были философские основания, идущие от Гегеля. Впрочем, после Гегеля философия в строгом смысле слова могла всерьез развиваться по линиям Шопенгауэра, Ницше и Хайдеггера — явно не Марксов вариант.
Как экономист в узком смысле слова Маркс отчасти устарел к концу XIX в. — эпоха изменилась. Экономически «мир Маркса» перестал существовать к концу XIX в. И уже Бем-Баверк, этот «австрийский Маркс», убедительно критиковал различные аспекты теории Маркса. Критиковали и другие — по-разному и за разное. В том числе и за трудовую теорию стоимости. Необходимо признать, что, несмотря на эрудированность прежде всего в экономической (политико-экономической) области, Маркс оказался наиболее уязвим (и наименее интересен) именно как профессиональный экономист. Прав Ж. Бодрийяр, считающий, что Маркс так и не смог довести до конца критику классической политэкономии, хотя связано это не только с экономической теорией Маркса. Впрочем, в слабости Маркса как экономиста я готов усмотреть и его силу, или, скажем так, эта слабость в качестве профессионального экономиста есть проявление силы Маркса, того главного в нем, в его теории, что делает его интересным и перспективным и в наши дни.
|
|
|
Я рад, что не один так думаю, а в хорошей компании, например, с Й. Шумпетером, чью точку зрения по причине ее афористичности имеет смысл привести. Назвав Маркса гением и пророком, Шумпетер заметил: «Гении и пророки обычно не преуспевают как профессионалы, если у них есть какая-то оригинальность, она часто обусловлена именно их узкопрофессиональным непреуспеянием».
В другой работе Шумпетер прямо говорит о том, что для него самое важное не качество экономических исследований Маркса как узкого специалиста, а его общая проницательность как человека, мыслителя; не столько сам экономический анализ и его результаты, сколько преданалитический познавательный акт.
Преданалитический акт — это, прежде всего, общий метод, теоретический подход, общая, не специализированно-экономическая, а социально-историческая теория — разумеется, у кого она есть. У Маркса была, и уже это хороший ответ тем, кто обвиняет его в экономцентризме и экономдетерминизме. Маркс довольно рано понял, что экономическая теория сама по себе не может объяснить долгосрочного экономического развития, как сказали бы теперь, экономического развития в долгосрочной перспективе. Долгосрочная экономическая теория должна обладать историческим измерением, т. е. должна быть элементом более широкой и качественно более сложной и многомерной теории, чем экономика с ее одномерным homo oeconomicus. Как заметил все тот же Шумпетер, среди первоклассных экономистов Маркс был первым, кто понял, как можно превратить экономическую теорию в исторический анализ «и как исторический нарратив можно превратить в histoire raisonnee… Это также отвечает на вопрос… насколько экономическая теория Маркса увенчалась успехом в реализации его социологической системы (set-up). Она не увенчалась успехом; в этой неудаче (и этой неудачей) она создает цель и метод».
Шумпетер, конечно же, прав в том, что сила Маркса — в его методе, в его научной программе, основанной на принципах историзма и системности, в его социально-исторической теории. Но прежде чем говорить о программе, теории и методе Маркса, необходимо начать с проблемы идеологии вообще и марксизма в частности, поскольку теория Маркса тесно связана с определенной идеологией.
Современность (Modernity) — насквозь идеологизированная эпоха. Но она не всегда была такой. Классовые битвы эпохи генезиса капитализма (сер. XV — сер. XVII вв., так называемое «раннее Новое время» или «длинный XVI век», 1453–1648 гг. ) и его ранней стадии (1640-1770-е годы) велись под знаменами религии — протестанты против католиков. И только в самом конце XVIII в. Деспот де Траси «изобретает» слово «идеология» (1796 г. ), а в первой половине XIX в. оформляются три великие идеологии эпохи Модерна — консерватизм, либерализм, марксизм. Почему именно в это время и почему именно три? Разумеется, если употреблять термин «идеология» нестрого, то идеологий окажется больше, в принципе — сколько угодно: от «шовинистической идеологии» до «идеологии империализма». Однако если всякая идеология — система идей, то не всякая система идей — идеология. Так, идеологией не является религия — это принципиально разные формы организации духовной сферы. Они могут внешне походить друг на друга, могут выполнять сходные функции, однако по своей субстанции, по содержанию это различные сущности. Ихтиозавр, акула и дельфин имеют сходную форму, живут в одной и той же среде — водной, однако относятся к различным классам живых существ. На идеологию, как и на другие явления, распространяются принципы системности и историзма: те или иные сущности, выступающие как явления, характерны для систем только определенного класса и типа; любые явления историчны: они возникают, развиваются и отмирают. То же — с идеологией как явлением и с тремя великими идеологиями Модерна.
Возникновение феномена идеологии прямо связано с Французской революцией 1789–1799 гг. В свое время это четко зафиксировал И. Валлерстайн, отметивший, что в результате и после этой революции изменение (изменения) стало (стали) восприниматься как норма и неизбежность. Различия возникали по поводу отношения к этой норме/неизбежности, к ее конкретной форме, однако сам процесс изменения как структурной реальности стал признанным социальным фактом. К тезису Валлерстайна о роли Французской революции я бы добавил тезис о значении английской промышленной революции.
Идеология, таким образом, появляется там и тогда, когда становится очевидным нормальность изменений и возможность в связи с этим конструировать будущее в соответствии с определенными политическими целями и социальными (классовыми) интересами. Само изменение становится средством реализации этих интересов и достижения неких целей.
По отношению к изменению возможны две базовые позиции — отрицательная и положительная; в рамках последней возможны два варианта: положительное отношение к постепенным, эволюционным изменениям и таковое — к скачкообразным, революционным. В результате мы получаем три позиции, три возможных идейных реакции на неизбежность изменений:
1) отрицательное отношение, отсюда стремление затормозить их изменения, законсервировать насколько возможно — консерватизм;
2) положительное отношение к постепенно-эволюционным изменениям — либерализм;
3) положительное отношение к революционному изменению — марксизм.
Таким образом, базовых идеологий капиталистической эпохи — три. Все остальные носят либо производный характер (социализм, коммунизм), либо оформляются на стыке базовых идеологий, нередко вступая в конфликт с «родителями» (отношения национал-социализма с консерватизмом).
Разумеется, между тремя базовыми идеологиями Модерна существует ряд иных отличий, чем непосредственно отношение к изменению (позиция по поводу связей «коллектив — индивид», собственности и т. п. ), однако все они так или иначе обусловлены главным — отношением к изменениям, на базе которого разрабатываются социальный проект будущего и политические средства его достижения.
Первым оформился консерватизм (в 1820-1830-е годы), затем — либерализм (в 1830-1840-е годы) и, наконец, марксизм (конец 1840-х — конец 1860-х годов). Если консерватизм формировался в условиях, когда Старый Порядок еще был потрясен революцией, но, как показали А. Токвиль и И. Тэн, был еще достаточно силен, по крайней мере во Франции; если либерализм формировался в самом конце того периода, который Э. Хобсбаум назвал «эпохой революций» (1789–1848 гг. ), то марксизм формировался в «эпоху капитала» (Э. Хобсбаум), 1848–1873 гг. Однако поскольку сферы политики и идеологии, как правило (по крайней мере, в ядре капиталистической системы), в своем развитии запаздывают по сравнению с экономической и социальной сферами, получается, что консерватизм подводил итоги периода конца Старого Порядка и начала революции, а либерализм — периода наполеоновской империи, реставрации во Франции и 1810-1820-х годов в Великобритании. Ну а марксизм отражал время революционных бурь 1830-1840-х годов и эволюционного перелома 1850-х. Отсюда — не случаен революционно-переломный характер и марксизма как идеологии, и научной теории Маркса.
Время формирования марксизма является переломным во многих отношениях. Век, действительно, оказался вывихнут, и Маркс попытался его вправить; как — об этом позже, сначала — о вывихе, а точнее, о вывихах.
Время Маркса — это, во-первых, структурный кризис капитализма: переход от ранней стадии к зрелой, индустриальной: к концу 1840-х годов результаты индустриализации изменили даже ландшафт Великобритании и начали менять быт; в 1850-е годы индустриализация началась в наиболее развитых «неостровных» частях Запада — со всеми вытекающими социальными последствиями.
Во-вторых, по мере развития индустриализации, формирования наций и национальных государств «опасные классы» (полулюмпены-полупредпролетариат) начали превращаться в пролетариат, т. е. в класс — рабочий — капиталистического общества. В условиях капитализма превращение рабочих в класс означает интеграцию в буржуазное общество главным образом на условиях его хозяев — интеграцию как на социальном, так и на национальном уровне.
Создается впечатление, что Маркс ошибочно отождествлял «рабочий класс» с «опасными классами». Последним, действительно, нечего терять, кроме своих цепей. А вот «пролам» есть что терять, включая то национально-государственное образование, в которое их постепенно интегрируют и с которым они начинают себя идентифицировать. Крах II Интернационала продемонстрировал это со всей очевидностью: национальное в нем взяло верх над классовым, и для «исправления стиля» понадобилось создание III Интернационала — Коминтерна. Однако всего лишь через 10 лет после его создания выявились противоречия между этой наднациональной структурой, «лавочкой», как называл ее Сталин, и интересами СССР как специфического государственного образования — кончилось это роспуском Коминтерна в 1943 г.
В-третьих, во второй половине 1840-х годов закончилась I волна кондратьевских циклов (1780-е — 1844/1851), точнее, понижательная фаза I волны (1810/17 — 1844–1851) и стартовала повышательная фаза (1848–1873) II волны (1848–1896). Это время совпало с тем, что я называю «длинными пятидесятыми» XIX в. (1848–1867/73), когда европейская мир-система превратилась в мировую капиталистическую систему (без дефиса), а Западная Европа — Великобритания (прежде всего) и Франция — стали превращаться в «коллективный Запад» как ядро этой системы. Это мир-систем может быть несколько, а вот мировая капиталистическая система — одна. В XX в. возникла альтернативная мировая система во главе с СССР — антикапиталистическая, однако из-за шкурно-социальных (квазиклассовых) интересов номенклатуры она не смогла сменить «анти» на «пост», иными словами, стать посткапитализмом, т. е. тем, что идеологически фиксировалось как коммунизм. Номенклатура выбрала застойный аттрактор и интеграцию в мировую капсистему, завершением этого процесса стали горбачевщина и ельцинщина, но это отдельная тема. Здесь необходимо зафиксировать лишь то, что капиталистическая мировая система несовместима с мир-системами.
На момент окончательного превращения европейской мир-системы в мировую капиталистическую систему в мире сохранялись две огромные зоны, обладавшие чертами и характеристиками мир-систем — Россия и Китай. Поэтому неудивительно почти хронологическое совпадение англо-французской агрессии против России (Крымская война, 1853–1856) и Китая (2-я Опиумная война, 1856–1860). Значительных геополитических целей в этих войнах Запад не достиг, а вот политико-экономические налицо: Россия и Китай утратили характеристики мир-систем и начали включаться в мировую капиталистическую систему: Китай, по крайней мере, его наиболее развитая, прибрежная часть — в качестве полуколониально зависимой периферии, с Россией дело обстояло сложнее. Даже после Крымской войны она сохранила не только суверенитет, но и статус великой державы. В то же время начала расти зависимость страны от западного капитала, а сама Россия стала превращаться в сырьевой придаток Запада как ядра мировой капиталистической системы.
Крымская и 2-я Опиумная войны — далеко не единственные события «длинных пятидесятых» (1848–1867/73), ставших переломом и истории, и XIX в., и эпохи Модерна, и капитализма. Они начались революцией 1848 г. во Франции, которая затем перекинулась в другие страны «неостровного Запада» (Германия, Австро-Венгрия). За этим последовали инспирированный британцами бонапартистский переворот во Франции (1851 г. ), восстание сипаев в Индии (1857 г. ), война Австрии с Италией и Францией (1858–1859), объединение Италии (1859–1870); движение в Германии за ее объединение (1862–1870); отмена крепостного состояния в России (1861), Гражданская война в США (1861–1865); война Австрии и южно-германских государств с Пруссией и Италией (1866); реставрация Мэйдзи в Японии (1867–1868); Франко-прусская война (1870–1871); Парижская коммуна (1871); образование Германской империи — Второго рейха (1870–1871); крах лондонской фондовой биржи и начало экономической депрессии, которая завершилась в 1896 г. и серьезно подорвала позиции Великобритании в качествен политико-экономического гегемона. Об этом свидетельствовали и два символических события, одно из которых произошло в «длинные пятидесятые», а другое — уже после их окончания.
В 1871 г. в Лондоне был опубликован политико-фантастический рассказ полковника Джорджа Чесни «Битва под Доркингом». В нем рассказывается о германо-британской войне, причем немцы высаживаются на остров и начинают его завоевание. Появление рассказа с таким содержанием свидетельствует о начале утраты гегемоном мировой системы психологической уверенности в себе — невозможно представить появление такой публикации ни в 1820-е, ни даже в 1860-е годы. Однако на рубеже 1860-1870-х мир изменился. Немцы были не единственными, кто бросил вызов Великобритании. То же сделали американцы, пока только в экономической сфере. Символом подъема США, в значительной степени обусловленного ограблением Севером побежденного в Гражданской войне Юга, стало проведение в 1876 г. Всемирной выставки в Филадельфии.
Таким образом, марксизм отразил бурную эпоху 1830-1840-х годов, а формировался в еще более бурную эпоху 1850-1860-х годов. За это время, особенно между 1848 (публикация «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса) и 1867 г. (выход в свет I тома «Капитала») мир стремительно и неузнаваемо изменился — эту революционную стремительность и отразили марксизм и Маркс, который себя марксистом не считал.
…В конце 1991 г. мой хороший знакомый, блестящий венгерский интеллектуал и ученый, эмигрировавший в 1956 г. в США, ученик Д. Лукача Ференц Фехер написал мне: «В перерыве, возникшем в процессе нашей корреспонденции, рухнул коммунизм». Дело в том, что, отправив письмо Ференцу летом 1991 г., я по ряду причин получил ответ только в конце декабря того года. Перефразируя Фехера, можно сказать: «Между „Манифестом…“ и „Капиталом“ старый мир рухнул и капитализм изменился».
Марксизм, теория Маркса возникли и сформировались в крайне изменчивое, нелинейное время (это отличает марксизм и от консерватизма, и от либерализма), и это не могло не придать марксизму тот динамичный характер, который сделал его главной идеологией XX в. — век XIX оказался слишком медленным для марксизма, XX подоспел как раз, а потому самое время сказать несколько слов о теории и научной программе Маркса. Речь действительно идет о кратком наброске — нельзя объять необъятное, тем более в объеме статьи.
Когда-то Ленин в качестве основных источников марксизма определил английскую (точнее сказать — шотландскую) политэкономию, французский социализм (точнее — политическую теорию в виде социализма) и классическую немецкую философию. Разумеется, речь идет не о сумме, а о целом, в котором политэкономия, политическая наука и философия сняты (в гегелевском смысле «снятия» — Die Aufhebung).
Три указанные национально обусловленные формы знания были интеллектуальной реакцией конкретных, отдельно взятых стран/обществ на те проблемы, которые поставил перед ними капитализм. Синтезируя все это в нечто единое, Маркс стремился создать общеевропейскую (по тем временам и в соответствии с распространенными тогда взглядами — общемировую) теорию социально-исторического развития. При этом данная теория мыслилась в качестве не просто альтернативной политэкономии или социологии, а альтернативной буржуазной науке формы организации социального знания, альтернативной обществоведческой науки. Другое дело, что реально получилось у Маркса, у представителей марксистской традиции на Западе и в СССР, но это отдельная тема.
Синтетически-объединяющий (в отличие от характерных для консерватизма и тем более либерализма схем) характер теории Маркса проявился не только в «трехсоставной» основе. В свое время философ В. Соловьев заметил, что характерной чертой европейской мысли является гипостазирование частностей: диалектика/метафизика, идеализм/материализм — с дальнейшим дроблением и акцентированием (гипостазированием) «дробей». Маркс нарушил эту традицию, более того — повернул вспять: конструируя свою теорию, он пошел по пути объединения частностей, причем таких, которые нередко выступали элементами разных оппозиций (например: диалектика, но материалистическая; именно так, а не диалектический материализм). Тем самым теория Маркса и марксизм в научном аспекте этой идеологии опять, но уже иначе и в другой плоскости оказывались на пересечении нескольких основных направлений развития европейской теоретической мысли. И опять выходит, что Маркс стремился к созданию квинтэссенциальной или общей европейской теории, квинтэссенциального, общего европейского метода познания социальных явлений, которым и стала для него комбинация материализма и диалектики.
Возможно, именно эта тенденция к разработке «гомогенизированной», квинтэссенциальной, целостной теории европейского развития, европейского исторического субъекта была одним из первых признаков, симптомов упадка или, по крайней мере, кризиса европейской «локальной» цивилизации.
Превращение «европейской мир-экономики» в мировую капиталистическую экономику, выход Европы (Запада) в мир в качестве некой целостности — ядра этого мира, в которой, насколько это можно, устраняются различия и снимаются противоречия между локально-национальными «частностями», включая традиции мысли, — по-видимому, все это и нашло отражение в Марксовом опыте концентрации, синтезирования, объединения «гипостазированных» частностей в целостность. Трансформирующаяся в Запад, в ядро мировой капиталистической системы Западная Европа (а не просто Великобритания) превращалась в нового субъекта этой системы — субъекта мирового качества, который в противостоянии системе в целом и отдельным ее элементам (зонам) в частности выступал как единый, цельный. По отношению к этой целостности различные локально-национальные традиции выступали в качестве лишь ее аспектов, оставаясь внутри самой этой целостности, взятой не как мировой субъект, а как цивилизационный локус в качестве элементов, составляющих целое и неперемолотых им. Перед нами нетождественность Запада (Европы) самому себе как целого — целому, взятому в разных ипостасях, и как целого — совокупности элементов. Маркс своей теорией и в ней самой зафиксировал, помимо прочего, эту нетождественность.
Таким образом, с самого начала теория Маркса конструировалась как теория западного субъекта. Но субъект этот был, во-первых, системообразующим элементом капиталистической системы, а потому, во-вторых, не был социально единым, однородным, а распадался как минимум на два класса — буржуазию и пролетариат. Сам этот факт вел к существенной модификации теории Маркса, ее субъектных качеств. Но обо всем по порядку, и я попрошу читателя немного напрячь мыслительные усилия, поскольку несколько ближайших страниц в силу важности их содержания — не самое простое чтение.
Уже в «Тезисах о Фейербахе», в одиннадцатом из них («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), Маркс заявил активный субъектный характер своей теории — как руководства к действию некоего субъекта. Теория Маркса планировалась как теория определенного субъекта для организации определенного субъектного действия. В соответствии с этой задачей вырабатывались определенные принципы, закладывался методологический фундамент, но построилось на этом фундаменте нечто другое, чем планировал исходно доктор Маркс. Ему не удалось создать то, к чему он стремился, хотя путем, который он планировал, но не прошел, можно пройти — речь об этом пойдет ниже. Логика идеологии и политических установок Маркса, а также общий дух эпохи обусловили деформацию и сужение теории Маркса, а также качественное изменение ее содержания.
Поскольку социальная теория Маркса развивалась в русле его идеологии, в тесной связи с ней, в центре внимания Маркса оказался определенный исторический субъект — класс пролетариев, отрицавший, по мнению герра доктора, буржуазное общество и его ценности — буржуазные, национальные, общечеловеческие. Так как главным было освобождение пролетариата именно как класса, т. е. коллективно, то сама логика идеологического дискурса и политической борьбы вела Маркса к максимальному вниманию к коллективному субъекту, а индивидуальная субъектность вытеснялась на задний план — и как менее важная и интересная, и как помеха общему делу. Эта же логика вела Маркса ко все большему пренебрежению индивидуальным субъектом, т. е. личностью, что неоднократно отмечалось исследователями, хотя далеко не всегда объяснялось адекватным образом. Трирец свел личность к совокупности общественных явлений, точке их пересечения. Но личность и жизнь самого Маркса опровергают подобную интерпретацию.
Далее. Поскольку Маркса интересовали коллективные действия угнетенного класса, его борьба — Sein Kampf, системное в субъекте, то в самой деятельности субъекта на первый план выходили системные черты, и именно к ним, на них разворачивалась теория, теоретическая система — что бы ни обещал метод. Кроме того, поскольку в центре внимания Маркса была классовая борьба пролетариата и буржуазии как двух коллективных субъектов, а также борьба пролетариата против буржуазии и буржуазного общества в целом, сама субъектная тематика приобрела в его теории в значительной мере негативный характер, а теория субъекта оказывалась в большей степени теорией отрицания субъектности (буржуазного) общества, одним из его элементов. Главный субъект капиталистического общества — капитал в лице его персонификатора, буржуазии, становился объектом отрицания; получалось, что антикапитализм, антибуржуазность принимали форму антисубъектности, отрицания любых ценностей, кроме пролетарских. Но поскольку в обществе доминируют идеи и ценности господствующего класса, ценности пролетариата — это тоже ценности буржуазного общества, буржуазные ценности, но модифицированные, вывернутые наизнанку, чаще всего заземленные на материальное. Это не плохо и не хорошо — это реальность. Как заметил Дж. Оруэлл, если для американского социалиста-интеллигента социализм — это вопросы теории и ценностей, то для социалиста-рабочего — лишняя бутылка молока для ребенка. Именно материальные ценности Маркс сделал центральными в своей идеологии (и теории), придав им статус коммунистических и проинтерпретировав таким образом. Получилось, что коммунистические, пролетарские ценности — это в значительной степени буржуазные ценности со знаком минус, сфокусированные на материальной сфере в самом узком смысле слова. В этом смысле есть резон в мысли, которую высказала автор очень женской и в целом слабой (но не такой слабой как «Марксова религия революции», Г. Норта (Екатеринбург, 1994) книги о Марксе Ф. Леви. По ее мнению, в теории Маркса пролетариат оказывается отраженным, зеркальным образом буржуазии.
В центре исследования Маркса находилось капиталистическое общество, капиталистическое производство, в котором отдельный человек (рабочий, индивидуальный субъект труда) превращается функционально в элемент техники, объективных условий, становится орудием машины: не индивидуальный рабочий применяет условия труда, а, как писал Маркс, машинная система, «условия труда применяют рабочего». Реальным субъектом производства выступал совокупный рабочий (опять же коллективный, а не индивидуальный субъект). Кроме того, поскольку при капитализме овеществленный труд господствует над живым, внимание Маркса было сконцентрировано прежде всего на предметно-вещественных («объективных») факторах и условиях производства. В результате в рамках и на языке своей политэкономии Маркс часто ставил и решал вопросы экономической теории капитализма, в которых он нередко бывал слабее профессиональных экономистов; к тому же иногда Маркс некритически заимствовал у либеральной социальной теории то, что не имело права на существование в его теории, противоречило ее логике.
Но, прежде чем говорить о некритических заимствованиях, отмечу один факт. Интересно, что, разрабатывая проблематику капитализма, Маркс сконцентрировался на проблемах промышленного капитала, пренебрегая или оставляя на втором плане финансовый капитал. На первый взгляд это логично, поскольку в центре теории Маркса — производство, производительные силы. Однако при более пристальном взгляде, при анализе системы в целом выясняется, что почти весь XIX в. финансовый капитал господствовал над промышленным, а во многих случаях диктовал свою волю правительствам крупнейших европейских государств. В 1818 г. — том самом, когда родился Маркс, — Ротшильды впервые «нагнули» правительства Франции, Пруссии и Австро-Венгрии. На конгрессе в Аахене решался вопрос о том, кто даст взаймы Франции 270 млн. франков для погашения ею военного долга державам-победительницам. Вопрос считался практически решенным — это должен был быть банк либо Бэрингов, либо Увара. Ротшильды пытались «перетянуть одеяло» на себя, однако им, еще не умевшим в то время носить модную одежду, говорящим с еврейским акцентом, отказали в аудиенции и герцог Ришелье, и Меттерних, и Харденберг. И вдруг 5 ноября 1818 г. начал падать ранее повышавшийся курс французских государственных облигаций займа 1817 г. Падение приобрело так
|
|
|
