 |
Праздник божьеликой Тушоли 12 глава
|
|
|
|
— Конечно!.. Что еще ожидать от тебя! Ты же им ближе… Они тебе дороже… А у меня ты один… Конечно, я глупо думаю, глупо рассуждаю, когда хочу, чтоб у моего сына была самая лучшая, самая красивая жена… Поделом мне…
Чаборз терпеть не мог слез. Они раздражали его. Но он почувствовал, что обидел мать, и ему стало ее жаль. Ведь на самом деле она права. Андарко давно пора жениться, открыть дорогу младшему брату.
И Чаборз мягко сказал:
— Самой красивой жены у меня никогда не будет…
— Почему? — перестав плакать, удивленно посмотрела на него мать.
— Потому, что самая красивая жена досталась старшине Гойтемиру.
Мать не выдержала, рассмеялась:
— Ты всегда найдешь, что сказать, чтоб поиздеваться надо мной!
Но в этих ее словах уже не было обиды. Даже от сына Наси не могла равнодушно слышать такое.
Ободренная, она заговорила с еще большей увлеченностью:
— Конечно, я была не из худших. И твой отец забрал меня из-под носа у таких парней!.. Но то было наше время. А чем ты хуже своего отца? У тебя есть все, что было у него… и даже больше!
Тень грусти прошла по ее лицу. Но сын не заметил этого.
— У тебя есть молодость! А это дороже всех богатств!
Чаборз опять слушал мать с интересом и любовался ее красотой. И ему действительно казалось, что нет на свете женщины красивее Наси. А та, по-матерински чувствуя его расположение продолжала:
— Рано или поздно женится и Андарко. Но к тому времени мы можем упустить хорошую девушку. Я много лет слежу за ней. Она воспитывается скромно. Работящая. Живут они так, что особенно баловать ее, хоть она и единственная дочь, у них нечем. Все это для будущей жены очень важно. А главное — она девушка гор. Здешнее хозяйство знает. Эта не из тех плоскостных куропаточек, которые только тем и заняты, что считают еще не снесенные яйца! Эта понимает, что такое земля и скотина! А земля и скотина — это, мой мальчик, все!.. По молодости и ты должен будешь пожить с людьми, внизу, где-нибудь у машинной дороги[80]. А я, пока жива, буду здесь держать все наше в сохранности. Ну, а когда нас, стариков, не станет, ты вернешься в эту башню и продолжишь род и племя отца своего. Братья твои уже оторвались от земли. Им только в лавке медяки считать. Но мне кажется, что это их занятие — непрочно, как и берега рек, что текут на равнине. А здесь берега каменные, вечные и жизнь вечная. Только надо быть хозяином. — Наси умолкла. Задумалась.
|
|
|
— Когда я тебя слушаю, — заговорил Чаборз, — мне кажется, что я слушаю даже не старшину, а самого пристопа!
Наси рассердилась.
— Не зря говорят, что горцы и ослы — это одно и то же! «Ослу сон рассказывали, а он неприличные звуки издавал!» Так и ты. Но это лишь подтверждает мои слова. Только здесь со своими ослами да баранами ты и будешь на месте! А внизу тебе жить до тех пор, пока я с отцом здесь, пока стоят эти стены. Отшучиваешься, отлыниваешь от ответа. А я с тобой — серьезно. Я хочу потихоньку, пока ваш Андарко раздумывает да разгуливает, заручиться словом Пхарказа и Батази… А там гуляйте хоть пять, хоть десять лет. Она будет ждать. Ведь лучшей нету. Или ты другую присмотрел? Не слепой же ты! Разъезжаешь по свадьбам, по похоронам…
Чаборз молчал. Мать отставила котел и начала варить калмыцкий чай.
— Или ты тоже прослышал, что Калой на нее зарится? Боишься его?.. — как бы невзначай обронила она.
Чаборз вскочил, сел на постели, свесив красные босые ноги, и уставился на мать.
— Кто тебе это сказал?
— Да разве упомнишь, где и с кем говоришь? Многие говорят… — ответила Наси, собирая на стол.
Чаборз уперся кулаками в тюфяк и не сводил с нее тяжелого взгляда.
— А разве тебе не безразлично, кто о ней мечтает? Ты ведь не думал о ней. — Наси с деланным удивлением посмотрела на Чаборза.
|
|
|
— Думал или не думал, но мне не безразлично это! — выжал из себя Чаборз.
От неожиданности Наси чуть не выронила большую ложку.
— Надоел мне этот ваш Калой! Сквозь мозги и нос прошел! Куда ни кинься — везде он! — все больше и больше свирепел Чаборз, разжигая самого себя. — Он словно чертом поставлен на моем пути! Удача ему во всем. А кто он? Раб! Бык в ярме! И туда же — еще и лучшую девчонку ему!
Одеваясь, Чаборз так рванул на себя штаны, что оторвал от них пояс. Мать принесла ему другие. Чаборз умылся и, поостыв, уже сидя за столом, более спокойно сказал:
— Ты не раз говаривала о моей женитьбе. Так знай: или я женюсь на этой дочери Пхарказа, или не женюсь ни на ком! Это я сделаю хотя бы ради того, чтоб вытянулся нос у вашего Калоя! Все удачи, все победы — не будут ему! Узнай все. Средства у тебя есть. Сговорись с ее родителями. Поняла?..
— Что ж тут понимать? Конечно, поняла! — откликнулась Наси. — Если между ними нет любви, это дело несложное. Но любовь, конечно, сильная вещь…
— Какая любовь? — почти заорал Чаборз. — Ты сама только что говорила, что она девушка выдержанная, порядочная! «Любовь — сильная вещь!..» — передразнил он мать. — Да. Сильная вещь. Только нет ничего сильнее богатства! Запомни, если ты до сих пор не поняла этого! Но если у тебя будет не ладиться, не утаи! Я все равно заберу ее, даже если она успеет стать его женой! Всех погублю, сам погибну, но не уступлю ее никому! Ты поняла?
— Да успокойся ты, ешь! Смотри, какая нежная затирка! А об этом не беспокойся. Я не твоя мать, не Наси, если я не сделаю того, что тебе угодно! Ешь! Мне за тебя умереть, мой мальчик! Все будет у тебя!
Чаборз покрутил головой, желая сказать еще что-то, но раздумал, зачерпнул деревянной ложкой топленого масла, бросил его в миску, размешал и принялся за еду. А Наси уже налила ему в чашку калмыцкого чаю.
«Вот так, — думала она, едва справляясь с улыбкой, — только стоит вас подогреть немного — и пошло!.. А насчет любви — в этом ты, мой дорогой мальчик, не можешь понимать, как понимаю я… От нее и радость и горе. Все от нее…»
Во дворе басовито пропел петух на погоду и захлопал крыльями.
|
|
|
После разговора с сыном Наси тщательно обдумала, что делать и, улучив подходящий момент, когда однажды за ужином Гойтемир заговорил об Андарко, приступила к делу.
— Конечно, ты прав, заботясь о нем, — поддержала она мужа, — только, видимо, ему еще не приелась жизнь, которую он ведет. Он сдружился в городе с христианами, а те заботятся лишь о теле, а не о душе… Вот он и гуляет…
— Тело никто не хочет забывать, — ухмыльнулся Гойтемир. — Подлей-ка горячего… — Он протянул ей миску.
Наси подлила ему молочного бульона из-под баранины и присела сама к низенькому столику, за которым они ели вместе, когда в доме не бывало посторонних.
— Конечно, ты прав, — опять согласилась Наси, — но надо думать и о душе. Ведь каждому придется умереть. А там всему счет… От Него ничего не утаишь!.. — Она, причмокивая, с удовольствием ела молодое мясо, посасывала кости и макала галушки в черемшовый соус.
Гойтемир слушал ее и студил свой бульон, опуская в него холодные, обглоданные мослы. Он любил жену, любил ее голос, ее правильные мысли, хотя никогда не высказывал ей этого. Ведь он знал: стоит женщину похвалить, как та тотчас же забудет свое место и постарается усесться мужу на лысину. А раз забравшись туда, она уже навсегда считает для себя это место самым удобным!
— Я помочь Андарко не могу. У него есть ты и есть своя мать. С Божьей помощью вы сами что-нибудь сделаете. Но не думать о нашем сыне мне нельзя. Ты занят службой, лавкой, у тебя еще и другая семья… А что ты и люди, что вы скажете мне, если я пущу по пути старшего брата своего единственного сына? — Она проглотила кусок курдюка и на миг задумалась, приоткрыв полные, красные губы, вокруг которых лоснился жирок.
Гойтемир любовался ею. Он со страхом чувствовал, что к ней его тянет больше всего на свете, хотя Кораном было предписано любить каждую из своих жен одинаково. «Гореть мне в огне», — проносилось у него в голове. Но он ничего не мог поделать с собой! Хороша была Наси. Хороша!
А она рассказывала мужу, как выведала у сына, что ему нравится Зору, как она все разузнала про эту девушку и что следовало бы уже сейчас, правда без огласки, заручиться словом ее родителей, чтобы такая красавица и хозяйка не досталась другому.
|
|
|
— Послушай, да ты в своем ли уме? — воскликнул Гойтемир. — Ты хочешь, чтоб я породнился с Пхарказом? С этой скрипучей жердью? С людьми, у которых вши с голода шерсть обглодали на шубах? — Он фыркнул и отодвинул от себя миску.
Наси замолчала. Доев мясо, она налила себе бульона и, выждав, когда остывший Гойтемир снова принялся за еду, продолжала разговор:
— Так я же не о Пхарказе говорю тебе и не о его жене! А об их дочери. Что тебе свата на показ возить, что ли? Ведь ты тоже не на моем отце женился? А что бедные — это, конечно, верно. Так поделимся. Дадим, что положено, за дочь — справят они себе платье и шубы. Зато девка какая! Золотые руки! А зная, из какой нищеты мы ее вызволим, она век нам будет в ноги кланяться. Я все обдумала.
Гойтемир сопел. Опорожнив миску, он сдвинул на затылок папаху и вытер лоб рукавом. То ли разговор с женой, то ли горячий бульон вышиб пот.
— Складно придумала, — наконец оказал он. — На эти дела у тебя смекалка! Только как придется твоему жениху да невесте ждать свадьбы Андарко, так тут всем нам может хватить! Не усидит она. Сбежит с кем-нибудь — вот тебе и беда! Тягайся тогда с людьми! А мне надоело. Всю жизнь, как на войне. Не то ты кого, не то тебя кто…
Он встал, снял бешмет, папаху. Сел на кровать. Наси стянула с него ноговицы.
— Нами-то ты командуешь, а старших сыновей балуешь… Пригрози Андарко. Скажи, что отстранишь от доли доходов, быстро сядет на место! Пусть хоть засватает кого, откроет дорогу младшему брату. Нельзя же все только о себе думать!
— Ладно. С ним я как-нибудь справлюсь, — примирительно ответил Гойтемир, с вожделением поглядывая на Наси, которая ловко перебирала посуду, сметала сор в уголок, то и дело нагибаясь к нему гладкой спиной. — Только здесь без посредника не обойтись. И надо, чтоб человек был авторитетный. И в случае чего — молчать умел!
— Конечно! Ты прав! — радостно воскликнула Наси. — Ты это здорово придумал! А я собиралась сама… А ты еще меня хвалишь! Да я без тебя — лошадь без головы! Знаешь, мне кажется, для этой цели трудно найти человека более подходящего, чем Хасан.
Обрадованная согласием мужа, Наси сыпала словами. Она была уверена, что в конце концов настоит на своем. Но не думала, что это ей удастся так быстро.
— Хасан-хаджи — ты хочешь сказать? — переспросил Гойтемир. Наси рассмеялась. — Какой там хаджи? Был мулла, теперь — хаджи!
— А для меня он просто Хасан — козлиная борода. Ха-ха-ха! — заливалась она звонким смехом.
|
|
|
Гойтемир неодобрительно покачал головой, чтобы самому не рассмеяться.
— Конечно, о нем! — продолжала Наси. — Он ведь у них в селе действительно корчил из себя муллу. А теперь еще и хаджи! Они в него, как в Аллаха, верят! Надо отослать куда-нибудь Чаборза, чтоб не мешался. Вызвать Хасана для чтения мовлада[81]и тут с ним поговорить!
— Да разве сейчас время мовлада? — Гойтемир наморщил лоб, силясь припомнить.
Но Наси не собиралась уточнять, когда родился пророк Мухаммед.
— Что ты, не знаешь этих «святых» прощелыг? Они и собаку отпоют, если им пообещать что-нибудь.
— Ну и злой у тебя язык! Не к ночи будь сказано — шайтан, а не баба! — не выдержав, рассмеялся старый Гойтемир и полез в постель. — Кончай свою возню да туши свет, если не собираешься шкуру содрать с этой посуды! Будет тебе и Хасан-хаджи. На днях позову его.
Наси искоса взглянула на мужа. Бритая сухонькая голова, седые брови, борода… острые плечи, локти и колени, торчащие из полупустого белья… Все прошло. А в глазах желание… Ее передернуло от мысли, что он, кажется, и сегодня хочет попытаться стать мужем… Который раз! Не зря, видимо, и на мясо налегал…
И она решила перебить его настроение.
— Говорят, сын Турса заглядывается на Зору. Этого я боюсь больше всего! Хваткий паренек! И вечно на пути у нашего мальчика…
Гойтемир подскочил на кровати.
— Завтра же Хасан будет здесь! Я передам Пхарказу газырь в залог за дочь! А Андарко-бездельника женю! — Глаза старшины гневно бегали. — Много сил я потратил на то, чтоб выжить отсюда Эги. Многое мне удавалось. Но каждый раз, как я их лишал головы, у них, как на теле дракона, вырастала новая. Калой сам еще не знает, какая он болячка для нас. И прежде, чем он поймет это, мне придется что-нибудь придумать… Во всяком случае девчонки этой ему не попробовать!
Наси взяла рукомойник и вышла во двор. Она ходила в загон, перевязывала в сарае коров, тянула время. А немного погодя, заглянув снаружи в окно, увидела, что муж уснул, открыв черный, глубокий, как дупло, рот. Потихоньку проскользнув в комнату, Наси стала стелить себе на нарах. В это время, переворачиваясь, Гойтемир заскрипел кроватью.
— Ложись здесь… — приказал он.
Наси прилегла на край возле него. Он, засыпая, протянул руку назад, к ее бедру, и, вздохнув, громко захрапел…
Когда он проснулся, в окне было светло. Со двора доносились голоса Наси и вернувшегося с вечеринки Чаборза. Вокруг хозяйки шумела выпущенная из курятника птица. Гойтемир вспомнил вчерашний разговор с женой о Калое и то, как, не дождавшись ее, заснул… И он послал проклятье роду Турса, который вечно мешал ему и, кажется, даже на собственной кровати!.. «Чтобы сгинуло ваше племя!» — думал, он, почесывая седую грудь.
Но в этот день Гойтемиру не пришлось звать Хасана. Приехал посланный, который сообщил о том, что сильно заболела мать Наси. Всей семьей они поехали туда, поручив соседям двор и хозяйство.
Лишь через неделю матери Наси стало лучше. Оставив при ней Чаборза, Гойтемир и Наси вернулись домой. На второй день он послал за Хасаном. Хасан обещал приехать к вечеру.
Хасан приехал засветло. Хозяева встретили его со всем радушием и отвели в кунацкую[82]. Поговорили о здоровье, о погоде. А о ней было что сказать. Осень затянулась. Ни снега, ни мороза еще не видели. И это было плохо для земли. Потом Хасану рассказали о болезни матери Наси, сказали и о том, что в связи с этим они зарезали барана и просят его почитать мовлад.
— Ну что ж, — подумав, сказал Хасан, — жертва всегда угодна Богу. Помолимся.
Он поднял руки. Хозяин и хозяйка последовали его примеру. Короткой была эта молитва. Мулла достал из нагрудного кармана маленький Коран, купленный в самой Мекке, раскрыл его и, надев очки, начал читать нараспев.
Голос Хасана звучал ровно, без дрожи. Мужественное, бледное лицо его окаймляла короткая темно-каштановая с проседью борода. Он сидел за высоким столом, скрестив на нем белые руки, и изредка переворачивал тонкими пальцами хрустящие страницы. Наси смотрела на благообразие этого человека с тайной грустью и с трудом заставила себя уйти, чтобы заняться своими делами.
У Наси были на глазах слезы. То ли ее растрогал задушевный голос гостя, то ли она вспомнила о больной матери, то ли это были слезы, вызванные другой, только ей одной известной болью… Никто не знал…
Гойтемир сидел напротив Хасана-хаджи, благоговейно молчал и лишь изредка подкручивал фитиль, чтобы в комнате было светлее.
Женский голос из-за забора позвал Наси.
Узнав, что соседке нужен гребень для чесания шерсти, Наси вынесла его и отдала ей. Возвращаясь, она увидела на террасе Гойтемира и сделала вид, что вытирает рукавом слезы.
— Что еще? — тихо спросил Гойтемир.
— А, ничего… — словно желая уйти от неприятного разговора, ответила Наси. Но муж забеспокоился, повторил вопрос.
— Соседка просила гребень и сказала, что недавно проезжал человек в Цори, который говорил, что матери стало хуже… — Наси снова поднесла концы платка к лицу. Плечи ее затряслись.
— Успокойся, — сказал Гойтемир. — Ведь мы сами видели, ей стало лучше!
— Конечно. Старая она. Сейчас лучше, и сейчас же может стать хуже… Конечно, если бы не позвали этого, я поехала б хоть узнать, что там. А может, действительно до человека из Цори дошел старый слух, когда ей было худо? Только я теперь до утра должна мучиться. Бедная моя мама!.. Сколько он может читать! Я, кажется, уже ничего не хочу — ни невесты, ни посредника! Послушай, может, соседка подаст вам?.. Все готово. А я пойду… К утру я дойду до наших… Мне ведь все равно, что тут, что идти… Спать я не буду…
— Как это ты пойдешь ночью по ущелью? С ума сошла? Раз так, уж лучше я съезжу… В ночь и вернуться успею.
— Что ты! Что ты! Не молод ты, чтоб так по горам носиться! — испуганно воскликнула Наси. Она хорошо знала, как на мужа действует упоминание о возрасте. И действительно, Гойтемира как подменили. Он задвигался, засуетился.
— Поеду, — сказал он твердо. — А гостя не беспокой!
— А что я ему скажу?
— Как что? Накормишь, потом расскажешь, о чем мы договорились насчет Зору, и уложишь спать.
— Ну да! Тебя нет, нужен он мне здесь в доме! Пусть плетется к себе! Не так уж далеко!.. — Наси недовольно насупилась.
— Нельзя этого! — обозлился Гойтемир. — Человека позвали, не ребенок же он! А дома я или нет — никто не знает. Скажешь — позвали по делу. Старшина я. Мало ли что может быть! Вернусь, утром сам провожу его!
Наси снова вытерла глаза.
— Ну и голова у тебя! И сердце! Тобой меня наградившего Бога — славлю! Поезжай тогда, чтобы поскорее вернуться! Только умоляю: на опасных местах не гони! Будь осторожен! Я глаз не сомкну, пока тебя не увижу снова! — слышал Гойтемир взволнованный шепот жены.
По двору, освещенному окнами, заметалась фигура Наси. Она вынесла седло, сбрую, оружие Гойтемира. Оседлала коня. А когда он, крякнув, подскочил, чтобы сесть в седло, да зацепился ногой за высокую луку, перетащила его ногу на свою сторону и всунула в стремя. Уже у ворот она остановила его, вбежала в дом и вынесла кусок лепешки и вареного мяса.
— Ты же ничего не ел! — тихо сказала она, когда он хотел запротестовать. — Кто тебя увидит?!
И Гойтемир поехал, — держа в одной руке повод с плетью, в другой — мясо и лепешку.
— Побереги тебя Бог в пути! — донесся до него взволнованный шепот жены.
Когда Гойтемир скрылся за последней башней аула и цокот лошадиных копыт донесся уже с каменистой тропы, Наси всплеснула руками, беззвучно захохотала, хватаясь за бока, и побежала в дом, откуда доносился благостный голос Хасана. Войдя в кунацкую, она остановилась у дверей. Хасан перестал читать, поднял на нее глаза, в которых еще жила отрешенность от мирских забот. Он шепотом докончил молитву, не торопясь, перебросил оставшиеся шарики на четках и, поцеловав их, опустил в нагрудный карман.
— Если уже время, я могла бы внести еду. Кажется, пора подумать не только о душе, но и о теле… — сказала она, скромно опустив глаза и едва улыбаясь.
Хасан увидел ровную полоску ее необыкновенных зубов. Продолжая молитву, он кивком головы дал согласие, и Наси ушла в общую комнату, где ждала ее соседка.
Ужин был обильный и изысканный. Молодая отварная баранина с черемшовой подливой и галушками, баранья голова, грудинка и курдюк на отдельном деревянном блюде, вареники, творог в масле, жареные блины с начинкой — всего этого было подано на десятерых. Наконец Наси внесла индюка, за которым последовало особое лакомство — халва и чай с сахаром.
Хасан был тронут таким обилием угощения, но ел очень мало.
— Гость, кажется, боится растолстеть! — язвила Наси, принося обратно почти нетронутые блюда, на что соседка ответила, что умеренность в пище — признак благородства и воспитанности человека.
— Конечно! — не удержалась, чтобы не позлословить Наси. — К чему бобылю еда? На что ему силу тратить? На чтение книг? А настоящий мужик без мяса, что конь без овса, — борозды не вспашет!..
Соседка долго не могла успокоиться от смеха.
Посадив ее ужинать, Наси посетовала на то, что Гойтемир задерживается, и пошла к гостю. Неудобно было оставлять его одного до возвращения хозяина. Скромно сев около окна, чтобы ее легко можно было увидеть снаружи, она повела речь о Зору, ради чего Гойтемир и пригласил Хасана.
Хасан-хаджи слушал ее внимательно, но видно было, что он не ожидал этого разговора. Когда Наси умолкла, он сказал:
— То обстоятельство, которое вынуждает вас поторопиться, имеет большое значение. Я имею в виду Калоя… Но, если между ними есть любовь, вряд ли нужно расстраивать ее. Что из этого получается, нам хорошо известно. — Он пристально посмотрел на хозяйку. Прочитав в его взгляде печаль, она опустила голову. — Есть люди, к которым любовь приходит только раз. И если они теряют ее, это делает их несчастными на всю жизнь… Такой человек не может принести радость другому. Нам это тоже хорошо известно… Вот почему над тем, что вы желаете, надо подумать. Надо многое взвесить. Не зря говорят: сватай днем, да при факеле!
— Ты человек мудрый, — ответила Наси, услыхав тихие шаги за дверью. Она знала привычку своей соседки. — Вот поэтому мы и решили прибегнуть к твоему уму, к твоему совету… Но муж задерживается, а время позднее. Если разрешишь, я постелю постель, а утром вы с ним обсудите все это дело на свежую голову.
Она внесла рукомойник и, пока гость выходил во двор, постелила ему на нарах пышную постель.
Вернувшись, он совершил омовение и намаз. После этого Наси сдвинула в сторону сундук, под которым оказалась крышка люка, и, громко пожелав гостю доброй ночи, удалилась.
Вскоре в кунацкой погас свет. Наси и соседка еще некоторое время судачили, прибирая посуду. Потом и соседка ушла к себе, унося для детей лепешки, которыми, не скупясь, наделила ее Наси. Проводив женщину до калитки, Наси выпустила из ямы пса, принесла ему еду и закрылась в своей комнате. Некоторое время ее тень еще мелькала за окном, потом и в этом окне стало темно. Сон охватил горы, аул. Ничто не нарушало тишины.
Но в доме Гойтемира не спали. Хасан-хаджи глядел в едва заметное очертание окна и прислушивался к каждому шороху. Он пытался думать о том, что сказала ему Наси. Но мысли эти тотчас же улетучивались, и вместо них вставал ее образ. Цветущая, с глубокими ласковыми глазами, она чудилась ему там, у окна, где сидела весь этот вечер. Хасан, пытаясь избавиться от этого наваждения, читал молитву. Но Наси то улыбалась ему, сверкая ослепительными зубами, то грустно опускала глаза и вздыхала, и ему мерещилась ее высоко вздымающаяся грудь… Хасан мучился безмерным желанием и проклинал себя за то, что остался ночевать с ней под одной крышей.
Он понял, что в эту ночь ему уже не уснуть.
А в это время Наси заперла дверь, завесила платком окно, разделась возле своей кровати, умылась пахучим персидским мылом, которое Гойтемир подарил ей, оглядела себя при слабом свете и, накинув на голое тело широкое платье, опустилась через люк в нижний этаж, куда в холодное время загоняли скотину.
Закрыв выход из хлева на засов, она постояла, соображая что-то, потом поднялась в комнату по шаткой лесенке, раздула огонек в печке и, когда лучина вспыхнула, снова спустилась под пол.
При свете огня Наси оглядела все углы, еще раз проверила засов. Задув пламя, она подошла к другой лесенке, которая упиралась в люк кунацкой, встала на ступеньку, прислушалась… И, ничего не уловив, кроме стука своего сердца, улыбнулась…
Хасан-хаджи давно уже слышал шорох внизу. Это могли быть овцы или собака… Но когда в том месте, с которого вечером Наси сдвинула сундук, легонько скрипнув, зашевелилась половица, Хасан вздрогнул, сунул руку под подушку и сжал рукоять кинжала.
«Может, Гойтемир проведал что-нибудь и устроил ловушку?» Он замер, весь превратившись в слух. Это длилось мгновение. Люк бесшумно поднялся и прислонился к стене. Из него выскользнула женщина, Хасан узнал Наси, хотя в комнате было совсем темно. Он хотел вскочить, но не успел… Наси швырнула на стол платье и мгновенно очутилась у него под одеялом.
— Сумасшедшая! — прошептал Хасан.
— Посмотри, что делается… — с трепетным восторгом, так же тихо ответила она и прижала его руку к своему сердцу. Но Хасан не услышал биения его. Он задохнулся от ее близости…
Началась ночь. Длинная и короткая ночь. В их жизни таких было очень немного.
Небогатые родители отдали Хасана в медресе еще ребенком. А вышел он оттуда уже взрослым человеком. Голова его была полна изречений из священных книг и премудростью Ислама, а карманы пусты. Положение и средства пришли значительно позже. Но за это время его любимую девушку, которой он тоже нравился за красивые речи и мягкое обхождение, выдали замуж за богатого и влиятельного старика. Богач знал, что кто-то собирался сватать ее, но не посчитался с этим. Правда, старик не подозревал, как далеки были тайные связи Хасана со своей возлюбленной. Он не заметил последствий их и тогда, когда женился на ней. Но это не облегчило участь Хасана. Ему пришлось смириться с горькой судьбой, понять бесполезность неравной борьбы. Потом много раз Хасан имел возможность жениться. Ему намекали на это родственники очень неплохих, а иногда и богатых невест. Но он с грустью отвергал их. Только одна, только Наси существовала для него в мире. Только клятва добиться гибели Гойтемира была для него законом жизни.
Никто не знал об этом. От всех скрывал он горькое оскорбление и обиду. Много раз судьба сводила его на одной тропе с Гойтемиром. Но он не мог убить его, хотя и не был трусом. Он знал, что смерть человека не остается неоткрытой, а кровь — неотмщенной. Ему пришлось бы объяснить людям, за что он убил его, и признаться в том, что Гойтемир завладел его возлюбленной. А этого больше всего на свете боялся самолюбивый Хасан.
Он жаждал не восстановления поруганной чести, а того, чтобы, оставаясь вне подозрений перед людьми, насладиться зрелищем гибели своего врага, дать ему почувствовать это и хоть немного облегчить вечную боль. Несколько раз Хасан бывал почти у цели. Но в последний момент всегда что-нибудь мешало ему.
Хасан и Наси встречались очень редко. Иногда годами ждали этих встреч, но тем безумнее, тем ненасытнее были оба.
Первое время он про себя смеялся над Гойтемиром и торжествовал победу. Но как-то пришла мысль о том, что не он живет с чужой женой, а Гойтемир живет с его невестой, с его возлюбленной… И живет, не таясь, как он, а открыто. И снова Хасан пережил свое унижение, почувствовал свою ничтожность. И яростная злоба с новой силой охватила его.
Шли годы. Гойтемир наслаждался богатством, женами, семейным уютом, детьми, а у Хасана не было ничего. С какой радостью променял бы он свою ученость и уважение общины на один только вечер в кругу семьи! Временами, в бессонные ночи, ему безумно хотелось бежать, взойти на гору, броситься голой грудью на камень и выть, выть по-звериному от неуемной тоски. Но он научился страдать, стиснув зубы.
Проходила мучительная ночь. А утром люди видели его задумчивым, немного усталым, таинственно-молчаливым и почитали это за благочестие.
И вот за все страдания судьба снова бросила ему кроху счастья, под чужой крышей, на чужой постели, с чужой женой. Он — мужчина, мулла, хаджи — был вором своего счастья, некогда отнятого у него другим.
Наси понимала, что он мучается и любит ее одну. Но ей никогда не суждено было понять всю глубину его переживаний, потому что они были людьми разных характеров, разной душевной силы, разных возрастов. Она любила его за то, что он был ее первым мужчиной, за то, что он был сильным, несмотря на возраст, и за то, что любил только ее. Больше ничего не знала она о нем, да и вряд ли могла бы знать. Но в этой их разности было их счастье.
При встречах он молчал, не говорил о своих переживаниях, а она была довольна тем, что имела его и могла подарить ему короткую радость. Так обоим было легче.
В эту ночь время шло незаметно. Они то предавались любви, то, устав, отдыхали, и шепот их был таким тихим, словно в комнате находился кто-то еще. Изредка Наси прислушивалась к тому, что делалось во дворе.
Пропели первые петухи.
Снова заговорила она о женитьбе Чаборза.
Хасан напомнил об их жизни. Неужели она желает такого еще кому-нибудь?
— Чаборз — парень, — сказала Наси. — А на мне женился старик. И брал второй женой! А потом — девушки наши не такие, как я. Это я люблю тебя и рискую жизнью. А они, войдя в дом мужа, быстро забывают всех своих парней.
Но Хасан снова ничего не ответил. Наси подобралась к нему под руку, положила голову на его плечо.
— Кто разлучит любящих, попадет в ад, — сказал Хасан.
— А кто без брака спит с чужой женой?.. — усмехнулась Наси. — Нам с тобой все равно гореть в вечном огне. Так не будем терять хоть здесь того, чего там для нас уже не будет!
Хасан засмеялся.
— А ты с годами мудреешь! — сказал он.
— Что поделать. Попав в стадо ослов, телок, говорят, сам стал с ослиным характером. Ну, так что же с Зору?
И снова замолчал Хасан. И Наси почувствовала, что ему по-настоящему не по душе это предложение. «Но почему?..» И вдруг мелькнула женская мысль: «А не приглянулась ли Хасану самому эта бровастая?» Впервые в жизни она почувствовала ревность. Ее бросало в жар и холод. Сердце колотилось, как птица в сетях. Она сравнила себя с Зору, и ей показалось, что она рядом с нею — увядший лопух. Ей представилось, как темной ночью Хасан пробирается вдоль заборов и обнимает Зору… И, охваченная страстным желанием сейчас же разрешить сомнения, избавиться от угрозы потерять Хасана — а ей теперь казалось, что она уже теряет его, — она решилась на то, на что не решалась вот уже двадцать с лишним лет.
Наси порывисто поднялась на локте. Хасан почувствовал ее дыхание на своем лице. Она сжала ладонями его щеки и во тьме, с тревогой вглядываясь в его глаза, сказала:
|
|
|
