 |
Праздник божьеликой Тушоли 13 глава
|
|
|
|
— Должен ли брат оказывать предпочтение брату, как пес — волку?
— Говорят… А к чему это? — не понял ее Хасан.
— Должны ли близкие думать о близких раньше, чем о чужих?
Хасан согласился и с этим.
— Тогда ты сделаешь так, чтоб сын наш был счастлив!.. Твой сын…
— Мой? — воскликнул Хасан, забыв обо всем.
— Прости меня… прости… но мне так хотелось быть матерью, быть не хуже его жен… иметь равную долю и голос в доме…
Она припала к Хасану, не зная, как он отнесется к ее признанию, готовая на все.
— Почему же ты не сказала тогда?
— Не знаю. Боялась. Я же была почти девочкой… Да и зачем было говорить?..
— Мы могли уехать в Россию, в чужие края… Уйти отсюда со своим сыном. И пусть говорили бы о нас что угодно. Мы не знали б ничего!.. У нас было бы счастье…
— Не говори, — прошептала она. — Это сейчас пришло тебе в голову. А тогда — ничего не было б. Ты никогда никуда не ушел бы отсюда, и ты это знаешь не хуже меня. Поклянись, что ты не выдашь этого сыну!
— Глупая! Зачем же? Ведь он возненавидел бы нас. Убил бы тебя…
Она порывисто обняла его, прильнула лицом к его щеке и почувствовала, что она мокрая. Наси никогда прежде не думала о том, что она сделала, родив от него, и только сейчас поняла, что убила у него сына. Она проклинала себя за то, что открыла ему эту тайну, но уже было поздно. В волнении она забыла об опасности и не услышала, как Гойтемир отпер двери ограды замка и провел коня.
Наси вздрогнула, когда конь фыркал уже под окном. Она вскочила, накинула платье, обняла Хасана.
— Хоть бы ты когда-нибудь избавил меня от его козлиных костей!.. — сказала она у самого уха Хасана и юркнула в люк. Опуская крышку за собой, она прошептала: — Поставь на место сундук.
|
|
|
Он сделал это и лег. Почти сейчас же в дверь общей комнаты постучались.
Наси не успела подняться к себе. Но теперь она уже ничего не боялась. Откинув засов, она выглянула во двор. Над нею, на терраске, стоял Гойтемир.
— Это ты? — тихо окликнула она его снизу.
— Я, — ответил он, вздрогнув, хотя знал, что там никого чужого быть не может и жена иной раз ночью спускается вниз, чтобы не выходить во двор. Наси скрылась, поднялась к себе и открыла дверь.
— Ну, что там?! Как мать? — спросила она с непритворным волнением в голосе.
— Да все так же, — ответил Гойтемир. — Видно, до человека, что потревожил нас, дошли старые слухи.
— Слава Аллаху! — обрадовалась Наси. — Есть будешь?
— Нет, — ответил он. — До утра недалеко. Лечь хочется. Ну, а как Хасан-хаджи? Говорила ты с ним? Обещал что-нибудь?
— Говорила. Да разве эти святоши что-нибудь прямо скажут! Выламывается! Намекает на еще каких-то «заинтересованных в ней». А по-моему, просто себе цену набивает.
— Ну что ж, — примирительно ответил Гойтемир — а с чего же им жить, если мы или другие не дадут! Ведь муллы не пашут и не жнут. Раз начинаешь такое дело — без подачек тут не обойтись.
— Конечно, — согласилась Наси, забираясь в постель. — Да я и не скупилась. Как попотчевала его мясцом, грудинкой да курдюком — сразу добрее стал. А ты утром пообещаешь еще что-нибудь — так я уверена, он все сделает!
— Ты какая-то пахучая сегодня. Как молодуха, — заметил Гойтемир шумно принюхиваясь к воздуху.
— С тобой не то что молодухой — скоро опять девушкой стану… — огрызнулась Наси. — Мылась мылом, что ты привез. Да все, наверное, без толку…
В темноте у Гойтемира глаза полезли на лоб от ее наглости. Но он промолчал. Слова не могли ему помочь. И как бы в подтверждение этой мысли Наси взяла его руку и положила себе на сердце.
— Послушай… Тебя ждала!..
Гойтемир растерянно держал бестрепетную руку на ее груди и мысленно призывал на помощь Аллаха, который за последнее время плохо понимал его и еще хуже помогал в таких делах.
|
|
|
Хасан-хаджи до утра не смыкал глаз. Эта ночь поначалу была для него одной из самых лучших в жизни.
Он никогда не был с Наси в такой человеческой обстановке.
Вот и сейчас, лежа на постели, которая сразу после Наси стала большой, пустой и холодной, Хасан-хаджи вспомнил все случаи, которые ему удавалось вырывать у своей судьбы, где и когда они были… Как это было недостойно и оскорбительно для чувств! Но что было делать? Страсть к ней всегда побеждала его.
И вот — Чаборз… Сын… Значит, и он зачат под открытым небом, на том месте, что проклято Богом и людьми, где только злые ведьмы под уханье филинов и вой волков справляли свой шабаш, — на вершине скалы Ольгетты, под развалинами старых стен. Долгое время это место было их единственным пристанищем. Но потом и оно стало опасным. Кто-то увидел их, хотя и не узнал.
Счастливое начало сегодняшней ночи привело Хасана-хаджи к этим воспоминаниям. А конец…
В порыве слепой ревности Наси не подумала, какой чудовищный удар нанесет она ему своим признанием о сыне.
В первый момент Хасан-хаджи испытал прилив неизведанной радости. Он — отец! Он не бесплодное существо, на котором закончится род его предков. Он будет жить в образе сына. Гордость поднялась из глубины души. И он впервые понял, как это прекрасно. Ему показалось, что он растет, становится выше.
Но все ликование, это счастье отцовства длилось какое-то мгновение, пока говорило в нем только одно сердце. А когда он услышал беспощадный голос рассудка, радость его сникла, как цветок от мороза. Он никогда, нигде, никому не сможет сказать, что это его сын…
Признание принесло бы всем только горе. Народ отвернулся бы от них. И остался б позор им всем. И на много поколений. Значит, есть у него сын и нет его… Он будет видеть, говорить с ним, может быть, даже радоваться и горевать вместе, но только как чужой.
А ведь все могло быть иначе… Все могло быть иначе, если б не Гойтемир. Как надменно ответил ему тогда старик через посредника: — Раз я приехал, он может искать себе что-нибудь в другом месте. Он не дал никому опомниться, ничего предпринять и, задарив всех, отбросив условности обычаев, засватал и тут же забрал ее с шумом, пальбой и музыкой… Унес, как коршун голубку… И не только она осталась навсегда в его когтях. В этих когтях всю жизнь кровоточит и сердце Хасана.
|
|
|
Его сын, его кровь, его будущее отныне — он знает это — тоже принадлежат Гойтемиру. Даже лишив его жизни, он ничего не сможет изменить! И Хасан-хаджи почувствовал все свое бессилие, свое ничтожество, свою ненужность.
Умеренный образ жизни сохранил его силы. Он был здоров. В жилах рук его было железо, в голове — ясность мысли. И только в сердце — пустота.
Ошибка была совершена в далекой молодости, когда он подумал, что, став любовником жены Гойтемира, он насытит свою месть, а сам устроит жизнь с другой. Он не знал того, что другой Наси — со всем, что было в ней хорошего и плохого, — на свете нет и что ее заменить никто не сможет. Слишком поздно он понял это. Понял, когда она уже стала матерью. Но он не знал, что она стала матерью его ребенка.
Хасан-хаджи то садился, то снова опускал голову на подушку. Первый раз в жизни откуда-то появилась эта влажность глаз. Откуда она? Он не умел плакать, но не умел и останавливать слез. Смятение охватило его душу. Временами ему хотелось встать, ворваться в ту комнату и изрубить Гойтемира на куски. Порой он готов был расколоть себе голову. Но за долгие годы он привык к тому, что люди уважали его, привык к их мыслям о себе. Это было его богатством. А сейчас — единственной силой, которая удержала и повелела оставить все так, как оно есть.
Но одно решение все же созрело и окончательно утвердилось в нем этой ночью: Гойтемир должен уйти теперь, когда жизнь еще дорога ему… Гойтемир должен узнать, за что он будет платить жизнью.
Это решение помогло Хасану взять себя в руки.
Утро наступило такое же хмурое, каким оно бывало не раз в эту осень. Все те же низкие облака, туманы. В такую погоду не хочется ничего. Тянет ко сну, разговоры не клеятся.
Хозяин с хозяйкой на рассвете вздремнули часок и проспали, когда гость выходил, умывался, совершал молитву.
Гойтемир, недовольный собой, хмурился и ворчал. Наси возилась с завтраком и думала о своем.
|
|
|
Мужа она никогда не любила, но привыкла к нему за эти годы. Так жили многие женщины. А Хасана сегодня ей было по-особому жаль. Все они останутся здесь, дома, и будут жить завтра, как и сегодня. А ему уходить прочь в свой пустой угол и только думать о ней, а теперь и о сыне.
Она ругала себя, но от этого на душе не становилось легче.
Пошла в кунацкую. Поздоровалась. Увидела в его глазах тепло. Отлегло немного. Значит, нет в нем зла против нее. Стала убирать постель. Первый раз убирала их общую постель. И было в этом что-то необычное, волнующее…
Вошел Гойтемир. Она ушла к себе. А когда вернулась с блюдом, уставленным едой, увидела, что мужчины спокойно разговаривают о деле. Она пригласила их к столу и осталась постоять у дверей.
— Ты что-то неважно выглядишь и неохотно берешься за еду, — говорил Гойтемир, пододвигая к гостю лучший кусок барашка. — Или плохо спал?
— Когда человек плохо спит, это значит, что он как-то спит. А я сегодня глаз не сомкнул, — ответил Хасан ровным голосом.
У Наси дрогнуло в груди.
— А что так? — удивился хозяин.
— На это трудно ответить одним словом, — сказал Хасан-хаджи, начиная есть. — На такой хорошей постели, какую устроила мне Наси, кажется, только мертвый уснул бы!
Гойтемир ухмыльнулся. Он не видел, какими испуганными глазами смотрела жена на гостя.
— Я ведь не избалован, — продолжал он. — Полночи нежился, а во вторую половину старался запомнить первую!
— Ты уж так хвалишь ее, что она загордится! Разговор перешел на Чаборза.
— Дело ведь в том, что открыто нам неудобно сватать ее, — начал Гойтемир. — Это опозорит Андарко. А как только он женится, мы сразу решим. Я считаю, что в таком деле тянуть ни к чему. Это и дороже и беспокойнее. У меня вот с ней то же получилось. Приехал я сватать ее, а какая-то драная шкура мне на ухо жужжит: у девки, мол, какой-то есть на виду… Так я, не успели они оглянуться, деньги родителям в руки, ее на бричку — и за ворота. Тем дело и кончилось. Спрашивал ее потом. Говорила: «Не знаю…» Да разве бабы правду скажут?
Хасан-хаджи ел и, казалось, не слушал хозяина, потом, словно любопытства ради, спросил:
— А ты не боялся?
Гойтемир только усмехнулся и, отхлебнув чаю, оказал:
— Да, видно, на этот раз она не схитрила. Потому что если б был кто действительно, так разве он дал бы из-под носа такую девку увести? — Гойтемир засмеялся. — А если был да дал, так такой он и джигит, что его ни бояться, ни вспоминать нечего!
Хасан-хаджи, серый от кончика носа до ушей, улыбнулся, глядя на Наси, и протянул к ней пиалу.
— Добрый чай. Налей. Только покрепче.
|
|
|
У Наси дрожали руки. Хасан-хаджи заметил это и снова улыбнулся.
— Далекое время, а волнует, не правда ли?
Наси не ответила. Она едва держалась.
— Ты прав, — сказал он Гойтемиру, — видимо, никого не было. А то волей или неволей люди стравили бы вас. Мы ведь самолюбивые. И стоит только кому-нибудь такого обиженного подковырнуть, как он, будь он телок телком, поднимется и сделает то, что другому герою не снилось! Такой уж мы народ! Ну, об этом хватит. Тут, как принято говорить, что нам Аллах пошлет!.. — Он допил чай, перевернул пиалу и положил на донышко оставшийся кусочек сахару. — Нет, нет. Спасибо! Я и так поел и попил от души, — поблагодарил он хозяев. — А насчет вашей просьбы вот что скажу: не по душе была она мне. Но для Чаборза, раз девушка ему приглянулась, я сделаю все. — Он помолчал и добавил: — Как для родного сына!..
Хасан встал.
— Дайте залог.
Встал и Гойтемир. Наси вытерла слезы.
— Спасибо, Хасан-хаджи. Я другого и не ожидал от тебя! — Гойтемир вынул из черкески газырь и подал его гостю. — И клянусь, лучший баран из моей отары — твой!
Хасан-хаджи улыбнулся странной улыбкой.
— Нет, Гойтемир, — возразил он. — Ничего я у вас не возьму до тех пор, пока Зору не войдет в этот дом. А тогда я обязательно заберу из твоего стада… но не барана, а самую лучшую овцу!
Гойтемир расхохотался. Он не заметил, какой огонь блеснул в обычно смиренных глазах Хасана-хаджи.
— Вот это хитрец! Любой баран — только один баран, а хорошая овца — это может стать сразу три барана! Ну что ж, я готов и на это. У нас не убудет!
— Нет, Гойтемир, я не из корысти. Я даю слово, что возьму у тебя яловую овцу…
Вышли во двор. Хасан вскочил на коня, которого подвела ему Наси, так быстро, что она даже не успела натянуть стремя.
— Да побережет нас Бог! — прошептала она, закрыв платком лицо до самых глаз.
Хасан-хаджи приветственно поднял руку и, чуть отъехав, пустил иноходца.
Хозяин с хозяйкой невольно залюбовались им. Круп гнедого ровно колыхался из стороны в сторону. А Хасан-хаджи, широкий в плечах, тонкий в талии, прирос к седлу. Только длинные завитки мерно вздрагивали на его папахе.
— Чем не джигит! — с иронией воскликнул Гойтемир. — А ходит молва, что не мужчина…
Наси повернулась и молча пошла в дом.
Потрясение, которое Хасан-хаджи пережил в доме Гойтемира, не прошло для него бесследно. Он заболел, замкнулся в своей комнате, запретил сестре говорить о себе соседям и даже ей разрешил входить только утром и вечером, когда она приносила еду. Многое передумал он за это время, многое не мог простить себе. Лишь через неделю он поднялся.
Постепенно жизнь вернулась к нему, и он стал почти таким же, как прежде. Только взгляд у него изменился. Он стал беспокойнее, в нем появилась суровость, которой прежде никто не замечал.
Как-то рано утром, выгнав скотину, Батази возвращалась домой.
Хасан-хаджи стоял около своего дома, накинув на плечи шубу. Подозвав Батази, он пригласил ее в дом и крикнул сестре, чтобы приготовила чай.
— Скажи мне, соседка, — обратился он к ней, пристально глядя в глаза, — какому богу ты молишься?
Батази смутилась, поднялась и начала теребить бахрому на шали, не решаясь сказать правду и не зная, как солгать такому всеведущему человеку, от которого, наверно, нет тайн. А он все смотрел на нее и ждал ответа.
— Сказать по правде, — наконец с трудом вымолвила она, — молюсь я и ингушским богам и Аллаху, потому что все они сильнее меня, а я — божий раб и у них в вечном долгу. Да не разгневаются они на меня!
— Хорошо, что ты сказала правду. Даже безобразная правда лучше, чем красивая ложь. А Аллаха обмануть нельзя. Он все знает. Но милостив. Всем, кто идет к нему с чистой душой, он прощает их заблуждение. Чти Аллаха, и он во всем поможет тебе!
— Постараюсь, Хасан-хаджи. Да на что такие Алаху? Мы — земля…
— Не говори этого. Ты не все понимаешь. Перед Аллахом все мы равны.
Он взял с подушки Коран и поднес его оробевшей Батази.
— Возьми этот божий Коран и клянись сохранить в тайне разговор, который у нас пойдет.
Батази с трепетом приняла священную книгу через шаль.
— Послушай-ка, Хасан-хаджи, — как можно мягче проговорила она, — к чему это? Я не пойму…
Хасан-хаджи ожидал вопроса и ответил ей, растолковывая, как ребенку.
— Я буду говорить тебе только то, что может быть на пользу твоей семье. Я хочу рассказать тебе сон и правду, которые могут изменить всю вашу жизнь. Я не собираюсь ничего требовать от тебя. Только никто никогда не должен знать то, что это ты узнала от меня. Если ты не уверена в том, сможешь ли сохранить тайну, мы с тобой сейчас попьем чаю и расстанемся, как встретились. Я ничего не теряю. Это касается тебя. Это — чужая тайна.
После таких слов хозяина ноги Батази приросли к полу, а душа заюлила, как щенок, которому вынесли похлебку.
— Что бы ты мне ни сказал, клянусь, никто не узнает, что это сказал мне ты… — запинаясь, прошептала Батази, и ее серые глаза впились в лицо Хасана-хаджи.
А он положил Коран на место, сел, заставил ее сесть напротив себя и, задумчиво глядя в окно, начал свою речь тихим, далеким голосом.
— Не так давно, в ночь под святую пятницу, я видел сон: наш аул, темное небо, башни… На одной из них могучий орел… Он сидит и высматривает что-то внизу… А внизу овечка пасется… И думаю я во сне: «Чью же овечку хочет схватить эта гордая птица?» И вижу: ты стоишь в дверях башни и любуешься ею…
Рот у Батази открылся, глаза округлились. Хасан-хаджи продолжал:
— Вдруг подул ветер, тучи ушли за горы, выглянуло солнце. Посмотрел я в небо: оно чистое, синее, и в нем большая стая журавлей кружит, прямо над нашим селом. Кружат, кружат, все ниже, уже слышно, как свистят их крылья. Смотрю: они над вашим двором… Орел поднялся и улетел, а они опустились. И было их так много, что покрыли они и башню и двор…
— Господи! Мой Бог… — прошептала Батази, переводя дыхание.
— Проснулся я и думаю, — продолжал Хасан-хаджи, все так же глядя в окно, — к чему бы это? Вспомнил, что говорят книги священные, прикинул и понял: сон этот к добру для вас. Только никак не мог догадаться: кто эти гости и откуда они?
Он резко повернулся к Батази, впился в нее глазами и почти шепотом сказал:
— Счастливая ты!..
В душе Батази все трепетало.
— Неделю тому назад, — продолжал Хасан-хаджи так тихо, словно боялся, что стены услышат его, — меня вызвал Гойтемир. Старшина. Старик. С ним жена. И говорят: «Дело у нас. Никто об этом те должен знать, кроме тебя и семьи Пхарказа». Я дал им слово. И говорят: «Пхарказ и Батази — честные, труженики, умные люди. Дочь у них — первая красавица и хозяйка. Полюбилась она нашему младшему сыну, а старший еще не женат». И говорят они: «Послали б мы сватов к Пхарказу, но нельзя позорить старшего сына. Надо подождать, пока женится. А тем временем какой-нибудь орел может высмотреть овечку, и останемся мы ни с чем». Как сказали они про орла, вспомнил я свой сон и понял: вещий он! А они продолжают: «Решили мы так. Просить тебя тайно передать родителям Зору предложение выдать нам дочь, породниться с нами, только сберечь ее, пока мы женим старшего. Согласятся — передай им залог. Дочь пусть считают нашей, а чего дать за нее — у нас найдется!»
С этими словами Хасан-хаджи положил на стол перед Батази газырь Гойтемира. Она кинулась, взяла его, разглядела, узнала и осторожно положила назад.
— Послушай-ка, Хасан, — она даже забыла назвать его хаджи, — послушай-ка, а не сон ли все это?.. И то, что ты видел во сне, и то, что рассказал про них?..
Батази была поражена. Руки у нее дрожали.
— Гойтемировские, а?.. Кто бы подумал!
— Нет, Батази. Это не сон, — уже громко ответил Хасан-хаджи. — Из сновидений человек не может захватить с собой и просяного зерна. Как проснулся — все исчезло. А здесь перед тобой вещь… газырь. Это, конечно, как сон. Я понимаю тебя, Батази. Но это жизнь. Только ты не особенно удивляйся. Твоя Зору и в султанском гареме не была бы последней женой! Жемчужина!
— Послушай-ка меня, Хасан-хаджи. Ты же знаешь, что люди мы простые, не умудренные, научи: что делать, что говорить, как я поступить должна?
Сестра хозяина внесла чай, яичницу, сыр, оладьи. Когда она ушла, Хасан-хаджи пригласил гостью к столу и продолжил беседу. Он сказал, что ей надо посоветоваться с мужем и решить вопрос. И уж если они решат его, как просят Гойтемировы, следить за тем, чтоб девушка была недоступна ни для кого.
Батази слушала его, не спуская глаз с газыря Гойтемира. Он сковал ее, не давал ни есть, ни пить. Наконец она вскочила, мотнулась к нише, в которую Хасан-хаджи положил Коран, схватила его, и, сжав перед собой, страстно прошептала:
— Клянусь, если правда все то, что ты здесь сказал, клянусь, что до тех пор, пока это дело с божьей и твоей помощью не завершится, моя дочь не выйдет ни за кого!
Она положила Коран на место и вернулась к столу. Хасан-хаджи скрыл легкую усмешку.
— Послушай, а теперь я могу взять домой этот газырь и рассказать мужу?
— Конечно, его же вам прислали! Только и Пхарказу не выдавай меня. Ври, как хочешь. Этот грех приму на себя. Но обо мне — ни слова!
Поблагодарив Хасана за все, Батази кинулась к двери, сжимая в кулаке газырь. Но вдруг вернулась и, схватив оладий, воскликнула:
— Послушай, это хлеб божий, не так ли? Так вот, пусть каждый кусок его станет мне греховным, если я не убью себя, коль не сдержу слова!..
Хасан был доволен ею и собой. Он угадал, через кого следовало начинать дело.
Он выглянул в окно. Батази быстро удалялась извилистой тропинкой. Если б он не видел ее только что у себя в доме, он решил бы, что это идет девушка — таким легким был ее шаг.
«Говорят, счастье дает человеку крылья… Только что несет Батази в свой дом на этих крыльях?» — подумал он. Ему ясно представилось гневное лицо Калоя. И с затаенной ненавистью он сказал:
— Ну, Гойтемир, получай вражду с Калоем! Это мой первый тебе удар!
Как ни оттягивала зима в этом году свой приход, как ни упрямилась осень, не желая уходить в свой срок, а все же в горах выпал снег. Ребята встали на свои салазки, взрослые устремились в лес и к покосам — волочить дрова и сено. Зато долгие вечера приносили скуку, загоняли людей к огню очагов, заставляли лезть под овчинные шкуры, под одеяла.
С тех пор как Батази принесла в дом залог Гойтемира и после разговора с мужем, когда убедила его в том, что Бог услышал ее молитвы и послал им счастье, с дочерью она обходилась как с больным ребенком. Она старалась во всем угодить ей, облегчить ее жизнь в доме, избавить от тяжелой работы. Батази уже сейчас видела Зору в доме старшины, где все будут делать наемные слуги. А так как пока их не было, мать все взвалила на себя и, к удивлению дочери, при этом была в хорошем настроении. Иногда Батази даже тихонько пела. Этого Зору не слышала от нее отродясь.
Однажды поздним вечером, когда отец уже уснул, Батази, подложив в печурку дров и поправив в камине огромные тлеющие комли, потушила лампу, прилегла к дочери и завела разговор, к которому она давно не знала, как подступиться. Речь зашла о будущей жизни Зору. За последнее время мать настолько изменилась к ней, стала такой близкой и заботливой, что сердце дочери снова по-детски доверчиво открылось ей. Зору созналась матери, что любит Калоя.
Полумрак, царивший в комнате, скрыл выражение глаз Батази, когда она услышала это имя. Калой представился ей в образе того орла, который приснился Хасану-хаджи, и она затрепетала от мысли, что этот сосед может расстроить их жизнь, которая должна была сложиться таким чудесным образом.
Но сердцем женщины она поняла, что стоит ей спугнуть доверчивость дочери, как та снова замкнется и, может быть, даже совершит непоправимый поступок. В этом возрасте влюбленные девушки способны на все. У Батази хватило силы выслушать дочь до конца и поговорить с нею, не настораживая ее.
Зору знала взгляды матери на жизнь, поэтому сразу сказала, что они со свадьбой не торопятся и выйдет она за него только после того, как он разбогатеет. А работает он очень много и много успел накопить. Ускорить их женитьбу может возвращение его родителей из Турции. Там они, наверное, нажили большое богатство и собираются вернуться домой. Это Калою рассказывал горец, а он сам видел человека, вернувшегося из Турции и встретившего там хорошего знакомого отца Калоя.
— Ты веришь этому? — спросила Батази.
Внутри у нее все кипело, потому что в этом рассказе она усмотрела только злой обман Калоя, решившего заморочить девушке голову. Как она теперь ненавидела его!
— А почему не верить? — наивно спросила Зору. — Ты как он. Он тоже говорит, что все это может быть совсем не так. А я верю. И ему сказала, что Бог все может… И теперь он тоже ждет отца! Вот было бы хорошо! Ведь Пхарказ и его отец были друзьями! Мы купили бы много земли…
— Конечно, — глухим голосом отозвалась Батази. Казалось, она преодолевала дремоту. — Значит, ты встречаешься с ним?
— Мы же рядом живем, — уклонилась от ответа Зору. — Ты знаешь, мне кажется, мы жили бы так, как вы с отцом. И никуда от вас уезжать не надо!..
Батази вздохнула и, стараясь казаться бесстрастной, сказала:
— Мать не может идти против счастья своего дитя. Но замуж выйти — это не то, что выйти на свидание у реки. Хорошо, если будет так, как тебе хочется. А если не так? А если ему предложат невесту побогаче да тоже красивую? Он ведь парень хоть куда!
— Да я-то что! Какое у нас богатство! — вздохнула Зору.
— То-то… Ты не должна становиться ему поперек дороги…
— Я люблю его! — почти со слезами вырвалось у Зору.
— И другая, деточка, будет любить. Да добро принесет… А ты? Голую свою любовь?.. Прорехой прореху не латают! И он так же должен думать, если любит тебя. Попадется тебе богатый да хороший — и Калой должен только радоваться. Я так понимаю любовь. С нею ведь не в куклы играть, а детей рожать. Или на голод и нищету, или на достаток… Послушай меня, поразмысли…
Они замолчали. Каждая думала о своем. Мать жалела дочь и понимала ее сердце. Но горькая жизнь заставляла ее быть черствой, искать для дочери свою правду — правду нищей, мечтающей о богатстве. А дочь думала, что мать, наверно, права, и как горька эта правда! А разлука с милым — хуже смерти!..
В камине тоненько посвистывал ветер. На базу скрипела жердь. По стенам бегали блики от огня. Было тепло, уютно и грустно. Незаметно пришел в башню сон. Он обеих избавил от тягостных дум и заставил мать обнять ребенка.
Бывает жизнь, когда лучшее, что есть в ней, — это сон.
В эту зиму Калой редко встречался с Зору. Мать не отходила от нее ни на шаг. Но им удавалось переброситься словечком у ручья. Калой тосковал и, чтобы убить время, пропадал на охоте.
Шли дни, ничем не отличавшиеся один от другого.
Только раз, перед самой пахотой, жители башен были потревожены стычкой с хевсурскими пастухами. Но, к счастью для обеих сторон, жертв не оказалось.
В один из весенних дней, когда тяжелый труд приходит к концу и радость заполняет сердце, Калой поцеловал в голову своих быков, которые вспахали ему землю, и сбросил с них ярмо. Дружески шлепнув каждого по исхудавшей спине, он отпустил их на волю, на зеленую гору.
Последняя пядь принадлежавшей ему земли была перевернута. Он вспахал землю Фоди, день поработал у Пхарказа и теперь с чистой совестью мог отправиться домой. Но ему все еще не хотелось уходить от этих черных полос. Они пахли весенней сыростью и будущим хлебом.
Калой поднялся на скалу Сеска-Солсы, сел под отцовскую сосну и посмотрел вокруг. Все те же, в легкой дымке, снежные вершины вдали, леса, под ногами — ущелье, поросшее кустарником и редкими деревьями, и всюду полоски вспаханной земли: на всех склонах, во всех впадинах, где только мог пройти человек. Как огромны горы и как малы на них эти полоски черной земли! Этой вечной радости и вечного горя!
В лучах заходящего солнца каменные башни Эги-аула казались белыми. Калой любил свой аул. Любил извилистые лабиринты его улочек, остроконечные боевые башни, стаи сизых голубей, которые со свистом опускались на уступы их вершин; любил тишину солнечных могильников, где лежали его предки.
Там и Гарак. Он давно уже высох, почернел, стал маленьким.
Во всем, что тут видел Калой, таилось начало его жизни и когда-то должен будет наступить конец. Он знал, что человек, как тростинка, поднимается из земли, тянется к солнцу и снова падает на землю. Но тростинка не ведает ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. А человек живет ими, и это делает жизнь его и лучше и труднее. Вон на горе новое мусульманское кладбище и серый столбик, под которым лежит Докки. А Гарак ушел в склеп отцов. Увидятся ли они там, куда сейчас уходит солнце?.. Кто знает? Кто может им помочь? А вон окно башни Пхарказа. Отсюда нельзя увидеть, но, может быть, в этом окне Зору? Та, с которой он собрался дойти до того края жизни, куда каждый день опускается солнце…
Они долго-долго будут идти вместе, будут вместе на этой пашне, в этих лесах, на этом камне…
Усталый и счастливый, Калой всей душой ощутил, как бесконечно хороша эта трудная жизнь и как в ней нужна ему она, Зору…
Он вспомнил о первых встречах с нею под этой сосной, достал из-под камня свой старинный рожок, давно заброшенный как детская забава, сдул пыль с него и заиграл. И рожок ответил тихо и нежно. Он пел о счастье, которого так ждал Калой.
А в это время в Эли-ауле забеспокоились все. Ребятишки метались от башни к башне. С крыш перекликались соседки. Отдыхавшие после пахоты мужчины выходили на терраски, за ворота. Всех подняла необычная весть: в село пришел странник. Он разыскивает Калоя, не хочет назвать себя, сказать, откуда и куда держит путь.
Его отвели в дом Калоя. Орци побежал за братом.
Кто-то высказал предположение, что странник может оказаться мухаджиром, вернувшимся из Хонкар-Мохк[83]. Догадка понеслась по селу.
И тогда к башне Калоя потянулись люди.
Хасану-хаджи тоже показалось подозрительным настойчивое желание странника видеть Калоя. Зачем он пришел в этот дом? Кто дал ему знать, где искать Калоя в этих огромных горах? Чтобы узнать об этом, Хасан-хаджи сам направился к нему.
«Если это мухаджир, то он лучше всех должен знать, как бог-Аллах оделяет своих послушников, — думал старый язычник Зуккур. — Кто знает, может быть, хоть на старости лет и мне лучше стать мусульманином, чтоб спасти свою душу!..» Он оделся и потихоньку, опираясь на турс, стал спускаться с горки, на которой ютилась его башня, и откуда теперь Зуккур редко когда выходил.
Пхарказ пришел к гостю, чтоб занять его, как сосед Калоя. Батази умерла бы, если б не ей пришлось первой узнать, с чем пришел мухаджир к Калою. Может быть, от этого зависело будущее ее дочери? «Шайтан забери этот гойтемировский газырь! Если Калой разбогатеет, разве я могу лишить дочь парня, которого она полюбила? А от Хасана-хаджи и данного ему обещания с деньгами можно будет как-нибудь открутиться. Недосмотрела, скажу, убежали! — и дело с концом», — думала она, по-хозяйски наводя порядок в башне Калоя.
|
|
|
