Модернизация и цивилизация

Универсальная власть, стремящаяся своими постановлениями оп­ределить единый порядок, тяготеет к идеологии и стремится преобразо­вать жизнь на основе идеи. По сути дела, такая стратегия — наследство проекта Просвещения, которого сегодня явно недостаточно. Процесс цивилизации не сводится к просвещению темных масс знаниями, право­выми принципами и рациональными идеями. Общественный порядок строится скорее мастерами “социальной механики”, которые, оставаясь в тени идеологов, выступают опорой подлинной власти, ибо они создают и организуют реальные дисциплинарные пространства на уровне повсе­дневности. Именно они оказывают сопротивление реформированию. Как не раз бывало в истории России, рецепты европейской модернизации оказались малоэффективными и не привели к демократизации общества и эффективной экономике. Поэтому снова поднимаются разговоры о ее своеобразии и реанимируется “русская идея”.

Процесс реформирования в России, как правило, протекает в сфе­ре сознания и ограничивается просвещением. Сегодня реформаторы возлагают надежды на капитализм. Скрытым допущением при этом яв­ляется вера в то, что рынок является чем-то вроде клапана Уатга в па­ровой машине, который распределяет производимую энергию без вме­шательства человека. Переход к рынку также во многом свелся к эконо­мическому просвещению, и неудивительно, что его результатом ока­зался “дикий рынок”, от которого испытывают страх сами его создате­ли. На самом деле капитализм является не естественным, а может быть самым искусственным порядком из тех, что существовали в истории. Он оказался возможным не только благодаря идеям свободы и авто­номности индивида, не только благодаря техническим открытиям и тор­говле, но и потому, что сопровождался значительными и постепенны­ми изменениями форм власти и собственности, а также пространств труда и отдыха, способов коммуникации, планировки городов и т. п. Многие из его основных предпосылок кажутся настолько естественны­ми, что не замечаются западными исследователями, а между тем без их

выполнения искусственным “инкубаторским” путем невозможно соз­дать государство социального благоденствия. Как считал М. Вебер, сек­рет капитализма таится не в стихии рыночных отношений, ибо мелкая торговля, спекуляция существовали всегда, а в особенностях характера экономического человека, которому свойственны не только страсть к наживе и агрессивность, но и, прежде всего, сдержанность, самодисци­плина, расчетливость, предусмотрительность и т. п. Эти черты буржу­азного характера он связывал с протестантской этикой, что дало повод нашим философам искать опору русского капитализма среди старооб­рядцев. Судя по рецептам реформирования, которые американские эко­номисты охотно дают слаборазвитым странам, сами эксперты уже сла­бо представляют сложную структуру и условия возможности цивилизационного процесса. К ним, в частности, относятся не только знания и мораль, экономика и право, но и особым образом сформированная и организованная телесность. Например, история рабочего класса не сво­дится к пробуждению его сознания, а состоит в организации специаль­ных дисциплинарных пространств, в которых тело селянина, послуш­ное органической логике, превращается в тело рабочего, выполняюще­го механические, доведенные до автоматизма действия.

Культура Запада и связанные с нею достижения имеет своей почвой невидимую, но прочную сеть взаимосвязей и взаимозависимостей между различными слоями населения, которой на уровне сознания соответст­вует система норм, правил и ценностей, регулирующих поведение. Мно­гие из них являются “неписаными”, однако за исполнением их следит общественность. Привыкшие у себя дома быть необязательными и неис­полнительными, наши бизнесмены вскоре замечают, что на Западе мож­но обмануть максимум два раза, после чего сообщество бойкотирует про­винившегося. При всей свободе и изобилии нельзя не заметить сущест­вования там разного рода “мягких” зависимостей и ограничений, касаю­щихся кредитов, страховки, пенсий и т. п. Эта невидимая русскому на­блюдателю роскошных витрин дисциплинарная машина действует го­раздо более эффективно, чем полицейский надзор.

Таким образом, если учесть, что помимо полиции, разного рода налоговых и кредитных льгот и ограничений, существует развитая струк­тура общественного мнения, осуждающая и подвергающая бойкоту лю­дей, не соблюдающих общепринятые правила поведения в обществе, то обнаружится впечатляющая картина разграниченного дисциплинарного пространства, организующего жизнь не хуже, чем дорожные знаки ав­томобильное движение. На создание этой структуры повседневного по­рядка были потрачены значительные усилия и время, по сравнению с которыми мечты наших реформаторов построить капитализм за 500 дней выглядят совершенно несерьезными.

Одной из серьезных причин неудачи программ реформирования и модернизации следует признать стратегический просчет интеллектуалов, редуцировавших задачи к критике прежней идеологии и к просвещению населения абстрактными моделями из учебников по западной экономи­ке. Между тем для того, чтобы создать новое и даже сломать старое обще­ство, необходимо знать их устройство. Сведение прошлого режима к тоталитарной идеологии, расцениваемой как ложное сознание, спе­циально вырабатываемое для прикрытия подлинных интересов власть имущих, является сильным упрощением. На самом деле прошлое и настоящее не сводятся к идеологии, а являются формами жизни, ко­торые протекают в руслах душевных страстей, телесных желаний, воз­зрений и оценок, имеющих свои барьеры и пороги, различающие пло­хое от хорошего, красивое от некрасивого, свое от чужого, здоровое от больного и т. п. Власть как управление этим жизненным порядком не сводится к обману или запрету. Она не столько обманывает, сколько делает людей такими, какими нужно. Гносеологическая рефлексия и критика идеологии не учитывают, что между властью и интересом долж­на существовать потребность, которая должна специально произво­диться. Если бы она была естественной, то ничто бы не нарушало существование репрессивных режимов. Междутем именно на приме­ре так называемой перестройки можно видеть, что ее опорой был все­общий протест против репрессивности, пронизывающей отношения людей. Это стихийное движение к освобождению, сделавшееся не­управляемым при отсутствии внутренних ограничений, испугало власть, которая вновь сделала ставку на силу. Но внутреннее преодоление преж­них запретов и барьеров в сознании людей лишило ее опоры и без создания соответствующих дисциплинарных пространств на уровне повседневности она уже не сможет навести порядок даже с помощью репрессивных органов.

Пока отсутствует специально выдрессированное тело, испытываю­щее нужные для существования общества желания, даже самые возвы­шенные или, наоборот, низменные идеологии останутся пустыми раз­говорами. В нашем обществе все просвещены относительно морали, справедливости, а также здорового образа жизни, экологии, однако не­обязательность и лукавство, равнодушие к природе и к жизни стали устойчивыми чертами российского менталитета. Все это напоминает картину, когда лектор, только что прочитавШий лекцию о вреде табака, закуривает сигарету. Машины желания сильнее и разнообразнее, чем критический анализ или просвещение. В эпохи большого террора у нас и в Европе люди стремились к власти, хотя при этом понимали, что она действует во вред, а не на пользу. Поэтому только локальный и регио­нальный протест против производства желаний, практическая деконструкция репрессивных дисциплинарных пространств общества может с гать более эффективной, чем революционно-политическая, стратеги­ей освобождения. Рассматривая процесс общественной эмансипации не с точки зрения истории рациональности, критики идеологии и рево­люционно-политического движения, а с точки зрения цивилизационного процесса, затрагивающего изменение организации повседневного порядка, можно описать некоторые дисциплинарные пространства, в которых происходило производство основополагающих компонентов “человеческого”. Это не означает, что роль рациональных и дискурсив­ных практик отрицается. Напротив, при таком подходе их реальные функции проявляются более конкретно и основательно.

. Известно, что история России интерпретируется в борьбе сторонни­ков “западничества” и “славянофильства”. Причем, среди первых наи­больший интерес, на мой взгляд, вызывают те, кто не только ориентиру­ется на Запад, но и выявляет в русской истории общецивилизационные процессы. Среди сторонников альтернативной позиции наиболее глубо­кими являются те, кто не ограничиваются историей русской национальной идеологии, а стремятся понять ее самобытную почву. Таким образом можно восстановить интересный материал об истории взаимодействия не только идей, но и структур повседневности. При этом важнейшее зна­чение приобретают такие процессы, как становление в России придвор­ного общества, которое строилось по образцу европейских и усваивало манеры и образ жизни благородного сословия. Но, к сожалению, в Рос­сии благородное сословие было изолированным от народа и почти не оказывало на него культурного воздействия. Его судьба вообще оказалась трагичной, и поэтому у нас так остро сегодня стоит проблема элиты. Если и Европе этос благородных сословий сохранялся и культивировался (на­пример, буржуазия заводила салоны, игравшие роль дисциплинарных пространств для воспитания молодых людей), то в России этот процесс был прерван сначала разорением крупного дворянства, а затем в ходе революции уничтожением его как класса. Сегодняшние попытки возро­ждения института дворянства выглядят наивными. В музейные экспонаты нельзя вдохнуть жизнь. Поэтому формирование современной элиты протекает в ходе синтеза прежней“номенклатуры” и криминальных структур. Интеллектуалы и культурные деятели в большинстве своем играют роль красивой ширмы и не оказывают на образ жизни, а главное, на деловую этику дельцов, никакого влияния.

Не менее трагична и история интеллигенции, которая в России всегда была сильно политизированной, ее менталитет формировался как своеобразный синтез христианства и утопического социализма, что сильно мешало созидательной работе. Интеллигенция, как прави­ло, находилась в оппозиции власти и государству, но и по отношению к к народу она на деле выполняла не столько освободительную, сколько репрессивную функцию, ибо делала его заложником революционных преобразований. И до сих пор интеллигенция выбирает, как правило, левую сторону дискурса, мыслит себя как привилегированную часть общества, призванную думать и решать за других.

Конечно, наиболее фундаментальной частью общецивилизационного процесса являются изменения уклада народной жизни. Народ вос­принимается интеллигентами как “первичный автор” истории, поли­тики или дискурса, выступающим объектом просвещения. Заботясь о разуме или духе народа, интеллигенция воспринимает его жизнь как исполнение идеи и не обращает внимания на изменения повседневно­го уклада. Между тем, эти изменения имеют свою собственную логику. Поэтому идеология “русской идеи”, консервирующая самобытность Рос­сии, сегодня оказывается во многом беспочвенной. Дело в том, что за прошедшее столетие тело и душа русского человека претерпели глубо­кие изменения. Прошлый режим нанес на них свои следы, которые не исчерпываются идеологическими воздействиями.

Те, кто имел дело с искусством эпохи большого террора, не мог не обратить внимания на ликующие лица, изображаемых им людей. Зная о репрессиях, это можно объяснить как идеологический камуфляж, как обман. Однако искусство, как правило, не лжет, а изображает искажен­ную, деформированную реальность. Люди того времени были не просто обмануты, а сделаны такими, какими нужно, на уровне оптических, ви­зуальных установок, телесных желаний и потребностей. Реальная власть — это те пороги и различия, которые сделались основой внутренних огра­ничений. Этим объясняется тот странный факт, что большинство ре­прессированных людей считали себя жертвами ошибок, ибо верили в коммунистическую идею и считали сложившийся порядок справедли­вым и правильным. Этим же можно объяснить и то обстоятельство, что критика прошлого в ходе реформ стала восприниматься пожилым насе­лением как очернение их жизни.

Как и в каких дисциплинарных пространствах происходит произ­водство человека, а точнее многообразных его структур? Разумеется, власть была озабочена их созданием и можно указать на реорганизацию дошко­льных и школьных учреждений, на открытие идеологических центров, на средства массовой коммуникации и т. п. Не менее, а может быть более важное значение имели изменения предприятий, фабрик, заводов, науч­ных учреждений. Если на Западе — это места работы, учебы, исследова­ний, то у нас они функционировали и как места производства нового человека. Неэффективные в экономическом отношении, они приучали не к эквивалентному обмену, а к жертвоприношению, к тому, что сего­дня называют “даром”. Дар и жертвоприношение сегодня может быть

остались только в любви. Но они именно воспитывались у нас в прошлом как общие жизненные установки. На бывших советских предприятиях. люди не столько работали, сколько приносили себя в жертву обществу и получали не столько эквивалентную заработную плату, сколько ответный дар в форме “прожиточного минимума”. То, что они выполняли организующую жизнь функции, свидетельствует и тот факт, что там рас­пределялись путевки в санаторий, жилье и разного рода премии. Но главное — это, конечно, собрания, на которых обсуждались не только произ­водственные, но в основном идеологические, политические и даже се­мейные проблемы. Сегодня они вызывают сильную ностальгию и, кто знает, может быть воспроизведутся в какой-нибудь форме в будущем. Таким образом, ликующие лица и горящие глаза рабочих эпохи первых пятилеток — это не ложь, а реальный продукт синтеза христианского подвижничества, воспитанного в еще более отдаленном прошлом, и так называемого “коммунистического отношения к труду”, когда люди не просто работали, а строили светлое будущее. В этой связи можно сказать, что “перестройка” началась не в 1985 году, а гораздо раньше, когда нача­лось постепенное разложение этого сознания.

Изменение сознания нельзя рассматривать только как продукт идео­логической деятельности диссидентов и тем более западных спецслужб. На изменение менталитета людей существенное влияние оказала эво­люция повседневных форм жизни. Наиболее важными ее результатами является переселение жителей из коммунальных квартир в отдельные. Коммунальная квартира — редкая для Запада форма общежития, при­жилась в России не только по причине жилищного кризиса, но и пото­му, что она достаточно органично вытекала из общинного образа жиз­ни, из общежитии и казарм, широко распространенных в период вели­ких строек коммунизма. Именно эти дисциплинарные пространства производили специфические коллективные тела, приученные к откры­тости, подчиненные круговой поруке, когда каждый отвечает за всех и все за каждого, когда иметь отдельное, скрывать интимное восприни­мается как тяжкий грех. С распространением отдельных жилищ чело­век получает отдельное спальное место и даже отдельную комнату. Ре­бенок переходит из сферы публичного контроля и надзора под опеку родителей и педагогов и обретает нечто вроде описанных Фрейдом ком­плексов. Благодаря этому фундаментально изменяется форма власти родителей над детьми, сочетающая практики греха и покаяния с позна­нием и манипуляцией образом жизни.

Другим важнейшим изменением дисциплинарного пространства со­временной России является эволюция городской жизни. Урбанизация жизни имеет у нас давнее происхождение, но наши города во многом напоминали большие деревни. После революции городская жизнь также строилась по деревенскому, т. е. общинному принципу: коммунальная квартира, где, как в деревне, люди наблюдают друг за другом и сообща владеют жильем; дворец культуры, где, как в избе-читальне, достигается идейное и душевное единство; центральная площадь, куда, как на сель­ский сход, граждане приходят демонстрировать единодушие с властью. Однако сегодня все понемногу исчезает. Большие города не имеют цен­тров. Власть не демонстрирует себя на трибунах, а переместилась на эк­раны телевизоров. Музей, университет, консерватория еще существуют, но уже не являются монопольными законодателями Истины и Красоты.

Единый порядок распался, но город каким-то непостижимым об­разом управляет поведением своих жителей. Правда, их не удается при­звать к выступлению единым фронтом за власть или против власти, но именно это обстоятельство и должно радовать, а не разочаровывать ин­теллектуалов. Дифференциация ранее однородной массы населения на различные слои и группы исключает возможность победы универсаль­ной идеологии. Этот пугающий консерваторов распад единого порядка, грозящий утратой социальной идентичности, на самом деле не должен вызывать опасений. Ведь о каком, собственно, порядке мечтают кон­серваторы? О господстве нового мифа, о единообразии и единодушии. На самом деле новый порядок, стихийно складывающийся в повсе­дневности, уже опирается не на идеологическое единство, нетерпимое к чужому, а на взаимосвязь, взаимопереплетение разнородных интере­сов, предполагающих терпимость и уважение к другому.

Как хорошо показал в своих работах Б. Вальденфельс, этот процесс уже давно протекает во всех крупных городах мира¹³⁹. Поэтому и происхо­дит инфляция общепринятых норм, ценностей, стандартов оценки, ин­терпретации происходящего, которую называют кризисом модерна. Вещи и события, поступки и переживания, аффекты и желания уже не оценива­ются единым масштабом, а воспринимаются в конкретном контексте. Се­годня многие теоретики говорят о кризисе рациональности, но при этом забывают о ее репрессивности, о стремлении присвоить чужое путем “по­нимания”, которая является формой колонизации. Современные структу­ры повседневности раскрывают новый порядок, который уже не диктует­ся из единого центра, а осуществляется на местах. Это предполагает изме­нение форм коммуникации, которые строятся не на основе универсаль­ной идеологии или какого-либо считающегося привилегированным дис­курса морали, религии или науки. Взаимодействие и порядок различного определяется топографией или, как говорил Гуссерль, “трансценденталь­ной геологией” культурного пространства, в котором живет человек. Именно на его устройство должна сегодня философия обратить особое внимание.

¹³⁹ Waldenfelss. Der Stachel des Fremden. Frankfurt am Mem: Suhrkamp,1991. S. 243-260.

Технология власти в современном обществе настолько модифициро­валась, что по началу кажется исключительно советующей и рекомендую­щей. Институты советников и консультантов, терапевтов и психологов, специалистов по обстановке жилья, организации отдыха, разного рода стра­ховки, учитывающие профессиональный риск и опасности на улице — все это образует плотную сеть, исключающую свободу. Поэтому сегодня про­тест принимает странные формы: люди время от времени начинают про­тестовать против врачей, навязывающих дорогостоящие методы лечения, против педагогов, воспитывающих детей, против всякого рода специали­стов по здоровому образу жизни, навязывающих непрерывную борьбу с собой в форме диеты и тренировок. И что можно сделать, когда, с одной стороны, все эти специалисты стремятся гарантировать сохранение важ­нейших жизненных ценностей — здоровье, право, образование, работу, жилье и т. п., а с другой стороны, все эти знания окончательно отнимают возможность самостоятельных решений и выбора своей судьбы. Жизнь, которая выглядела в наставлениях мудрецов, как опасное, но все-таки не безнадежное предприятие, если твердо придерживаться главных рацио­нальных, моральных и психологических принципов, теперь выступает как сложнейший процесс, сопоставимый с конвейером гигантского завода, который обслуживают тысячи рабочих и специалистов. Человек в одиноч­ку уже не может сегодня эффективно организовать свою собственную жизнь и попадает под власть рекламы и разного рода агентств, обслуживающих население. Раньше свобода достигалась на не подлежащей сомнению и отрицанию основе. Человек почитал родителей, любил родину и оставался верен традициям. Он считал себя частью природы и примирялся с фактом своего рождения в том или ином качестве, а также с болезнями и неизбеж­ностью смерти. Сегодня медицина предприняла решительное наступле­ние на болезни, разрешает возможность эвтаназии, а также позволит пла­нировать рождаемость, допускает выбор пола, пересадку органов и даже манипулирует генетическим наследством. Разумеется, все эти возможно­сти выбора телесных и интеллектуальных качеств не преодолевают заданности человеческого существования, однако о ней уже не говорится как о судьбе. В каком-то смысле это опыт восстания против того, что прежде считалось неизбежным, но, одновременно, это и опыт закабаления систе­мой новых правил и предписаний.

История цивилизации — это история ограничений и запретов. Че­ловек на протяжении всей истории боролся со своими страстями и же­ланиями, выступал против слабостей плоти и себялюбия. Господство над сам собой — таково первое и главное требование гуманистической философии. Нам трудно понять древних с их ограничениями и усилия­ми, направленными на сохранение социума. Современный человек остается социальным и культурным существом, не прилагая для этого титанических сдерживающих усилий. Угрозы и запреты, внешнее при­нуждение и насилие постепенно трансформировались в самоконтроль и самодисциплину. Но и эта система морального долга и внутренней цензуры сегодня стала стремительно разрушаться. Причиной тому яв­ляется не некий таинственный нигилизм или падение нравов, а изме­нение порядка повседневности. Аскетизм, самоотречение, солидарность, альтруизм, экономия и ограничение потребления сегодня являются ус­таревшими добродетелями, так как современный порядок строится на основе не экономии, а траты. Отсюда необходимо скорректировать мысль Батая, согласно которой трата выступает эффективной формой протес­та против современного порядка, основанного на обмене. На самом деле, современное общество потребления уже не ограничивает, а управ­ляет потребностями. Расчет и дальновидность, предусмотрительность и осторожность перестали культивироваться на индивидуальном уровне и уже не составляют основу человеческого этоса. Реклама, а также раз­ного рода советы и рекомендации, касающиеся здорового образа жиз­ни, вся система жизнеобеспечения мягко и ненавязчиво, но надежно и всесторонне опутывают человека своими сетями. Человек не должен ограничивать себя и бороться со своими желаниями, он должен их удов­летворять. Другое дело, что сами эти желания искусственно заданы и поэтому их исполнение не только разрушает, а наоборот укрепляет сис­тему порядка. Поэтому, говоря о современных формах протеста, прихо­дится признать, что сегодня отрицанию человек подвергает самого се­бя, а не Природу, Бога, Государство или Метафизику.

Право на протест вызвано не столько допущением революционного изменения социального порядка, сколько необходимостью его защиты. С одной стороны, любая конституция считает общественное устройство незыблемым, а с другой, вынуждена допускать возможность протеста в случае нарушения государством моральных свобод индивида. Реализа­ция права на протест связана с разделением властей. Однако, надо при­знать, что и эта возможность подверглась в современных обществах зна­чительному ограничению, так как различные ветви современной власти пригнаны друг к другу значительно сильнее, чем, например, в эпоху разделения королевской, общественной и духовной власти. Современ­ное государство легитимируется как выражение воли народа. Вместе с тем, оно гарантирует права личности и различных социальных мень­шинств. Последние могут реализовать свое право только в форме про­теста. Поэтому происходит интенсификация негативного опыта, кото­рый в современном обществе выступает как протест против господства общего, против гомогенности, стирающей различия и многообразие, ко­торый характеризует ситуацию постмодерна. В ее основе лежит иной образ человеческого. Современный человек не отождествляет себя с абстрактным субъектом права или морали, он с опасением относится к рациональности и не идентифицирует себя с европейской или собствен­ной национальной культурой. Это поликультурное, мультинациональное, но не космополитическое существо. Обитая в одном из культурных гетто современного большого города, он свободно фланирует по другим территориям и терпимо относится к носителям иных культурных миров. Он не мыслит себя ни сверхчеловеком, ни носителем абсолютных мо­ральных норм. Он — пионер партикулярное™, мечтающий не о новом высоком идеале человека, а о возможности многообразных форм жизни.

В сегодняшней России наблюдается распад и деградация этого пространства, но в ином, чем на Западе направлении. Распадение преж­него единого экономического, политического и культурного простран­ства привело к развитию новых силовых полей, в качестве которых выступает, к сожалению, не свободная общественность, а мафиозные кланы. Происходит архаизация метрики жизни и об этом свидетельст­вуют самые разнородные процессы. Анализ надписей на стенах, так называемых “граффити”, говорит не о сознательном восстании подро­стков против знаков, как на Западе, а о разделе территорий и зон влия­ния между “своими” и “чужими”. Аналогичные процессы протекают и в мире взрослых: крах прежней командно-административной систе­мы привел к самостоятельности, но как отдельные предприятия, так и граждане испытывают большие затруднения с реализацией продуктов своего труда. Заботу об этом и приняли на себя так называемые кри­минальные структуры, активно участвующие в скупке ваучеров, в вы­бивании долгов и получении предоплат. Естественно, что при условии нарастания подобных тенденций приобщение России к цивилизован­ному сообществу задержится на неопределенный срок.

§5