Пространное эссе об искусственных камнях, гендере, трансрелигиозах и французской революции 3 глава

Религиозность, усвоенная в процессе воспитания, закреплена не только и не столько в сознании человека, сколько в бессознательной сфере его психики. Будучи изначально заложена как не повергаемая сомнению, «единственно возможная» картина мира, она становится частью самой личности, самого «Я» человека, неотторжимой частью его самоидентичности и самовосприятия. Не будучи в своём основании опосредована рассудком и волевым выбором, она именно поэтому чрезвычайно устойчива к любым попыткам рассудочного опровержения или волевого отвержения её. Человек в данном случае над собой не властен, его вера не зависит от его выбора. Он попросту не имеет иного прочного основания, на которое он мог бы опереться в отказе от своей веры. Даже тогда, когда внешне на уровне рационального сознания он отрицает свою религиозную идентичность, на уровне закреплённых образов, культурных и поведенческих кодов и ассоциативных связей он всё равно её сохраняет – и неизвестно когда и в какой форме его внутренняя религиозная идентичность проявится. В этом смысле запечатлённые в раннем детстве или в особые критические моменты жизни образы (скажем, молящейся каждый вечер перед иконами бабушки, пасхального праздника с куличом и пасхой и т.п.) гораздо более глубоки и устойчивы в качестве структур личной идентичности, нежели религиозные воззрения, воспринятые в сознательном возрасте под воздействием логических, эстетических и морально-этических аргументов. Именно поэтому ритуал имеет не меньшее, а, возможно и много большее значение, нежели проповедь: проповедь обращена преимущественно к рассудку, участие же в ритуале фиксируется как чувственный опыт, опровергнуть который невозможно.

Наиболее глубока и устойчива, разумеется, та вера, которая формировалась в полностью религиозном традиционном обществе, в котором сама мысль о возможности иных религиозных взглядов была неочевидна и теоретически-абстрактна. К тому же конфессиональная идентичность тесно переплеталась с этнической: иноверцы были в обязательном порядке инородцами, и потому отречение от своей урождённой веры воспринималось как непосредственное предательство своих родителей, предков и народа. В современном секулярном обществе религиозная идентичность, несомненно, значительно ослаблена. Но даже в современном обществе религиозная идентичность, сформированная в раннем бессознательном детстве на уровне обычаев и образа жизни семьи, имеет гораздо более серьёзный и глубокий характер, нежели религиозность принятая сознательно. Любопытно, что укоренённая в воспитании «естественная» религиозность может быть в современном секулярном обществе глубоко латентна, задавлена окружающей средой, а также конформизмом и духовной ленью самого человека и не только не проявлена во внешнем повседневном поведении носителя, но и может даже не вполне фиксироваться им самим на сознательном уровне. Человек при этом может практически не ходить в церковь, не понимать службы, практически не задумываться о своей вере, не знать её догматических оснований (не говоря уж о мистической практике), вообще почти не замечать её присутствия в своей жизни, и разве что раз в год по обычаю своей семьи ставить свечку. Соответственно, его религиозность воспринимается (особенно ярыми религиозными неофитами «реформатского» духа – будь то «реформатство» христианское, мусульманское или любое иное) как практически несущественная, как пустое обрядование, да и то рудиментарное. Однако на деле даже такая придушенная, латентная, скрытая от самого носителя бессознательная религиозная идентичность, не индивидуальная, тесно сопряжённая с идентичностью семейной, этнической и национальной, оказывается гораздо упрямее, устойчивее и глубже, чем фанатизм и религиозный энтузиазм неофитов, который через несколько лет зачастую сменяется или разочарованием или энтузиазм иного конфессионального направления.

Прямую противоположность «естественной», то есть «впитанной с молоком матери» религиозности представляет религиозность, осознанно избранная и принятая во взрослом возрасте. Такой неофит чаще всего лучше знает и догматические основания принимаемой религии, и сопряжённые с ней практики. Зачастую он начинает активно воцерковляться, регулярно и систематически участвует в религиозных обрядах, активно свидетельствует о своей вере окружающим, уделяет своим религиозным представлениям значительное место в повседневной жизни. В сравнении с людьми, для которых конфессиональная идентичность является лишь частью идентичности национальной, религиозность таких неофитов может показаться и сознательнее, и глубже, и горячее.

Однако следует задуматься над основаниями сознательного выбора той или иной конфессии. В редких случаях основанием принятия или перемены религии может быть логическое убеждение. Такое основание заведомо непрочно и ненадёжно, так как любая религия, в конечном счёте, базируется на недоказуемых догматах, а попытка логической, рассудочной аргументации в доказательстве религиозных вопросов всегда в той или иной мере представляет своего рода словесную эквилибристику, которая всегда может быть опровергнута превосходящим в этом искусстве умельцем.

Обычно же выбор религии определяется в подавляющем большинстве случаев простым эмоциональным «нравится – не нравится» (отдельные исключения возможны, но на то они и исключения). «Вера по выбору», в сущности, представляет собой «религию по каталогу» и сопряжена со стереотипной формой поведения, сформированной рыночными отношениями. Человек выбирает себе веру так же, как выбирает машину или мебель – сравнивая потребительские характеристики товара, потребности своего индивидуального вкуса и цену. Формально мотивы здесь могут быть самыми разными – от поиска психологического комфорта или подходящего социального круга до стремления к экзотике и острым ощущениям, от интеллектуального эстетства до «мистического» любопытства, от техник аутотренинга и душевного равновесия до способа «сделать свою жизнь интересней и насыщенней», от конформизма по отношению к текущему кругу общения до эпатажной демонстрации своей оригинальности. Однако при всём разнообразии мотиваций, в конечном счёте все они сводятся к формату личного удовольствия, все они укладываются в рыночно-потребительский формат.

Такая «вера по выбору» в той же мере произвольна и беспочвенна, как и «свободная любовь». Сегодня она есть, завтра её нет и нужно искать её снова. Весь кайф здесь не в достижении конечной цели, а в самом процессе. В сущности, продолжающийся всю жизнь «духовный поиск» мало чем не отличается от «поиска настоящей любви» – и то, и другое представляет собой неразборчивый и похотливый блуд: в одном случае плотский, в другом – духовный.

Религиозно-конфессиональный рынок в современном обществе по существу занимает нишу между сферой психологических услуг и туристическим бизнесом и, во всяком случае, относится к сфере досуга и хобби. И в самом деле, рыночного потребителя «духовной продукции» легко отличить от настоящего верующего по его жадности до любой экзотики, по неодолимой тяге к эпатажным «ультратрадиционалистским», ультрарадикальным и «фундаменталистским» религиозным формам и вообще к «крутизне», а также по демонстративности своего нового имиджа. Обратим внимание, что конкретный конфессиональный выбор здесь практически не играет роли. Это может быть и экзотика какой-нибудь индийской школы, и вошедший благодаря Карлосу Кастанеде в моду психоделический шаманизм, и обретший ореол эпатажности «радикальный ислам». В любом случае в качестве «религии потребления» служит некая экзотика, нечто заведомо «таинственно-романтическое» и этим развлекающее воображение – то есть то, в чём новообращённый потребитель «духовного продукта» заведомо не укоренён и с чем знаком крайне поверхностно.

Возможность действительно серьёзного и глубокого (не развлекательно-игрового) восприятия чужой религии и культурной традиции – явление уникальное, более чем экстраординарное, глубоко личное и совершаемое в тишине. Оно требует не только экстраординарности самой личности, но и глубокого, полного погружения в воспринимаемую религиозно-культурную, а, следовательно, и языковую, этническую и просто повседневно-бытовую среду. К примеру, известный европейский мыслитель Рене Генон, принявший Ислам, отнюдь не призывал всех последовать за ним, а, напротив, считал такой переход делом исключительным и сугубо личным, а своим европейским единомышленникам и последователям советовал скорее искать духовную опору в рамках собственной христианской традиции. Это и понятно, так как на самом деле подавляющее большинство людей потенциально способно воспринимать только и исключительно ту духовную традицию, в которой они хотя бы отчасти укоренены на общекультурном и бытовом уровне. Уход в «экзотику», напротив, не давая в духовном плане ничего, кроме самообольщения, уводит от единственно возможного варианта соприкосновения с реальной Традицией. Когда же переход в иную религию, сопровождаемый яркими спецэффектами вроде отказа от своего христианского имени, осуществляется групповым образом и с последующим вовлечением новообращённых в информационные проекты, организационное строительство и т.п., мы можем практически не сомневаться, что в данном случае имеем дело с явлением того же порядка, что и толкинизм. То есть с особой формой (сугубо антирелигиозной и профанаторской по своей сути) развлекательного «духовного» туризма, кстати, прекрасно вписывающейся в формат общества потребления и постмодернистского карнавала-маскарада.

Впрочем, «по каталогу» может быть избрано даже родное Православие. Но, и «принимая Православие», «религиозный турист» такого рода остаётся собой и жадно тянется ко всему остренькому, интересненькому, экстравагантному и экзотичному. Он или ударяется в старообрядчество, или, не получив даже минимального опыта приходской жизни, кидается изучать исихастские практики. И всё это, разумеется, не мешает ему посещать модные тусовки, быть в курсе всего интеллектуально и художественно модного и, потрясая новообретённой бородищей-до-пояса, вещать от лица Православной Традиции – по возможности с голубого экрана, а при невозможности – хотя бы из популярного бложика. Не отстают и т.н. «русские мусульмане» традиционно проходящие путь от русского ультранационализма («фашизм» – это ж так круто!) сначала к псевдомусульманскому гностицизму Джемаля, затем – по мере разочарования в его явной суррогатности – к салафизму (что ещё может быть на свете и круче, чем всеми СМИ пропиаренные «ваххабиты»!), и, наконец – поскольку салафизм, при всей его модности, экстремальности и адреналиногенности, слишком всё же прост, узок и быстро приедается – к суфизму, который даёт, наконец, неофиту все возможности для его «творческой самореализации». Любопытно, кстати, насколько такое «религиозное» самоутверждение в свободе личного выбора противоречит буквальному значению слова «ислам» – т.е. «покорность (Богу)».

В любом случае «религиозный турист» легко опознаётся по тому объёму развлечений и удовольствий – начиная от собственных глубокомысленных умствований и заканчивая поездками в экзотические страны и встречами со всевозможными «духовными учителями», начиная от глубоко личного переживания собственной исключительности и заканчивая попаданием в модные СМИ – который он извлекает из своего «обращения».

И, напротив, настоящего верующего (в том числе даже и «новообращённого», хотя за исключением редчайших и исключительнейших случаев серьёзное и действительное личное обращение возможно лишь на основе врождённой укоренённости если не в самой религии, то хотя бы в сопряжённой с ней национальной культуре) вполне можно отличить по отсутствию сопровождающих религиозную жизнь внешних спецэффектов, шумихи, демонстративности и публичности, интеллектуальных «богословских» открытий, «потрясающих духовных прозрений», участия в модных тусовках, путешествий за духовным опытом в экзотические страны, личных встреч с самыми-пресамыми просветлёнными духовными учителями, ультратрадиционалистских и фундаменталистских крайностей и прочих «религиозных» развлечений и удовольствий.

Обратим внимание, что современное «общество спектакля», общество потребления и капиталократии стремится отнюдь не уничтожить религиозность, а интегрировать её в себя, сделать рядовым потребительским товаром на рынке, продаваемым и покупаемым по общим рыночным законам. Идеальной формой религиозности для такого общества является религиозность развлекательная и игровая. В этом плане ультрарадикальный консерватизм и фундаментализм, как и всякий грамотно упакованный протест против Системы, становится прекрасным товаром, удовлетворяющий неизменный спрос на нонконформистскую общественную репутацию и собственную высокую самооценку. При этом, как и всё, что стало товаром, он не только не угрожает Системе, но и укрепляет её в качестве предусмотренной системной альтернативы.

Капиталократическая Система не только не препятствует, но и всячески поощряет всевозможный «духовный поиск» и заботится лишь о разрушении определённости конфессиональных рамок. Это разрушение идёт в двух направлениях: как в плане расшатывания догмата и канонов и поощрении «экуменистических контактов», то есть всеобщего религиозного смешения, так и в плане поощрения «социальной мобильности» – свободы перехода адептов из одной религии в другую в порядке «личного духовного поиска». Такого рода «трансрелиозы» представляют явление, полностью аналогичное трансексуалам и «транснационалам» (типа «французов африканского происхождения») – то есть лицам суррогатной, «выбираемой по каталогу» идентичности. Не случайно поэтому и то, что нормальные традиционные верующие «экзотических» для нас (но вполне естественных и привычных для себя) религий к европейским искателям «духовной экзотики» относятся с той же смесью недоумения и ощущения скверны, какое у нас вызвало бы присутствие негра в русском православном храме – притом тем большее, что с чисто формальной точки зрения оно не противоречит никаким канонам и не имеет основания для пресечения.

Финальная фаза такой ролевой релятивистской религиозности достигается там, где один и тот же человек одновременно «исповедует» несколько религий, соотнося их с разными своими субличностями и не видя в этом проблемы. В этом случае он может одновременно «верить» (вполне искренне, но игровым образом) в заведомо противоречащие друг другу вещи. На этом этапе возникает особое состояние всеверия, в котором способность как определённо верить, так и не верить во что-либо вообще утрачивается. Моделью такого состояния может служить часть субкультуры толкиенистов, у которых собственная личность распадается на субличности нескольких персонажей, с которыми они себя регулярно отождествляют (на жаргоне субкультуры это описывается как несколько «квэнт по жизни»).

В противоположность «религии по каталогу», «естественная» религиозная идентичность, тесно сопряжённая с идентичностью национально-этнической, даже в подавленном, латентном состоянии представляет для Системы определённую проблему и, возможно, даже угрозу. Она гораздо сложнее поддаётся манипулированию и практически не поддаётся полной суррогатизации, поскольку существует в человеке независимо от его выбора, рассудочных представлений и текущего эмоционального состояния. Она может годами никак не проявлять себя, но очень сложно предсказать, в какой момент она вырвется на поверхность и заявит свою власть. При этом, что немаловажно, она выступает не просто личным стержнем, который не даёт рекламе и политтехнологиям полностью превратить человека в комок пластилина, но является крепкой основой для восстановления естественной, несуррогатной и потому не вполне манипулируемой коллективной идентичности. И, следовательно, потенциальным источником для социальных очагов, способных при наличии необходимых условий бросить вызов модернистским и постмодернистским парадигмам и восстановить в той или иной форме нормальный естественный порядок вещей.

 

Июль 2011.

 

Статья опубликована:

Соблазн суррогатности. Репутациология. Январь-апрель 2012 г. Т. 5, № 1-2. С. 54-66.

А также на сайте:

«Русский социализм – Революционная линия» http://russoc.kprf.org/News/0000839.htm и http://russoc.info/News/0000839.htm

Цивилизация комфорта против мира жертвы

 

Есть культурные феномены, перед лицом которых современный (в смысле не столько современности своего бытия во времени, сколько принадлежности к современному менталитету) человек останавливается в полном недоумении.

Возьмём, к примеру, государство астеков (или в другом варианте транслитерации – ацтеков), которое на протяжении своей истории вело практически непрерывные войны преимущественно не ради грабежа, захвата земли и рабов, а ради пленников для масштабных человеческих жертвоприношений. С завидной регулярностью у тысяч людей на специально возведённых пирамидах-теокали вырезали сердце, а их тела сбрасывались вниз. Причём, это, с точки зрения современного человека, варварство было не разовым эпизодом (как у древних римлян, германцев, скандинавов или славян), а настоящей массовой индустрией, интересам которой в известной мере служила вся государственная система, обеспечивающая нескончаемый поток жертв. Согласно представлениям самих астеков это практически непрерывное массовое жертвоприношение было абсолютно необходимо для поддержания, своего рода «питания» Солнца и мироздания в целом. Без регулярного жертвоприношения сила Солнца иссякнет, устойчивость мирового порядка нарушится, и жизнь перестанет воспроизводиться.

Что скажет на это современный человек? Он «объяснит» всё дело непроходимой умственной отсталостью и дремучим суеверием астеков и найдёт тому исчерпывающее доказательство. Мол, вот не приносим жертв – а Солнце не гаснет, Луна на землю не падает и мир не переворачивается. А если и перевернётся – то уж, конечно, не по причине отсутствия жертвоприношений. Потому что принесение людей в жертву уж точно не может физически влиять на процессы термоядерного синтеза в недрах Солнца. В общем, не были бы астеки такими дураками – так не множили бы страдания и не тратили бы сил на цветочные войны и возведение жертвенных пирамид, а обеспечили бы себе тот минимум комфорта, который можно обеспечить без автомобилей, электрогрилей и бесценного стирального порошка, в высшей ценности коего нас с утра до вечера убеждает телереклама.

Так мог бы, пожалуй, рассудить современный человек ещё лет тридцать-сорок назад – то есть до того, как утратил за ненадобностью способность думать вовсе. И, разумеется, ему и в голову бы не пришло задуматься о том, что Божественное Солнце, которому поклонялись астеки и которое ценой кровавых жертв удерживало в равновесии их мироздание, не тождественно тому нагретому термоядерными реакциями газовому облаку с известными физическими параметрами, которое под именем Солнца имеет в своём мире современный человек. Иными словами, Солнце представляет собой не только и не столько комплекс непосредственных физических ощущений, сколько феномен коллективного сознания, т.е. определённым образом осмысленную в рамках общей картины мира реальность. И в этом смысле божественное Солнце астеков действительно погасло, а мир, в котором они жили, погиб.

Но стоит ли думать, что астеки были здесь каким-то исключением? Куда бы мы ни бросили взгляд – будь то колоссальные пирамиды Египта или ритуальный потлач индейцев – мы везде увидим деятельность, подчинённую не рациональным прагматическим резонам, а культовой практике, в основании которой лежит принесение жертвы. С прагматической точки зрения – абсолютно бессмысленное. Потому что вопреки мнению современного человека, пытающегося хоть как-то подогнать непонятное ему поведение под свою мерку, смысл жертвы вовсе не сводился к попытке «примитивного суеверного дикаря» что-то получить от своих богов. То есть не был попыткой рыночного обмена с вымышленными существами.

В связи с этим приведём несколько весьма ценных и иллюстрирующих суть дела отрывков из книги индолога Алексея Владимировича Пименова «Возвращение к Дхарме»:

«Слово "пуруша" можно перевести по-разному. Оно может означать "человек", "мужчина", "дух" — в зависимости от контекста. В данном случае оно означает мифологического героя – первого человека на Земле. Этот первочеловек был так велик, что занимал все пространство. <...> Это грандиозное существо становится материалом, из которого боги творят мир. Делают они это, как и подобает ведийским богам, в точном соответствии с традицией – посредством жертвоприношения. В жертву приносится, разумеется, Пуруша. Этот обряд изображается как "первообраз", эталон всех обрядов, которые когда-либо будут совершаться на свете. Жертва не адресована никакому конкретному божеству: боги приносят ее ради неё самой, создавая прецедент на вечные времена и утверждая дхарму – закон, управляющий миром. <...> Всё сущее возникает в результате этого космического жертвоприношения. <...> Сами правила принесения жертв рождаются в ходе "праобряда". <...> Кульминация этой великой жертвы наступает, однако, когда тело Пуруши подвергается расчленению. Теперь, создав "животных, у которых два ряда зубов" – быков, коз и овец, боги переходят к созданию человека – точнее, человеческого общества».

«Нельзя, разумеется, сказать, что грань между богами и людьми вообще отсутствует, но она, несомненно, является зыбкой и подвижной. И самое важное обстоятельство, роднящее богов с людьми, связано с ритуалом: боги, так же как и люди, приносят жертвы. Примечательно, что именно боги-жрецы пользовались у индоариев особенной популярностью: им посвящено наибольшее число ведийских гимнов».

«Если успех обряда зависит главным образом от «внутренней Жертвы», творимой брахманом, то отсюда совсем недалеко до представления о том, что брахман посредством своей искусной ритуальной техники может просто-напросто заставить божество сделать то, чего хочет заказчик. <...> В свете всех этих особенностей ведийской ритуальной практики нас не должны удивлять некоторые «крайности» позднейшей индийской философии — представления о том, что божества, изображаемые и восхваляемые в Ведах, просто-напросто не существуют или, точнее, существуют лишь в качестве слов, произносимых во время обряда. Ритуальная церемония имеет, таким образом, значение не как средство обращения куда-то «вовне», но сама по себе подобна магическому действию».

«А коль скоро с помощью обрядов древние индийцы стремились решать самые важные, самые насущные жизненные задачи, не стоит удивляться ни тому, что «внутренняя жертва» Брахмана в конце концов стала рассматриваться ими как универсальный ключ ко всякой проблеме человеческого существования, ни тому, что сами слова, обозначающие детали обряда, его участников, цель, вспомогательные средства и т.д., превратились в универсальный, пригодный для рассказа о чем угодно, для осмысления любого явления в мире. Да и сам космос виделся приверженцам брахманистской религии как огромное вселенское жертвоприношение. И если уже в Пурушасукте можно обнаружить картину "начала мира" как жертвоприношения, то в Упанишадах предметом такого толкования становится человеческая жизнь».

Эту идею А.В. Пименов иллюстрирует фрагментом из Чхандогья-упанишады:

«Поистине, Гаутама, тот мир – огонь. Солнце – его дрова, его дым – солнечные лучи, его пламя – день, его угли – луна, его искры – звёзды. В этот огонь небожители льют благочестие как жертву. Из этой льющейся жертвы рождается царь Сома. Поистине, Гаутама, грозовой ливень – это огонь. Ветер – его дрова; облака – его дым; молния – его пламя, удары молнии – его угли, град – его искры. В этот огонь небожители льют царя Сому как жертву. Из этой льющейся жертвы рождается муссонный дождь. Поистине, Гаутама, земля – это огонь. Год – его дрова, пространство – его дым, ночь – его пламя, стороны света – его угли, промежутки между ними – его искры. В этот огонь небожители льют муссонный дождь как жертву. Из этой льющейся жертвы рождается пища. Поистине, Гаутама, мужчина – это огонь. Речь – его огонь, дыхание – его дым, язык – его пламя, глаза – его угли, слух – его искры. В этот огонь небожители льют пищу как жертву. Из этой льющейся жертвы рождается семя. Поистине, Гаутама, женщина – это огонь. Лоно – её дрова, соблазнительная речь – её дым, вульва – её пламя, то, что вводит в неё мужчина, – её угли; страсть – её искры. В этот огонь небожители льют семя как жертву. Из этой льющейся жертвы рождается плод. <...> После того, как этот плод, укутанный в пуповину, пролежит десять месяцев – или сколько бы ни пролежал, – он рождается. После того, как он родится, он живет, пока не кончится его срок. Потом, когда он умирает и уходит отсюда, его бросают в огонь, из которого он появился на свет, в огонь, из которого ему надлежит рождаться».

Таким образом, жертвоприношение предстаёт не частным способом суеверного дикаря умилостивить конкретное божество, чтобы получить от него конкретную пользу или избежать вреда, а универсальным и самоценным способом бытия, которому подчинены и сами «боги», если они вообще есть. Жертвоприношение оказывается не формой обращения человека к тому или иному языческому богу, но высшей самоценностью – универсальной реализацией бытия, что прекрасно иллюстрируется ведической формулой:

«Жертвою боги жертвовали жертве. Это были первые дхармы».

Эта ведическая формула имеет колоссальное значение для понимания сути дела. Совершая жертвоприношение, боги приносят жертву самой жертве, устанавливая тем самым общие принципы и законы (дхармы) бытия. Индусам принадлежит здесь несомненная честь максимально полного интеллектуального выражения и изъяснения универсальных принципов, на которых стоит, в сущности, любая «естественная» религия, то есть такая религия, которая вырастает «снизу вверх» – из коллективного осмысления человечеством ограниченности собственного бытия и необходимости трансцендентного по отношению к миру начала.

В иных «языческих» религиях такое сознание присутствует в гораздо более смазанном, неотрефлексиованном и имплицитном виде. Тем не менее, в уже упомянутом языческом жертвоприношении астеков несложно различить тот же мотив – принесение жертвы не ради ублажения тех или иных богов, а ради поддержания обновления и воспроизводства круговорота жизни в мироздании. Смерть через жертву оказывается здесь необходимым условием циклического воспроизводства жизни, жертвенная кровь животворит мироздание. Как пел когда-то Виктор Цой: «Красная, красная кровь – / Через час уже просто земля, / Через два на ней цветы и трава, / Через три она снова жива / И согрета лучами Звезды / По имени Солнце...».

Другой яркий пример, иллюстрирующий природу жертвы – германо-скандинавский миф об Одине, который для того, чтобы постичь руны, пронзил себя своим копьём Гунгнир и, прибив им себя к стволу Мирового Дерева Иггдрасиль, провисел в его ветвях с верёвкой на шее 9 дней: «Знаю, висел я / в ветвях на ветру / девять долгих ночей, / пронзенный копьем, / посвященный Одину, / в жертву себе же, / на дереве том, / чьи корни сокрыты / в недрах неведомых. / Никто не питал, / никто не поил меня, / взирал я на землю, / поднял я руны, / стеная их поднял — / и с древа рухнул» (Речи Высокого, 138-139). Вновь обратим внимание на то, что обретение мудрости и знания осуществляется здесь путём самоистязания, т.е. принесения себя в жертву. Однако здесь вообще нет внешнего по отношению к жертвователю лица или персонажа, которому бы эта жертва приносилась, и которое бы даровало знания в обмен на неё. Жертва абсолютно безлична и является не способом обращения к кому-либо, а самостоятельно и безлично действующим способом обретения знания.

Кстати, у тех же германцев и скандинавов сохранился и миф о творении мира из принесённого в жертву великана Имира, аналогичного ведическому Пуруше: «Тогда спросил Ганглери: "Как же поладили они меж собою? И кто из них оказался сильнее?". Так отвечает Высокий: "Сыновья Бора убили великана Имира. А когда он пал мертвым, вытекло из его ран столько крови, что в ней утонули все инеистые великаны. <...> Сказал тогда Ганглери: "За что же принялись тогда сыновья Бора, если они были, как ты думаешь, богами?". Высокий сказал: "Есть тут о чем поведать. Они взяли Имира, бросили в самую глубь Мировой Бездны и сделали из него землю, а из крови его - море и все воды. Сама земля была сделана из плоти его, горы же из костей, валуны и камни - из передних и коренных его зубов и осколков костей". Тогда молвил Равновысокий: "Из крови, что вытекла из ран его, сделали они океан и заключили в него землю. И окружил океан всю землю кольцом, и кажется людям, что беспределен тот океан и нельзя его переплыть". Тогда молвил Третий: "Взяли они и череп его и сделали небосвод. И укрепили его над землей, загнув кверху ее четыре угла, а под каждый угол посадили по карлику. Их прозывают так: Восточный, Западный, Северный и Южный. Потом они взяли сверкающие искры, что летали кругом, вырвавшись из Муспелльсхейма, и прикрепили их в середину неба Мировой Бездны, дабы они освещали небо и землю. Они дали место всякой искорке: одни укрепили на небе, другие же пустили летать в поднебесье, но и этим назначили свое место и уготовили пути. И говорят в старинных преданиях, что с той поры и ведется счет дням и годам, как сказано о том в "Прорицании вельвы» (Младшая Эдда).

Однако является ли жертвоприношение принадлежностью лишь «язычества», лишь «естественных» религий, отвечающих состоянию человечества до или вне Откровения?

Несомненно, Православное Христианство как наиболее высшая и совершенная форма Божественного Откровения, наполняет идею жертвы и жертвоприношения новым, более высоким смыслом, однако не только не упраздняет и не умаляет его, но, напротив, утверждает и абсолютизирует её значение. Крестная Жертва Иисуса Христа, в которой Бог Сам приносит Себя в Жертву ради спасения человечества, составляет саму сущность Христианства как религии.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: