К вопросу об организации психоаналитического движения

Несмотря на то, что психоанализ — наука еще очень молодая, ее история уже достаточно богата такими событиями, которые заставляют взять на себя полезный труд: на мгновение остановиться и окинуть взглядом полученные результаты работы, взвесить успехи и неудачи. Такой критический обзор мог бы сделать нашу будущую деятельность более плодотворной — помог бы отказаться от нецелесообразных форм работы в пользу более экономичных и применить новые, более подходящие методы. Научное производство нуждается в подведении подобного баланса не меньше, чем торговля и промышленность. Конгрессы — эти ярмарки тщеславия, эффектные открытые премьеры новостей в науке — должны были бы иметь настоящей задачей решать подобные проблемы.

Судьба пионеров и новаторов, к коим мы себя причисляем, в том, чтобы не просто работать, но и бороться за свое дело. Если смотреть объективно, то психоанализ — это чистая наука, которая стремится заполнить пробелы в наших представлениях о детерминированности душевного события. Однако этот научный вопрос так близко касается повседневности, полюбившихся нам идеалов, догматов семейной жизни, школы, церкви и так неприятно нарушает спокойную созерцательность врачей-неврологов, которые должны были бы беспристрастно судить о нашей работе, что можно не удивляться, когда, вместо того чтобы приводить факты и аргументы, нас попросту ругают.

Совершенно против нашего желания мы оказались втянутыми в своего рода войну, в которой музы молчат, а страсти кричат, бушуют все громче, и даже оружие, взятое отнюдь не из арсенала науки, считается дозволенным. Нам жилось как пророкам, которые предсказывают мир, но за претворение в жизнь своих идеалов вынуждены вести войну.

Первый, очень хочется сказать — героический, период в развитии психоанализа — это те 10 лет, когда Фрейду в полном одиночестве пришлось столкнуться с нападками, сыпавшимися на него со всех сторон и имевшими все мыслимые формы. В первую очередь это было испытанное средство замалчивания, затем настал черед издевательств, презрительных насмешек и даже клеветы. Сначала давний друг, потом верный соратник, начинавший вместе с Фрейдом, бросили его на произвол судьбы, а единственным видом похвалы, которого он удостоился, было сожаление о том, что такой талант стал жертвой столь чудовищного заблуждения.

Было бы лицемерным равнодушием воздержаться от выражения восхищения по поводу того, что Фрейд, не отвечая на нападки, умаляющие его авторитет, и вопреки разочарованию, уготованному ему даже друзьями, упорно шел дальше по пути, который выбрал и считал верным. С горькой иронией Леонида он мог сказать себе: в тени безвестности я по крайней мере имею возможность спокойно работать. Эти годы непризнанности стали для него годами созревания новых идей и создания наиболее значительных трудов. Какой невозместимый ущерб был бы нанесен нашему делу, если бы Фрейд вместо творчества поддался бы бесплодной полемике! Ведь нападки, направленные против анализа, в большинстве случаев едва ли заслуживали внимания. Это были в основном предвзятые критические рецензии и статьи, состряпанные из дешевых острот и оскорбительных слов, без опоры на какой-либо научный опыт. Некоторые из нападающих явно не имели никакой другой цели, кроме как получить удовольствие от сознания того, что они — влиятельные противники психоанализа. Официальные светила психиатрии ограничивались тем, что, взирая с олимпийских высот, с комичной самоуверенностью бросали обвинительный приговор, не беря на себя труд хоть как-то обосновать свое суждение. Их стереотипные фразы становились даже скучны, им была уготована судьба постороннего шума — мы пропускали их мимо ушей и спокойно работали дальше. Таким образом, отсутствие реакции на ненаучную критику, уклонение от бесплодной полемики оправдало себя в первой оборонительной стадии борьбы за психоанализ.

Второй период характеризуется выступлением цюрихцев (Имеется в виду К.Г.Юнг, выступивший в поддержку Фрейда в 1907г). Заслуга их в том, что они, связав идеи Фрейда с методами экспериментальной психологии, сделали их доступными для тех, кто, желая найти истину, испытывал глубокое благоговение перед «точностью» и не находил ее в исследованиях Фрейда, порывающего с общепринятыми методами психологического исследования. Менталитет этой группы мне знаком из собственного опыта; я и сам лишь позднее пришел к мнению, что «точность» дофрейдовской психологии была самообманом, маской, под которой скрывалась ее бессодержательность. Экспериментальная психология — это, конечно, точная наука, но она очень мало чему нас учит; психоанализ — «неточный», но выявляет непредвиденные связи и вскрывает ранее недоступные слои душевной жизни.

Подобно тому, как вслед за Америго в открытую Колумбом часть света хлынул поток искателей, кинулись новые работники в страну, открытую Фрейдом, и точно так же, как пионерам Нового Света, им приходилось и все еще приходится вести партизанскую войну. Не имея единого управления и единой тактики в совместной работе, каждый борется и работает на захваченном им участке этой страны. По своему усмотрению каждый оккупирует ту часть гигантской области, которая ему больше нравится, и выбирает род работы, который ему наиболее по вкусу, — нападение или оборону. Неизмеримы были преимущества этой партизанской войны, пока дело было только в том, чтобы выиграть время у превосходящего по силе противника и защитить новые идеи от опасности быть загубленными в зародыше. Свободное движение без оглядки на других каждому в отдельности облегчает приспособление к данным отношениям, к мере понимания, к силе противостояния. То обстоятельство, что отсутствовали любая опека и авторитет, любая дисциплина, только способствовало самостоятельности и независимости, необходимым при такой работе «на передовой». Нашлись и такие люди, чьи симпатии были выиграны как раз благодаря этим «неправильным» формам работы; я имею в виду людей художественно одаренных, которых привело в наш лагерь не только интуитивное понимание занимающей нас проблемы, но и стремление поддержать наше восстание против схоластики в науке, и эти люди немало способствовали распространению фрейдовских идей.

Но наряду со всеми этими преимуществами партизанской войны постепенно обнаружился и ее вред. Недостаток какого бы то ни было руководства привел к тому, что у каждого его специальный научный и личный интерес взял верх над интересами общими — над «центральными идеями». Доктринерский либерализм не сделает из этого никакого упрека в адрес партизанской войны; даже наоборот, подчеркнет, что наука должна оставаться «свободной». Однако именно психоанализ и аналитическая самокритика смогли убедить каждого из нас в том, что человек, который может, будучи один, без друзей, правильно распознать и усмирить в интересах общего дела собственные, не всегда целесообразные, тенденции и склонности, — такой человек является исключением и что определенная мера взаимного контроля имеет благоприятное воздействие в том числе и в научной сфере; и следовательно, соблюдение определенных правил борьбы, не в ущерб свободе науки, может только способствовать ее экономичному и здоровому развитию. Если какая-то часть общества, полноценная и одаренная, испытывает к нам симпатии как раз из-за нашей стихийной свободы, то гораздо большее число людей, привычных к порядку и дисциплине, из нашей неорганизованности черпает только новый материал для порицания. Кроме того, возможно, что кто-то из наших многочисленных приверженцев — из среды тех, кто хотя и делает с нами общее дело, может быть, даже работает на нас без огласки, но не способен к «индивидуальной акции» — охотно бы присоединился к организации, что означало бы пополнение наших рядов. В глазах очень многих людей мы — такие, как мы есть сейчас, — всего лишь недисциплинированные мечтатели и фанатики. Имя «Фрейд», начертанное на нашем знамени, все-таки только одно имя, и мы не можем предположить, сколько людей уже занимается рожденными им идеями и насколько большую работу уже совершил психоанализ. И значит, мы теряем даже ту меру «воздействия на массы», какая для нас возможна в силу нашей численности, не говоря о специфической значимости отдельных личностей и их идей. Что же удивительного в том, что дилетанты, не сведущие в психологии врачи, а в некоторых странах — даже психологи вплоть до сегодняшнего дня не знакомы с новой ветвью науки и большинству врачей, к которым мы взываем за профессиональным советом, мы должны делать доклад об элементарнейших началах психоанализа. Хиллель, иудейский раввин, так далеко зашел в своем терпении, что сам дал ответ тому язычнику, который, издеваясь, предложил ему за то время, пока он стоит на одной ноге, познакомить его с основами религии. Я уж не знаю, обратил ли раввин в свою веру этого язычника, но обучение и распространение психоанализа подобными способами не очень-то приводит к успеху. А из-за того, что нас не знают и не признают, получается немало вреда; мы, так сказать, безродные, и сравнительно с руководителями богато оснащенных клиник и экспериментальных лабораторий — всего лишь бедолаги, которые никак не могут знать что-то такое, чего еще не знают богатые родственники.

Вопрос, который я хочу поднять, следующий: уравновешиваются ли преимуществами партизанской войны ее недостатки? Вправе ли мы ожидать, что эти недостатки исчезнут сами собой, без организационного оформления психоанализа? А если нет — достаточно ли нас числом и хватит ли у нас силы, чтобы суметь организоваться? И наконец: какие мероприятия возможны и как их осуществить, чтобы учредить наш союз разумно, крепко и надолго?

На первый вопрос я отвечу не колеблясь: наша работа, будь она организована, гораздо больше выиграла бы, чем проиграла.

Известны уродливые наросты организованного союзного существования. В большинстве политических, товарищеских и научных объединений царит инфантильная иллюзия величия, тщеславие, поклонение пустым формальностям, слепое послушание или личный эгоизм — вместо спокойной добросовестной работы в общественных интересах.

По своей сущности и структуре союзы и объединения повторяют черты жизни в семье. Президент — это отец, суждения которого неоспоримы, а авторитет неприкосновенен; другие функционеры — старшие братья и сестры, которые высокомерно обращаются с младшими, а отцу хотя и льстят, но в первый же подходящий момент столкнут его с престола, чтобы самим занять его место. Огромная масса членов союза, если она не совсем безвольно следует за вождем, прислушивается то к одному, то к другому подстрекателю, с ненавистью и завистью следит за успехами старших и хотела бы оттеснить их от «отца». Жизнь в союзе или объединении может быть ареной, где разыгрывается сублимированная гомосексуальность — в виде поклонения или ненависти. Кажется, что человек никогда не может разделаться со своими семейными привычками, что человек на самом деле — стадное животное, «Zoon politikon» ("Животное политическое" - так Аристотель определил человека) — ярлык, которым наградил его греческий философ. Как бы далеко человек ни отошел от своей семьи, он все снова и снова старается восстановить в своей жизни прежний порядок и вновь найти отца — в ком-то из начальников, героев или партийных вождей; братьев и сестер — в соратниках; в женщине, обвенчанной с ним, он находит мать, а в своих детях — игрушку. Даже у нас, еще не организовавшихся аналитиков — я замечал это за многими коллегами, да и за самим собой, — образ отца обычно сливается с образом нашего духовного руководителя, превращаясь в сказочный персонаж. Все мы склонны к тому, чтобы высоко ценимого нами, но именно по причине его интеллектуального перевеса невыносимого для нас духовного отца превосходить и свергать в наших сновидениях — в более или менее завуалированной форме.

Итак, если бы мы захотели довести до крайности принцип свободы и как-нибудь обойти «организацию по семейному принципу», то это означало бы насилие над человеческой природой. Ведь мы, аналитики, несмотря на нашу неорганизованность, живем тем не менее как в своего рода семейной общности, и я думаю, что было бы правильно выразить это и во внешней форме.

Это вопрос не только искренности, но и целесообразности, поскольку с помощью взаимного контроля легче держать в узде корыстные стремления. Именно психоаналитически образованным соратникам удалось бы лучше, чем другим, основать такой союз, в котором максимально возможная личная свобода соединялась бы с преимуществами организации по семейному принципу. Этот союз стал бы такой семьей, где отцу не приписывается догматичный авторитет, где отец почитается ровно настолько, насколько этого заслуживает благодаря своим способностям и своей работе; его изречениям не внимали бы слепо, как божественным откровениям; как и высказывания других, они делались бы предметом обстоятельной критики, и он сам не воспринимал бы эту критику с надменной усмешкой «отца семейства», а удостоил бы ее соответствующим вниманием.

Кроме того, объединившиеся в союз младшие и старшие братья и сестры реагировали бы без детской обидчивости и мстительности, когда им говорят правду в глаза, какой бы горькой и отрезвляющей она ни была. А говорить правду все старались бы, не причиняя лишней боли, — на это можно рассчитывать, при современном уровне культуры и во втором столетии существования анестезии в хирургии.

Союз, который смог бы достичь идеальной высоты только по прошествии длительного времени, имеет шансы плодотворно работать. Там, где можно говорить друг другу правду, где за каждым в отдельности признаются его истинные способности — без всякой зависти, или, точнее, с усмирением естественной зависти, где обидчивость слишком много воображающих о себе не будет браться во внимание, — там, пожалуй, будет невозможна ситуация, когда кто-то один, имея, скажем, тонкое чутье в том, что касается частностей, но не обладая талантом в вещах абстрактных, окажется во главе, чтобы теоретически реформировать науку; а кто-то другой захочет сделать свои собственные, возможно весьма ценные, но субъективные устремления основой науки в целом, оставляя без внимания опыты остальных. Кто-то примет к сведению, что излишняя агрессивность его статей только повышает сопротивление, не идя на пользу общему делу, а кого-то свободный обмен мнениями убедит, что реагировать на что-либо новое своим «я знаю лучше» — это безрассудство.

Примерно так можно охарактеризовать типы людей, вступающих ныне в союзы и объединения. Такие же типы имеются и среди нас, но в психоаналитической организации их можно было бы если не совсем искоренить, то хотя бы лучше контролировать. Аутоэротический период союзной жизни постепенно уступил бы место следующему, прогрессивному периоду объектной любви, которая состоит уже не в щекотании «духовных эрогенных зон» (тщеславие, честолюбие и т. п.), а ищет и находит удовлетворение в объектах наблюдения.

Я убежден, что психоаналитическое объединение, работающее на основе таких принципов, создало бы благоприятные внутренние условия для работы, а также могло бы добиться внимания извне. Теориям Фрейда все еще оказывается сопротивление, но заметно ослабление жесткого негативизма, начиная со второго, «партизанского», периода. Когда мы «с кислой миной» на лице беремся за неблагодарный труд — выслушивать по отдельности выдвигаемые против психоанализа аргументы, мы вспоминаем, что те же авторы, которые еще несколько лет назад замалчивали или отвергали психоанализ, сегодня говорят о «катарсисе» Брейера—Фрейда как о достойном внимания и даже остроумном учении; конечно, за это они отбрасывают все то, что было открыто и описано после «эпохи реакции». Кто-то настолько далеко заходит в своей отваге, что признает и бессознательное, и аналитические методы его познания, но в ужасе отшатывается от проблем сексуальности. Приличия и мудрая предосторожность удерживают его от таких опасных вещей. Другие объявляют правильными выводы молодых ученых, но имя Фрейда пугает их, как воплощение дьявола. А то, что при этом их можно обвинить в логической абсурдности «filius ante patrem» (дети впереди отцов), даже не приходит им в голову. Самый расхожий и, наверно, предосудительный вид признания фрейдовских теорий — это когда их открывают заново и под новым именем вводят в обращение. Что такое «невроз ожидания», если не плывущий под чужим флагом «невроз страха» Фрейда? И кто из нас не знает, как один ловкий наш коллега в качестве собственного открытия под названием «франокардия» ввел в научный оборот некоторые симптомы фрейдовской «истерии страха»? Казалось бы, естественно, что, как только произносится слово «психоанализ», кто-нибудь тут же для контраста вводит понятие «психосинтез». Но то, что синтез невозможен без предшествующего анализа, коллега, конечно, позабыл отметить. Таким образом, со стороны друзей психоанализ подвергается еще большей опасности, чем со стороны врагов. Нам угрожает опасность «войти в моду». Число тех, кто называет себя аналитиками, не будучи ими, может небывало возрасти.

Мы не можем нести ответственность за все безрассудства, которые преподносятся под именем психоанализа. Поэтому, помимо органов печати, нам необходим союз, членство в котором даст некоторые гарантии того, что применяется действительно фрейдовский психоанализ, а не какой-то затеянный для собственной надобности метод. Одной из специфических задач нашего союза было бы разоблачение научного пиратства, чья жертва сегодня — психоанализ. Достаточная мера осторожности и предусмотрительности при принятии новых членов позволила бы отделить пшеницу от плевел. Союз скорее должен ограничиться небольшим числом членов, чем принимать или удерживать людей, еще не приобретших твердой убежденности в принципиальных вопросах. Успешная работа может быть только там, где царит согласие относительно основ. Сегодня условием такого союза является личное мужество и отказ от академического честолюбия. Утешением для будущих членов должно служить то, что мы не настолько нуждаемся в материальной (да и другого рода) помощи со стороны, как медицинские клиники. Нам не нужны больницы, лаборатории и «лежачие больные»; наш материал — огромная масса невротиков, которые, обманувшись во всех своих надеждах и разуверившись во врачебной науке, обращаются к нам. И то, что мы можем помочь этим несчастным, сулит нам большее удовлетворение, чем неаналитический «труд Данаид», в котором упражняются в роскошных клиниках.

Сопоставив десятилетиями длящийся застой в психологии, неврологии, психиатрии и анатомии мозга с нашей кипучей, бьющей ключом деятельностью, с которой едва справляешься, можно чувствовать себя вознагражденными с лихвой за недостаток внешнего признания.

Я уже упоминал, как целесообразно поступил Фрейд, оставив в свое время без внимания многие бессмысленные нападки. Но было бы неправильно принимать это в качестве лозунга для учреждаемого союза. Время от времени необходимо указывать на убогость контраргументов, что отнюдь не является сверхсложной задачей при однообразности и слабой обоснованности нападок.

С утомительной монотонностью снова и снова повторяются те же самые контраргументы — логические, моральные, медицинские — так что их уже можно четко регистрировать. Логики называют все, что мы утверждаем, бессмыслицей и игрой воображения. Все нелогичное и непонятное, что продуцирует невротик в своем бессознательном и что его ассоциации выносят на поверхность, сваливается на нас.

Блюстителей нравственности приводит в ужас сексуальный материал наших изысканий, и они выступают против нас в крестовый поход. Обычно они не вспоминают о том, что писал Фрейд об укрощении, сублимировании аналитически вскрытых инстинктов. Тот, кто знает, как велика роль бессознательной сексуальности в неаналитической психотерапии, мог бы назвать эти обвинения гипокритичными; и все же это только аффективные действия, которые извиняет лишь невежество.

Интересно, что, разглагольствуя о «лживости» и «невменяемости» истериков, охотно верят тому, что говорят, судача об анализе, эти невылеченные больные.

Некоторые утверждают, что анализ как терапевтический метод помогает якобы только благодаря внушению. Предположим — хотя и не согласимся, — что это так, но разве правильным будет «с порога» отказываться от действенного метода суггестивной терапии? Второй контраргумент — это что «анализ ничем не полезен». Правда здесь только в том, что анализ может устранить не все виды неврозов, к тому же помогает не сразу. Кроме того, чтобы выправить «запутавшуюся» с детства личность, часто требуется потратить больше времени, чем хватает терпения у пациента, а особенно у его родственников. Третий критик говорит, что анализ вреден; очевидно, он подразумевает под этим резкие реакции, которые, однако, заключают в себе суть курса лечения и вслед за которыми обычно наступает период облегчения.

Последний контраргумент — это то, что аналитик хочет заработать деньги; но, по-видимому, такое заявление объясняется склонностью к клевете у людей, которые исчерпали запас объективных аргументов. Такие обвинения услышишь порой и от иного пациента; и очень часто тогда, когда он, уже понимая, что под грузом новых познаний ему придется уступить, делает последнюю отчаянную попытку оставаться больным.

Логические, этические и терапевтические лазейки и увертки медицинских кругов обнаруживают поразительное сходство с диалектическими реакциями наших больных, реакциями, которые выражают их сопротивление курсу лечения. Но точно так же, как борьба с сопротивлением отдельного невротика требует знания психотехники и целенаправленной работы, так и массовое сопротивление (например, отношение врачей к психоанализу) заслуживает того, чтобы мы занимались с ним планомерно и профессионально и не оставляли бы его, как это было до сих пор, на волю случая. Главной задачей психоаналитического объединения было бы, наряду с продвижением нашей науки, «лечить» это сопротивление научных кругов. Уже одна эта задача оправдала бы учреждение союза.

Господа! Если вы принципиально принимаете мое предложение о более эффективном проведении в жизнь наших научных стремлений — предложение основать «Интернациональное психоаналитическое объединение», то мне остается только перейти к конкретным предложениям по осуществлению программы.

Я предлагаю выбрать центральное руководство, поддержать образование местных групп в культурных центрах, систематизировать ежегодно собираемый интернациональный конгресс и, помимо «Ежегодника», по возможности скорее учредить официальный научный печатный орган союза, который бы чаще выходил в свет.

Имею честь доложить проект устава «Объединения».