Становление юридической науки в эпоху Средневековья.

Этому процессу способствовали объективные исторические предпосылки, а также деятельность теологов и правоведов - создаваемая ими целенаправленно религиозная и правовая доктрина.

На становление юридической науки оказало влияние и каноническое право. Оно само по себе являлось более высокой ступенью правового развития, поскольку римское право было "антропологично" в смысле действия его на римских граждан. Каноническое право охватывало весь "христанский мир", а значит отличалось большей степенью обобщения. Оно стало складываться уже к X в. Его влияние распространялось, в первую очередь, на сферу судебного процесса.

 

Движение юридической мысли в этот период шло от частного к общему (а в Риме не выходило за пределы частного)

Справедливость стала использоваться спекулятивно (то, чего боялись римляне).

 

Авторы, в той или иной мере изучавшие Болонскую школу, склонны акцентировать внимание, как правило, на одном из решающих факторов, повлиявших на столь широкий размах глоссаторской деятельности: одни выделяют обстоятельства фактологические, другие – духовное состояние общества, третьи – фактор динамики общественно-экономических отношений. На наш взгляд, расцвету интерпретационной деятельности юристов Болоньи способствовал целый ряд причин, совокупность которых и породила такой блестящий результат юридической мысли.

Само по себе обнаружение Corpus Juris Civilis в конкретный момент времени не может быть отнесено к числу решающих факторов, поскольку вполне естественно предположить, что потребности времени воззвали бы к изучению этого документа, который, как мы знаем, отнюдь не считался утраченным безвозвратно (вспомнить хотя бы действие его в Византии).

Поэтому одну из определяющих причин следует искать в изменении социально-экономических условий жизни Северной Италии конца XI – начала XII вв. Развитие городов, усложнение экономических отношений, расширение торгового оборота (в том числе, за счет восстановление торгового сообщения с Византией) требовали появления упорядоченной системы норм, способных к удовлетворительному регулированию новых отношений. Что могла предложить новому обороту распространенная в то время практика правового регулирования на основе смешения лангобардского права и обычаев германских племен? Их нормы отличались противоречивостью и не регулировали многие виды общественных отношений, что в совокупности с частичным использованием римского права (еще со времен до-Болонского периода) только запутывало правоприменителя.

Такая обстановка закономерно способствовала увеличению доли судейского усмотрения при разрешении каждого правового спора. Прикладное, без глубокого осмысления использование римского права (как средства для разрешения спорной ситуации) с заменой его при необходимости лангобардским правом давали возможность альтернативного подхода к определению «справедливого» в конкретном деле. В результате римское представление об «aequitas» на практике отдавалось на откуп судейскому субъективизму, что приводило к «непродуманным, скороспелым решениям»[2]. Все это обусловливало нарастающую потребность в установлении единого действующего регулятора общественных отношений. Вполне логично, что в данных исторических условиях никакая другая система норм не смогла бы составить конкуренцию писаному своду римского права.

Нельзя сбрасывать со счетов и витавшую в воздухе средневековья жадную потребность в знании, на которую указывает С. А. Муромцев[3]. «Умственное состояние того времени» было таково, что Рим воспринимался как единственный источник культуры, отсутствовавшей у варварских народов, несший с собой неисчерпаемый запас литературы, знаний, идей, подавлявших своим авторитетом. Если новые законы, которые мог породить средневековый разум, были еще только в процессе становления (если не сказать – «задумывания»), то римское право уже было готовым фундаментальным и, что немаловажно, универсальным регулятором общественных отношений.

Вышеуказанные причины в их неразрывной взаимосвязи способствовали невиданному ранее расцвету процесса интерпретации правовых норм, результатом чего стало становление самостоятельной науки – юриспруденции, – и появление первых европейских университетов. Их история ведет начало от университета Болоньи, датой основания которого традиционно считается 1080 г. Однако нельзя сказать, что он был первым юридическим образовательным учреждением того времени: есть достоверные свидетельства о юридических школах в Равенне и Орлеане, а также некоторые данные о вероятном существовании подобной им Римской школы[4]. Возникает закономерный вопрос – почему именно с Болонской школой связывают основание школы глоссаторов, и чем объясняется их наименование, учитывая, что деятельность по глоссированию текстов[5] имела место задолго до этого времени?

Значимость Болоньи определяется тем, что существование школ Равенны и Орлеана до XI в. проследить невозможно. Нет и упоминаний о знаменитых учителях, что позволяет говорить об отсутствии у них массы учеников и популярности. По крайней мере, фигура более значительная, чем Иринерий, к этому времени неизвестна. Именно он смог развить такую обширную исследовательскую деятельность по интерпретации Свода законов Юстиниана, что привлек число учеников, достаточное для образования университета. И хотя глоссирование было отнюдь не новым феноменом, научный мир прочно закрепил его ассоциацию с трудом юристов XII–XIII вв. По словам И. А. Покровского, значение Болонской школы заключается не в методе глоссирования, но в том материале, который глоссировался и том глубоком знании, которое явилось его результатом[6]. Таким образом, и здесь мы встречаемся с уникальностью объекта толкования, породившего не только отдельное исследовательское направление, но заложившего основы самой юриспруденции, и – что особенно важно для нас – внесшего значительный вклад в развитие методики интерпретации.

Развитие последней шло прогрессивно от простого к сложному. Первыми глоссами были так называемые «междустрочные» (glossae interlineares), в которых едва ли можно было пояснить более чем одну-две фразы. Позднее появились глоссы на полях (glossae marginales), ставшие заметно более подробными и распространенными.

Хотя в целом с рукописью обращались как с единым текстом[7], из всего Свода законов Юстиниана глоссировались в первую очередь Дигесты, в которых римским компиляторам необходимо было собрать «мнения римских юристов о тысячах вопросов» различной отраслевой принадлежности. Естественно, что такая масштабная работа при всем усердии не могла быть выполнена идеально. Дж. П. Доусон[8] справедливо отмечает, что внимание римских юристов было направлено отнюдь не на «теоретический синтез» – им предстояло разобраться в длинном перечне казусов и выводов по ним. Часто было неясно, «в каком отношении находится то или иное место к титулу, в который оно включено», часть текста (особенно Новелл) была написала на греческом языке и требовала перевода на латынь, да и сама казуистичность изложения затрудняла ориентацию в сложной системе норм.

Хотя собственно и термин «норма», и тем более «система» к римскому праву могут быть применены с достаточной долей условности. Общеизвестно, что римские юристы не были склонны к обобщению и давали решения конкретных казусов без претензий на их обобщенную формулировку. Западно-европейские юристы попытались вывести греческую диалектику на гораздо более высокий уровень абстракции по отношению к римскому праву, чем то допускали сами римляне. Так, они абсолютизировали римские «regulae» (относительно более широкие, по сравнению с прочими казусами, нормы), собранные в титуле 50.17 Дигест Юстиниана. Характерно, что сами их авторы – римские юристы – вкладывали в понятие такой «нормы» всего лишь «краткое изложение дела», т.е. так называемые «широкие нормы» являлись не более чем извлечениями из конкретных прецедентов, частью которых они когда-то были. Соответственно, римским юристам было известно, в каком случае уместно применение каждой из них, поскольку такие «нормы» никогда не мыслились в отрыве от контекста. Так, «норма», гласившая, что «в сомнительных вопросах следует предпочитать более благоприятное толкование» первоначально относилась к регулированию отношений наследования и упоминающееся в ней «благоприятное толкование» означало толкование на условиях, более выгодных именно для наследников. В отличие от римлян, юристы Болоньи возвели подобные нормы до статуса «правовых максим[9], т.е. универсально справедливых независимых принципов»[10], выведя их из-под влияния контекста и превратив в принципы общеправового характера. В этом уже дает о себе знать господствовавший во времена средневековья схоластический метод.

Последний традиционно связывают с деятельностью комментаторов, но, как видно из приведенного выше примера, влияние данного метода в определенной степени проявляется и у глоссаторов. Это вполне объяснимо общим теологическим духом эпохи Средневековья, большинство философов которой получили образование в монастырях – предшественниках первых юридических школ. Тесная связь богословия и средневековой юриспруденции прослеживается в сходстве самой методики преподавания[11]. Поэтому закономерно, что многое из исследовательской методики теологии получило отражение в интерпретационной деятельности глоссаторов.

Основной метод юристов Болонской школы заключался в сопоставлении и сравнении различных мест Corpus Juris Civilis с целью уяснить подлинную мысль законодателя и исключить имеющиеся противоречия. А. Стоянов в своем исследовании дает ему общее наименование «критического»[12]. Поскольку для глоссаторов исходное значение имел текст, акцент делался на филологических и логико-диалектических методах, в частности анализа и синтеза, дедукции и довольно часто – индукции (дань расцветающей схоластике).

Проанализировав интерпретационную деятельность глоссаторов, можно выделить следующие ее виды.

1. Составление распространенных глосс по порядку материала, излагаемого в Своде законов Юстиниана, может считаться одной из наиболее глубоких форм их теоретической деятельности, поскольку являвшиеся ее результатом глоссы «apparatus» превосходили объемом ранее упомянутые глоссы на полях (glossae marginales) и, следовательно, представляли собой еще более подробное пояснение римского текста, т.е. более глубокую интерпретацию.

2. Болонские юристы обычно предваряли свою преподавательскую деятельность изложением общих понятий (представительства, юридического лица, юрисдикции и т.п.) и принципов, которые получили закрепление в сборниках «summae». Справедливо будет предположить, что для этого им приходилось проводить определенную систематизацию нормативного материала и его логическую интерпретацию, так как найти у римлян подобные обобщения было невозможно.

3. Сборники «brocarda» также являют собой пример глубокой систематизации материала, поскольку содержали общие положения, выведенные юристами Болонской школы из многочисленных римских прецедентов.

4. Наконец, в целях подкрепления и лучшего уяснения результатов интерпретации глоссаторы часто приводили вымышленные примеры – казусы, что хотя и не свидетельствует о глубоком теоретизировании, но представляет собой не менее полезную попытку связать римские правовые предписания с современной действительностью.

Примером болонского юридического толкования может служить разрешение вопроса, может ли человек, у которого силой отняли имущество, вернуть его также при помощи силы. Рассмотрение текста законов Юстиниана выводило исследователей на прецедент, когда римский претор вынес постановление в отношении насильственного лишения земли, определив, что ее бывший законный владелец не вправе вернуть свой участок силой по прошествии определенного времени. Глоссаторы заключили, что данная «норма» может быть распространена не только на землю, но и на имущество в целом. В подкрепление этого они использовали постановления некоторых церковных соборов, гласившие, что изгнанный из своей епархии епископ не должен употреблять силу для возвращения в нее. Аналогия с епархией позволяла толковать постановление римского претора расширительно, ведь епархия означала не только права на землю, но и на определенные прерогативы, т.е. права требования. Таким образом, из различных правовых предписаний выводился нигде ранее не закрепленный принцип: лица, чьи права нарушены, должны защищать их в судебном порядке, а не путем самоуправства. Этот принцип также подтверждался посылкой, что основной целью закона было дать альтернативу грубой силе как средству разрешения конфликтов.

Как видно, деятельность юристов Болонской школы не отличалась буквально «критическим» переосмыслением материала Corpus Juris Civilis, поэтому наименование «критического» метода, предложенного А. Стояновым, нельзя воспринимать буквально. В отсутствие исторического метода толкования (а у глоссаторов его не было, вследствие чего они могли, к примеру, «обнаружить» в законах римских императоров оправдание родовой мести[13]) сколько-нибудь критическое исследование римского права было невозможно.

Но надо сказать, в этом и не было необходимости: современная глоссаторам юридическая мысль не могла противопоставить системе римского права что-либо, способное конкурировать с ней по фундаментальности и совершенству. Нельзя не согласиться с С. А. Муромцевым в том, что «раз познакомившись с римской культурой, средневековые народы были подавлены ее авторитетом»[14], а потому не могли подойти к осмыслению римского права с той большой долей творчества, которая распространена была в свое время в самом Риме. Будучи пораженными открывшимся им умственным богатством, глоссаторы не способны были не только к критике, но и к адекватной исторической оценке римского права. А потому своей главной целью они поставили «сбережение и очищение» Corpus Juris Civilis от всего наносного, так называемое изучение римского права в его «чистом» виде. «Дух критики жил для законов и не выходил за пределы законов. Целью критики было доказать и подтвердить известные положения в пользу римских законов, распоряжаясь, как средством, материалом тех же законов»[15]. Действуя по принципу «юрист должен быть верным слугою данного ему материала»[16], глоссаторы требовали от правоприменителей отказаться от субъективных воззрений на справедливость, а в случае конфликта между законом и справедливостью следовать мысли законодателя[17]. Таким образом, речь шла лишь о приспособлении и доходчивом объяснении положений римского права применительно к общественным отношениям эпохи Средневековья. Corpus Juris Civilis выступил фундаментом унификации средневековых правовых норм с целью упразднения разногласий в регулировании однотипных отношений в различных территориальных пределах.

Обобщая достижения болонских юристов, можно усмотреть в их деятельности три элемента: теоретический (сосредоточенный на истолковании по образцу библейских традиций), догматический (развивавшиеся на основе интерпретации попытки логически связанно объяснить не только отдельные строки, но и целые учения) и систематический (проявил себя в XIII в. в попытках приведения римских правовых норм в особую систему, без увязки с последовательностью Corpus Juris Civilis)[18].

Болонские юристы провели в отношении римского права настолько глубокую и беспрецедентную по масштабу исследовательскую работу, что средневековое общество в свою очередь возвело ее в абсолют, что выразилось в распространении принципа «неглоссированное не должно быть применяемо»[19]. Можно сомневаться в практической реализации этого тезиса, однако по совокупности всех слагаемых обстоятельств практически нельзя не поверить в его действенность: учитывая все названные ранее затруднения в постижении смысла Corpus Juris Civilis, использовать неглоссированные отрывки для неискушенного обывателя было невозможно. Отсутствие же глосс в определенных местах говорило отнюдь не об их понятности, но скорее о неприменимости в современных условиях. Поэтому неудивительно, что с течением времени сами глоссы встали на уровень, практически равный законодательству. Так, небезызвестная «Общая глосса» (около 1250 г.) одного из последних представителей Болонской школы Аккурсия, а также глоссы Азо имели непререкаемый авторитет для судей и служили прямым руководством в разрешении судебных споров[20].

Безусловно, методы Болонской школы не отличаются абсолютным юридическим совершенством. Даже наиболее пристрастный их исследователь – Ф. К. Савиньи – не пытается с этим спорить. С точки зрения современной науки позицию глоссаторов существенно ослабляет отсутствие исторического и развитого систематического метода толкования. Однако они несомненно заложили основу для последнего, выведя массу общих принципов и понятий из римской казуистики.

Интерпретационная деятельность глоссаторов была продолжена юристами, пришедшими им на смену в середине XIII в. К этому времени Свод законов Юстиниана был изучен настолько подробно, что добавить к уже имевшимся глоссам было фактически нечего. Поэтому на сей раз объектом интерпретации стало уже не само римское право, но составленные на него глоссы, на которые юристы начали писать отдельные комментарии, за что и получили наименование постглоссаторов или комментаторов.

В отличие от своих предшественников, занимавшихся обобщением и доходчивым изложением норм римского права, не выходя за его пределы, комментаторы изначально были более ориентированы на практику. Поскольку теоретическая обработка была проведена исчерпывающе, им оставался закономерный шаг – преломить достижения болонской интерпретации сквозь призму современных им реалий. Иначе говоря, феодальные отношения требовали приспособления к ним римского права как единственного приемлемого на тот момент образца юридической техники.

В своих исследованиях комментаторы еще сильнее болонских юристов были подвержены влиянию схоластического метода. Со временем он полностью поглотил их, что проявилось в выведении огромного числа надуманных классификаций, параллелей, различий и распространений. Надо сказать, что Corpus Juris Civilis был как будто создан для схоластических исследований: «он представлял замкнутую в самой себе систему, и непреложный, как ratio scripta, требовал такой же веры, как Библия или Аристотель»[21]. Стремясь возвысить его до уровня «свободного познавания», комментаторы задались целью выведения общих принципов права, принципов абсолютной истины, источником которой и воспринимался Свод законов Юстиниана.

Необходимость формулировки таких принципов была вызвана назревшими переменами в политической, экономической и социальной жизни западно-европейских государств – и в первую очередь, необходимостью компромиссного сосуществования церковной и светской властей. К этому времени церковь уже успела создать собственный Свод канонического права, который хотя и основывался на римском первоисточнике, но во многом составлял ему конкуренцию и зачастую вступал с ним в противоречие. Требовалось определить, где будет проходить демаркационная линия между регулированием светских и духовных дел. Кроме того, было необходимо урегулировать коллизии между общим и региональным правом. Именно этим благим целям изначально служили комментаторы.

В качестве иллюстрации их эффективной юридической деятельности можно привести следующий пример[22].

Известно, что феодальные отношения были абсолютно чужды римскому праву. Но насущная необходимость заставляла комментаторов идти на приспособление последнего в угоду изменившимся жизненным реалиям. Они воспользовались тем, что в римском праве существовало несколько институтов, являвшихся подобием института собственности и защищавшихся исками, близкими по типу к иску о полном праве собственности (эмфитевзис и суперфиций оба защищались виндикационными исками, хотя являлись при этом особыми институтами). С использованием этого мнимого дуализма право собственности искусственно было разделено на два вида – основное и переносное. Что в проецировании на феодальные отношения сюзеренитета-вассалитета было интерпретировано комментаторами как наличие у сюзерена основного права собственности, в то время как за вассалом признавалось переносное, т.е. своего рода производное от права собственности сюзерена.

Однако по мере углубления в глоссированные тексты, комментаторы все больше сосредоточивались на схоластических рассуждениях, самая общая схема которых выглядела следующим образом.

В начале ставилась проблема по противоречивым местам авторитетного текста. Затем выдвигались аргументы в поддержку одного из имевших место мнений, после чего аргументированно отстаивалась и противоположная позиция. Все завершалось выводом с обоснованием поддержания одной позиции и отвержения другой[23]. Нетрудно усмотреть в такой схеме рассуждения предпосылку трансформации в «спор ради спора», тем более что обычно в схоластическом рассуждении обозначалось сразу несколько проблем, требующих разрешения. Надо сказать, что сама по себе концепция подобного способа рассуждений и доказывания несомненно положительна. Другое дело, что со временем схоластический метод был возведен в абсолют и стал восприниматься как единственно возможный метод исследования. Все это привело к ряду обвинений против комментаторов как сформировавших образ юристов-крючкотворцев, оторванных от практических реалий. Однако при всей приверженности схоластическому методу, комментаторы внесли очевидный вклад в развитие юридической науки и теории интерпретации в целом: не может быть подвергнута сомнению их большая, по сравнению с глоссаторами, ориентация на практическую действительность, что позволило результатам даваемых ими толкований получать непосредственное применение на практике.

Представление об универсальном значении выводимых комментаторами общих понятий привело к возрождению забытой при глоссаторах идеи естественного права. Теперь писаная норма считалась оправданной только в той мере, в какой она отвечала общественным представлениям о справедливости. В этом смысле комментаторы гораздо ближе, чем глоссаторы, стояли к римским юристам, поскольку: 1) поддерживали динамику представление о справедливости; 2) приспосабливали римское право к меняющимся условиям среды; 3) осуществляли практическую юридическую деятельность, консультируя население (подобно «ответам» римских юристов).

Хотя в адрес постглоссаторов звучат упреки в абсолютизации комментариев к юстиниановскому Своду в ущерб авторитету последнего[24], следует рассудить, насколько они обоснованы. Ведь совершенное творение римского разума отличалось совершенством применительно к своей эпохе, пришедшая же ей на смену – требовала соответствующих изменений. Поэтому можно констатировать, что комментаторы успешно справились с задачами, диктуемыми им духом времени и оставили после себя наследие, достаточно авторитетное для его непосредственного использования в судебной практике. Так, в Италии были созданы специальные кафедры для изучения трудов знаменитого комментатора Бартоло, а в Испании Фердинанд и Изабелла в Прагматике 1449 г. приказали руководствоваться мнением его и нескольких других юристов в случаях, не предусмотренных законом[25]. Несложно вообразить себе всю значимость юридических последствий такого указания, если учесть, что законодательное регулирование того времени отличалось преобладающим казуистическим характером.

Наконец, если бы комментаторы не продвинулись дальше абсолютизации схоластического метода, их не именовали бы единогласно творцами «европейского общего права»[26], явившегося результатом грамотной переработки римского и канонического права.

Пример деятельности глоссаторов и комментаторов является наиболее наглядным подтверждением «живительной» для права силы интерпретации, когда под ее воздействием не только создаются отдельные научные школы, но и «оживают» давно забытые правовые нормы. Рассмотренные интерпретационные процессы несли в себе помимо светского, весомую долю теологического начала, которое способствовало развитию права, являвшегося в ту эпоху единственной светской наукой, способной «сообщить уму исследователя научную выправку и широкое развитие»[27]. Таким образом, интерпретационная деятельность средневековых юристов подтверждает возможность прогрессивного использования достижений экзегетической мысли (заложенной еще во времена Климента и Оригена) к развитию представлений о толковании правовых норм, и как следствие, юриспруденции в целом.

 

⇐ Предыдущая12345Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: