Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита
-------- © Copyright Михаил Булгаков © Copyright 2000 Иллюстрации Евгений Штыров (
[email protected]) Email:
[email protected], tel.(8462)41-93-53 Форматирование и вычитка текста: С. Виницкий. Корректура: Дмитрий Богданов ("Читальный зал")-------- Москва 1984 Текст печатается в последней прижизненной редакции (рукописи хранятся в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина), а также с исправлениями и дополнениями, сделанными под диктовку писателя его женой, Е. С. Булгаковой.
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
...Так кто ж ты, наконец? -- Я -- часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Гете. "Фауст"
Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриаршихпрудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькуюпару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес вруке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеровочки в черной роговой оправе. Второй -- плечистый, рыжеватый, вихрастыймолодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке -- был в ковбойке,жеваных белых брюках и в черных тапочках. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председательправления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенноименуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодойспутник его -- поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимомБездомный. Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились кпестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды". Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера.Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице,не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не былодышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то заСадовое кольцо, -- никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пустабыла аллея. -- Дайте нарзану, -- попросил Берлиоз. -- Нарзану нету, -- ответила женщина в будочке и почему-то обиделась. -- Пиво есть? -- сиплым голосом осведомился Бездомный. -- Пиво привезут к вечеру, -- ответила женщина. -- А что есть? -- спросил Берлиоз. -- Абрикосовая, только теплая, -- сказала женщина. -- Ну, давайте, давайте, давайте!.. Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахлопарикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатилисьи уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Онвнезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-топровалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того,Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелосьтотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, непонимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Чтоэто со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился.Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..." И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздухапрозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейскийкартузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом всажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить,глумливая. Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он непривык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этогоне может быть!.." Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, некасаясь земли, качался перед ним и влево и вправо. Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он ихоткрыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, азаодно и тупая игла выскочила из сердца. -- Фу ты черт! -- воскликнул редактор, -- ты знаешь, Иван, у менясейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,-- он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и рукидрожали. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнесядовольно бодро: "Ну-с, итак..." -- повел речь, прерванную питьемабрикосовой. Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том,что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большуюантирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткийсрок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. ОчертилБездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, оченьчерными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора,писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции обИисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, чтоименно подвело Ивана Николаевича -- изобразительная ли сила его таланта илиполное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -- но Иисусв его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающийк себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том,каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, какличности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем -- простыевыдумки, самый обыкновенный миф. Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умелоуказывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого ФилонаАлександрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словомне упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, МихаилАлександрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-йкниге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казниИисуса, -- есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка. Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью,внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкиезеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду. -- Нет ни одной восточной религии, -- говорил Берлиоз, -- в которой,как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, невыдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самомделе никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор... Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того,как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, нерискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, -- поэт узнавалвсе больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса,благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и проМардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, котороговесьма почитали некогда ацтеки в Мексике. И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэтуо том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показалсяпервый человек. Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разныеучреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение ихне может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человекэтот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Вовторой -- что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромална левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека небыло. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был немаленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то слевой стороны у него были платиновые коронки, а с правой -- золотые. Он былв дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый беретон лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в видеголовы пуделя. По виду -- лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбритгладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные,но одна выше другой. Словом -- иностранец. Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранецпокосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двухшагах от приятелей. "Немец", -- подумал Берлиоз. "Англичанин, -- подумал Бездомный, -- ишь, и не жарко ему в перчатках". А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд,причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно егозаинтересовало. Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих встеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце,затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-тоснисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, аподбородок на руки. -- Ты, Иван, -- говорил Берлиоз, -- очень хорошо и сатирическиизобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что ещедо Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис,коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числеи Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, приходаволхвов, описал нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоемурассказу, что он действительно родился!.. Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержавдыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиозпрервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился кписателям. Те поглядели на него удивленно. -- Извините меня, пожалуйста, -- заговорил подошедший с иностраннымакцентом, но не коверкая слов, -- что я, не будучи знаком, позволяю себе...но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что... Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, какприподняться и раскланяться. "Нет, скорее француз..." -- подумал Берлиоз. "Поляк?.." -- подумал Бездомный. Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвелотвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не точтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли. -- Разрешите мне присесть? -- вежливо попросил иностранец, и приятеликак-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчасвступил в разговор. -- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было насвете? -- спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз. -- Нет, вы не ослышались, -- учтиво ответил Берлиоз, -- именно это я иговорил. -- Ах, как интересно! -- воскликнул иностранец. "А какого черта ему надо?" -- подумал Бездомный и нахмурился. -- А вы соглашались с вашим собеседником? -- осведомился неизвестный,повернувшись вправо к Бездомному. -- На все сто! -- подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально. -- Изумительно! -- воскликнул непрошеный собеседник и, почему-товоровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: -- Простите моюнавязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не веритев бога? -- он сделал испуганные глаза и прибавил: -- Клянусь, я никому нескажу. -- Да, мы не верим в бога, -- чуть улыбнувшись испугу интуриста,ответил Берлиоз. -- Но об этом можно говорить совершенно свободно. Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув отлюбопытства: -- Вы -- атеисты?! -- Да, мы -- атеисты, -- улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомныйподумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!" -- Ох, какая прелесть! -- вскричал удивительный иностранец и завертелголовой, глядя то на одного, то на другого литератора. -- В нашей стране атеизм никого не удивляет, -- дипломатически вежливосказал Берлиоз, -- большинство нашего населения сознательно и давноперестало верить сказкам о боге. Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редакторуруку, произнеся при этом слова: -- Позвольте вас поблагодарить от всей души! -- За что это вы его благодарите? -- заморгав, осведомился Бездомный. -- За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику,чрезвычайно интересно, -- многозначительно подняв палец, пояснил заграничныйчудак. Важное сведение, по-видимому, действительно произвело напутешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазамидома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту. "Нет, он не англичанин..." -- подумал Берлиоз, а Бездомный подумал:"Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" -- иопять нахмурился. -- Но, позвольте вас спросить, -- после тревожного раздумья спросилзаграничный гость, -- как же быть с доказательствами бытия божия, коих, какизвестно, существует ровно пять? -- Увы! -- с сожалением ответил Берлиоз, -- ни одно из этихдоказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведьсогласитесь, что в области разума никакого доказательства существования богабыть не может. -- Браво! -- вскричал иностранец, -- браво! Вы полностью повторилимысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: онначисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку надсамим собою, соорудил собственное шестое доказательство! -- Доказательство Канта, -- тонко улыбнувшись, возразил образованныйредактор, -- также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовскиерассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штрауспросто смеялся над этим доказательством. Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все-таки, кто же онтакой? И почему так хорошо говорит по-русски?" -- Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три вСоловки! -- совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич. -- Иван! -- сконфузившись, шепнул Берлиоз. Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразилоиностранца, но даже привело в восторг. -- Именно, именно, -- закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенныйк Берлиозу, засверкал, -- ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда зазавтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно,может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут". Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" --подумал он. -- Но, -- продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза иобращаясь к поэту, -- отправить его в Соловки невозможно по той причине, чтоон уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чемСоловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас! -- А жаль! -- отозвался задира-поэт. -- И мне жаль! -- подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал:-- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, ктоже управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? -- Сам человек и управляет, -- поспешил сердито ответить Бездомный наэтот, признаться, не очень ясный вопрос. -- Виноват, -- мягко отозвался неизвестный, -- для того, чтобыуправлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хотьсколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же можетуправлять человек, если он не только лишен возможности составитькакой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, втысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, всамом деле, -- тут неизвестный повернулся к Берлиозу, -- вообразите, что вы,например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, таксказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...-- тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкогодоставила ему удовольствие, -- да, саркома, -- жмурясь, как кот, повторил онзвучное слово, -- и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кромесвоей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы,чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и кгадалкам. Как первое и второе, так и третье -- совершенно бессмысленно, высами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавнополагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно вдеревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет болееникакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человексоберется съездить в Кисловодск, -- тут иностранец прищурился на Берлиоза,-- пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому чтонеизвестно почему вдруг возьмет -- поскользнется и попадет под трамвай!Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее лидумать, что управился с ним кто-то совсем другой? -- и здесь незнакомецрассмеялся странным смешком. Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому итрамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не иностранец! Онне иностранец! -- думал он, -- он престранный субъект... Но позвольте, ктоже он такой?" -- Вы хотите курить, как я вижу? -- неожиданно обратился к Бездомномунеизвестный, -- вы какие предпочитаете? -- А у вас разные, что ли, есть? -- мрачно спросил поэт, у которогопапиросы кончились. -- Какие предпочитаете? -- повторил неизвестный. -- Ну, "Нашу марку", -- злобно ответил Бездомный. Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил егоБездомному: -- "Наша марка". И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигареименно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров,червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белымогнем бриллиантовый треугольник. Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", аБездомный: "Вот черт его возьми! А?" Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался. "Надо будет ему возразить так, -- решил Берлиоз, -- да, человексмертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..." Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец: -- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что ониногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что онбудет делать в сегодняшний вечер. "Какая-то нелепая постановка вопроса..." -- помыслил Берлиоз ивозразил: -- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известенболее или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мнесвалится на голову кирпич... -- Кирпич ни с того ни с сего, -- внушительно перебил неизвестный, --никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам онни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью. -- Может быть, вы знаете, какой именно? -- с совершенно естественнойиронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепыйразговор, -- и скажете мне? -- Охотно, -- отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, какбудто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде:"Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть -- несчастье...вечер -- семь..." -- и громко и радостно объявил: -- Вам отрежут голову! Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, аБерлиоз спросил, криво усмехнувшись: -- А кто именно? Враги? Интервенты? -- Нет, -- ответил собеседник, -- русская женщина, комсомолка. -- Гм... -- промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, -- ну,это, извините, маловероятно. -- Прошу и меня извинить, -- ответил иностранец, -- но это так. Да, мнехотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это несекрет? -- Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десятьчасов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на немпредседательствовать. -- Нет, этого быть никак не может, -- твердо возразил иностранец. -- Это почему? -- Потому, -- ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел внебо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, --что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но дажеразлила. Так что заседание не состоится. Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание. -- Простите, -- после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющегочепуху иностранца, -- при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка? -- Подсолнечное масло здесь вот при чем, -- вдруг заговорил Бездомный,очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, -- вам неприходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных? -- Иван!.. -- тихо воскликнул Михаил Александрович. Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся. -- Бывал, бывал и не раз! -- вскричал он, смеясь, но не сводянесмеющегося глаза с поэта, -- где я только не бывал! Жаль только, что я неудосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж самиузнайте это у него, Иван Николаевич! -- Откуда вы знаете, как меня зовут? -- Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? -- здесь иностранецвытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевичувидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственныестихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этотраз ничуть не обрадовало поэта. -- Я извиняюсь, -- сказал он, и лицо его потемнело, -- вы не можетеподождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать. -- О, с удовольствием! -- воскликнул неизвестный, -- здесь так хорошопод липами, а я, кстати, никуда и не спешу. -- Вот что, Миша, -- зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, -- онникакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам.Спрашивай у него документы, а то уйдет... -- Ты думаешь? -- встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А ведьон прав!" -- Уж ты мне верь, -- засипел ему в ухо поэт, -- он дурачкомприкидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русскиговорит, -- поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, --идем, задержим его, а то уйдет... И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке. Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечкув темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку. -- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам.Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации,-- веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов. Те сконфузились. "Черт, все слышал," -- подумал Берлиоз и вежливымжестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Покаиностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточкенапечатанное иностранными буквами слово "профессор" и начальную буквуфамилии -- двойное "В". -- Очень приятно, -- тем временем смущенно бормотал редактор, ииностранец спрятал документы в карман. Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели наскамью. -- Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? -- спросилБерлиоз. -- Да, консультантом. -- Вы -- немец? -- осведомился Бездомный. -- Я-то?.. -- Переспросил профессор и вдруг задумался. -- Да, пожалуй,немец... -- сказал он. -- Вы по-русски здорово говорите, -- заметил Бездомный. -- О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, --ответил профессор. -- А у вас какая специальность? -- осведомился Берлиоз. -- Я -- специалист по черной магии. "На тебе!" -- стукнуло в голове у Михаила Александровича. -- И... и вас по этой специальности пригласили к нам? -- заикнувшисьспросил он. -- Да, по этой пригласили, -- подтвердил профессор и пояснил: -- Тут вгосударственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижникаГерберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я ихразобрал. Я единственный в мире специалист. -- А-а! Вы историк? -- с большим облегчением и уважением спросилБерлиоз. -- Я -- историк, -- подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу:-- Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история! И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих ксебе и, когда они наклонились к нему, прошептал: -- Имейте в виду, что Иисус существовал. -- Видите ли, профессор, -- принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз,-- мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемсядругой точки зрения. -- А не надо никаких точек зрения! -- ответил странный профессор, --просто он существовал, и больше ничего. -- Но требуется же какое-нибудь доказательство... -- начал Берлиоз. -- И доказательств никаких не требуется, -- ответил профессор изаговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: -- Все просто: вбелом плаще...
Глава 2. Понтий Пилат
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой,ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннадумежду двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи ПонтийПилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и всетеперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследоватьпрокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источаюткипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятаярозовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая спрокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона,заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатомудыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовитьобед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вынаказываете меня? "Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезньгемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакогоспасения. Попробую не двигать головой". На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор,не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Неудержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло прогляделнаписанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил: -- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали? -- Да, прокуратор, -- ответил секретарь. -- Что же он? -- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедрионанаправил на ваше утверждение, -- объяснил секретарь. Прокуратор дернул щекой и сказал тихо: -- Приведите обвиняемого. И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввелии поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этотчеловек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его былаприкрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Подлевым глазом у человека был большой синяк, в углу рта -- ссадина сзапекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел напрокуратора. Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски: -- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм? Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелилисьчуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому чтобоялся качнуть пылающей адской болью головой. Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить: -- Добрый человек! Поверь мне... Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тутже перебил его: -- Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаимевсе шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, -- итак же монотонно прибавил: -- Кентуриона Крысобоя ко мне. Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующийособой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона инастолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни: -- Преступник называет меня "добрый человек". Выведите его отсюда наминуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить. И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом МаркаКрысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот долженследовать за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-заего роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентурионабыло изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы. Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за нимбесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковалиголуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятнуюпесню в фонтане. Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и такзамереть. Но он знал, что и это ему не поможет. Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук улегионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильноразмахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона былонебрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто емуподрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глазаобессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул навоздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговариваяарамейские слова: -- Римского прокуратора называть -- игемон. Других слов не говорить.Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя? Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, онперевел дыхание и ответил хрипло: -- Я понял тебя. Не бей меня. Через минуту он вновь стоял перед прокуратором. Прозвучал тусклый больной голос: -- Имя? -- Мое? -- торопливо отозвался арестованный, всем существом выражаяготовность отвечать толково, не вызывать более гнева. Прокуратор сказал негромко: -- Мое -- мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое. -- Иешуа, -- поспешно ответил арестант. -- Прозвище есть? -- Га-Ноцри. -- Откуда ты родом? -- Из города Гамалы, -- ответил арестант, головой показывая, что там,где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала. -- Кто ты по крови? -- Я точно не знаю, -- живо ответил арестованный, -- я не помню моихродителей. Мне говорили, что мой отец был сириец... -- Где ты живешь постоянно? -- У меня нет постоянного жилища, -- застенчиво ответил арестант, -- япутешествую из города в город. -- Это можно выразить короче, одним словом -- бродяга, -- сказалпрокуратор и спросил: -- Родные есть? -- Нет никого. Я один в мире. -- Знаешь ли грамоту? -- Да. -- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского? -- Знаю. Греческий. Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставилсяна арестованного. Другой глаз остался закрытым. Пилат заговорил по-гречески: -- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ? Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и онзаговорил по-гречески: -- Я, доб... -- тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что онедва не оговорился, -- я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушатьздание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие. Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низенькимстолом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опятьсклонил ее к пергаменту. -- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бываютсреди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, -- говорил монотоннопрокуратор, -- а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно:подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди. -- Эти добрые люди, -- заговорил арестант и, торопливо прибавив: --игемон, -- продолжал: -- ничему не учились и все перепутали, что я говорил.Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгоевремя. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели наарестанта. -- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворятьсясумасшедшим, разбойник, -- произнес Пилат мягко и монотонно, -- за тобоюзаписано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить. -- Нет, нет, игемон, -- весь напрягаясь в желании убедить, заговориларестованный, -- ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывнопишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничегоиз того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога радисвой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал. -- Кто такой? -- брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой. -- Левий Матвей, -- охотно объяснил арестант, -- он был сборщикомподатей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где угломвыходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мненеприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называяменя собакой, -- тут арестант усмехнулся, -- я лично не вижу ничего дурногов этом звере, чтобы обижаться на это слово... Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, ноне на арестованного, а на прокуратора. --...однако, послушав меня, он стал смягчаться, -- продолжал Иешуа, --наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мнойпутешествовать... Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил,повернувшись всем туловищем к секретарю: -- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей,вы слышите, бросил деньги на дорогу! Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбкуПилата. -- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, -- объяснилИешуа странные действия Левия Матвея и добавил: -- И с тех пор он стал моимспутником. Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце,неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащегодалеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, чтопроще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнесятолько два слова: "Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрьдворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холоднойводы, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию.И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал,мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепекестоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никомуне нужные вопросы ему придется задавать. -- Левий Матвей? -- хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза. -- Да, Левий Матвей, -- донесся до него высокий, мучающий его голос. -- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре? Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимомучителен, и этот голос говорил: -- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастсяновый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее. -- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая проистину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-тоненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась емучаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!" И вновь он услышал голос: -- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит таксильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силахговорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольноявляюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать очем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное,по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчаскончатся, голова пройдет. Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова. Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце ужедовольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду иподползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца. Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватомего бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею ивновь опустился в кресло. Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего болеене записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ниодного слова. -- Ну вот, все и кончилось, -- говорил арестованный, благожелательнопоглядывая на Пилата, -- и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе,игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь вокрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, --арестант повернулся, прищурился на солнце, -- позже, к вечеру. Прогулкапринесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя.Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю,показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем болеечто ты производишь впечатление очень умного человека. Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол. -- Беда в том, -- продолжал никем не останавливаемый связанный, -- чтоты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же,согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна
Воспользуйтесь поиском по сайту:
