Глава 15. Сон Никанора Ивановича
Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которогопоместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой. Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительнопобывав в другом месте. От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминаниимало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван. Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось отприливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговорвышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел. Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков: -- Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-биспо Садовой? На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответилбуквально так: -- Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель! -- То есть как? -- спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь. -- А так, -- ответил он, -- что ежели я председатель, то я сразу долженбыл установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне треснуло...весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца! -- Про кого говорите? -- спросили у Никанора Ивановича. -- Коровьев! -- вскричал Никанор Иванович, -- в пятидесятой квартире унас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить! Пишите: шестоепарадное, там он. -- Откуда валюту взял? -- задушевно спросили у Никанора Ивановича. -- Бог истинный, бог всемогущий, -- заговорил Никанор Иванович, -- всевидит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какаятакая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, -- с чувством продолжалНиканор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, --брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю,бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все ворыв домоуправлении. Но валюты я не брал! На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары ввентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, какбы желая проглотить паркетную шашку. -- Желаете, -- промычал он, -- землю буду есть, что не брал? А Коровьев-- он черт. Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос,намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке. Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича,вскочившего с колен: -- Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его... Держитеего! Окропить помещение! Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух,метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полнуюоколесицу. Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам непригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутихи только молился и всхлипывал. На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакогоКоровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и невидел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым,была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденныесургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшимиотбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев. Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там онповел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание порецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-йкомнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чем далее, темлегче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко ировно, и его оставили одного. Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого,несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что НиканоруИвановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в рукахподводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этихдверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий басс небес весело сказал: -- Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту. Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черныйгромкоговоритель. Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченымпотолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было какследует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена,задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, какзвездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка идаже публика. Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола --мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что втеатральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу,великолепно натертом и скользком. Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшисьнекоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки,примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным исильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания нановоприбывшего зрителя. Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесьразошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на которомбыл золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником. Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный напробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась,и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки. -- Сидите? -- спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу. -- Сидим, сидим, -- хором ответили ему из зала тенора и басы. -- Гм... -- заговорил задумчиво артист, -- и как вам не надоест, я непонимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весеннимсолнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто ужпрограмма такая интересная? Впрочем, что кому нравится, -- философскизакончил артист. Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучнообъявил: -- Итак, следующим номером нашей программы -- Никанор Иванович Босой,председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой. ПопросимНиканора Ивановича! Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор Ивановичвытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел еговзором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И НиканорИванович, не помня как, оказался на сцене. В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего сразупровалился в темноту зал с публикой. -- Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, -- задушевно заговорилмолодой артист, -- и сдавайте валюту. Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил: -- Богом клянусь, что... Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился крикаминегодования. Никанор Иванович растерялся и умолк. -- Насколько я понял вас, -- заговорил ведущий программу, -- вы хотелипоклясться богом, что у вас нет валюты? -- и он участливо поглядел наНиканора Ивановича. -- Так точно, нету, -- ответил Никанор Иванович. -- Так, -- отозвался артист, -- а простите за нескромность: откуда жевзялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры,единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой? -- Волшебные! -- явно иронически сказал кто-то в темном зале. -- Так точно, волшебные, -- робко ответил Никанор Иванович понеопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: --Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил. И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал: -- Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать! Подбросиличетыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как кспециалистам -- мыслимое ли это дело? -- Мы не валютчики, -- раздались отдельные обиженные голоса в зале, --но дело это немыслимое. -- Целиком присоединяюсь, -- твердо сказал артист, -- и спрошу вас: чтомогут подбросить? -- Ребенка! -- крикнул кто-то из зала. -- Абсолютно верно, -- подтвердил ведущий программу, -- ребенка,анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четырестадолларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе неимеется, -- и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненнои печально: -- Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся.Итак, номер наш не удался. В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича. -- Валютчик он! -- выкрикивали в зале, -- из-за таких-то и мы невиннотерпим! -- Не ругайте его, -- мягко сказал конферансье, -- он раскается. -- И,обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза, добавил: -- Ну,идите, Никанор Иванович, на место! После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил: -- Антракт, негодяи! Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участникомкакой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу. Тутему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочиликрасные горящие слова: "Сдавайте валюту!" Потом опять раскрылся занавес, иконферансье пригласил: -- Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля. Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным мужчиной летпятидесяти. -- Сергей Герардович, -- обратился к нему конферансье, -- вот ужеполтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у васвалюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни кчему, а вы все-таки упорствуете. Вы -- человек интеллигентный, прекрасно всеэто понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу. -- К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у меня большенет, -- спокойно ответил Дунчиль. -- Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? -- спросил артист. -- И бриллиантов нет. Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисывышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто безворотника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчильпоглядел на нее, не шевельнув бровью. -- Кто эта дама? -- спросил ведущий программу у Дунчиля. -- Это моя жена, -- с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел надлинную шею дамы с некоторым отвращением. -- Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, -- отнесся к даме конферансье, --вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у вашего супругавалюта? -- Он тогда все сдал, -- волнуясь, ответила мадам Дунчиль. -- Так, -- сказал артист, -- ну, что же, раз так, то так. Если всесдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что жеподелаешь! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, -- иартист сделал царственный жест. Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе. -- Одну минуточку! -- остановил его конферансье, -- позвольте мне напрощанье показать вам еще один номер из нашей программы, -- и опять хлопнулв ладоши. Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица вбальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстаяпачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого вовсе стороны отскакивали синие, желтые и красные огни. Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер. -- Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, --торжественно объявил артист, -- хранил Сергей Герардович в городе Харькове вквартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеемудовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить этибесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо,Ида Геркулановна. Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницыдрогнули. -- А под вашею полною достоинства личиною, -- отнесся артист к Дунчилю,-- скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех заполтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тотад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием. Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то участливыеруки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших насцене. Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору Ивановичупоказалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний черный занавесушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвалвторой залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил: -- В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичныйосел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валютыявляется бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при какихобстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получаетвеликолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира,жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо имирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болвандобился все-таки того, что разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшуюсемейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В таком случаеследующим номером нашей программы -- известный драматический талант, артистКуролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из"Скупого рыцаря" поэта Пушкина. Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым имясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстуке. Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови изаговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик: -- Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницейлукавой... И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал,как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стоялаперед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста.Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэтаПушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку разпроизносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?" Или "Лампочкуна лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?", "Нефть, стало быть, Пушкинпокупать будет?" Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Ивановичзагрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем, иневольно подумал: "А тип все-таки этот Куролесов!" А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запуталНиканора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого насцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причемназывал себя то "государем", то "бароном", то "отцом", то "сыном", то на"вы", то на "ты". Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью,прокричав: "Ключи! Ключи мои!" -- повалившись после этого на пол, хрипя иосторожно срывая с себя галстух. Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился,улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах. Аконферансье заговорил так: -- Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы Потаповича"Скупого рыцаря". Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему ипроизойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего этогоне случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань непринесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил оченьскверно, помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой икамнями. Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде,если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту! Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речьконферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос: -- Я сдаю валюту. -- Милости прошу на сцену! -- вежливо пригласил конферансье,всматриваясь в темный зал. И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу,не брившийся около трех недель. -- Виноват, как ваша фамилия? -- осведомился конферансье. -- Канавкин Николай, -- застенчиво отозвался появившийся. -- А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак? -- Сдаю, -- тихо сказал Канавкин. -- Сколько? -- Тысячу долларов и двадцать золотых десяток. -- Браво! Все, что есть? Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и НиканоруИвановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи, пронизывающиеКанавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать. -- Верю! -- наконец воскликнул артист и погасил свой взор, -- верю! Этиглаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибказаключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз.Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза -- никогда! Вам задаютвнезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собойи знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительноговорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы,встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, ивсе кончено. Она замечена, а вы пойманы! Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артистласково осведомился у Канавкина: -- Где же спрятаны? -- У тетки моей, Пороховниковой, на Пречистенке... -- А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли? -- Да. -- Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Какже, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули? -- В погребе, в коробке из-под Эйнема... Артист всплеснул руками. -- Видали вы что-нибудь подобное? -- вскричал он огорченно. -- Да ведьони ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту?А? Чисто как дети, ей-богу! Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил своюхохлатую голову. -- Деньги, -- продолжал артист, -- должны храниться в госбанке, вспециальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткиномпогребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно,Канавкин! Ведь вы же взрослый человек. Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем бортсвоего пиджачка. -- Ну ладно, -- смягчился артист, -- кто старое помянет... -- И вдругдобавил неожиданно: -- Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря негонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А? Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театренаступило молчание. -- Э, Канавкин, -- укоризненно-ласково сказал конферансье, -- а я-тоеще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это,Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть.Ну, чего вы нас зря терзаете? -- Есть! -- залихватски крикнул Канавкин. -- Браво! -- крикнул конферансье. -- Браво! -- страшно взревел зал. Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку,предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказалкому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театрна программу. -- Да, я хотел спросить, -- тетка не говорила, где свои прячет? --осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженнуюспичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо. -- Верю, верю, -- вздохнув, отозвался артист, -- эта сквалыга не то чтоплемяннику -- черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в нейчеловеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьейдушонке. Всего доброго, Канавкин! И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающихсдать валюту, но получил в ответ молчание. -- Чудаки, ей-богу! -- пожав плечами, проговорил артист, и занавесскрыл его. Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышалсянервный тенор, который пел: "Там груды золота лежат и мне они принадлежат!" Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент. -- В женском театре дамочка какая-то сдает, -- неожиданно проговорилрыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: -- Эх, кабыне гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они,боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх, кабы негуси! Пушкиным-то меня не удивишь, -- и он опять завздыхал. Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всехдверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками вруках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным чернымхлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами,разливали суп в миски и раздавали хлеб. -- Обедайте, ребята, -- кричали повара, -- и сдавайте валюту! Чего вамзря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил какследует, закусил, хорошо! -- Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? -- обратилсянепосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар,протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист. -- Нету! Нету! Нету у меня! -- страшным голосом прокричал НиканорИванович, -- понимаешь, нету! -- Нету? -- грозным басом взревел повар, -- нету? -- женским ласковымголосом спросил он, -- нету, нету, -- успокоительно забормотал он,превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну. Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогдарастаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозьслезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдьне развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и всету же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытуюмарлей, с лежащим на ней шприцем. -- Ведь это что же, -- горько говорил Никанор Иванович, пока ему делалиукол, -- нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету! -- Нету, нету, -- успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, -- ана нет и суда нет. Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всякихсновидений. Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, гдебольной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоилсянеизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую,последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале иразвившиеся волосы. Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулсяи заплакал. Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и онистали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, какволна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплымветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, былопредрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему сталосниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцепленадвойным оцеплением...
Глава 16. Казнь
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойнымоцеплением. Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня,рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен.Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов иверблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла наперекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, исеверо-западная -- в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те жекаппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали снее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпыбогомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатыешатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогналавторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр,к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы,и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только одинподъем на него с Яффской дороги. Через некоторое время за алой подошла к холму вторая когорта, подняласьна один ярус выше и венцом опоясала гору. Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла,растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоемтайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, накаждой из которых было написано "Разбойник и мятежник" на двух языках --арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженныесвежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами итопорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехаликентурион Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек вкапюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате водворце. Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двухтысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать приинтересном зрелище. К этим любопытным из города присоединились теперь любопытныебогомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Подтонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что околополудня прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору. Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия пропустила наверхтолько тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеялатолпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплениемвверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотнуюцепь пехотинцев. Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, исолнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и солдаты вобоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклиналитрех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти. Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спинебелой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и делоподходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду,пил и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил ивновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину.Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желалпоказать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешилим из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белыеплащи. Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы.Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очередиотправлялись за водой в балку под горой, где в жидкой тени тощих тутовыхдеревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут жестояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревшихлошадей. Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасенияпрокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни вненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежалчетвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией уподножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнцесожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За цепью двух римских кентурийоказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие нахолм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша ине обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ,не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-товьющимися по земле растениями с большими колючками. Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме,наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась вгород, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, атам в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому праздникупасхи. Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов.Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам -- это снять шлемы инакрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и скопьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой,расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахинакладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце билопрямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные мордынельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшегона солнце серебра. На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, нинеудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весьдень, всю ночь и еще день, -- словом, столько, сколько будет надо. Все также ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же суровопоглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так жеравнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ногивыбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни. Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногомтабурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скукипрутиком расковыривая песок. То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одногочеловека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он былвиден. Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и скоторой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холмбыл не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где,уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось житьбольное фиговое деревцо. Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этотединственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала,то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал нелучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны былиза цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому,для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым,было совершенно достаточно. Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себясовершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменилтеперь свое поведение и уединился. Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появилсявпервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, абежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими,сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимаетраздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, гдеуже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупымконцом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а ототчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ковсему взором, как человек, не чувствительный к физической боли. Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясьна северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было быпроскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженнымот горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться кповозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы,кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоимобразом не входило в его план. И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему немешал. Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца ибессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свойистасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, иобнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то вневыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давноуже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, товперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенныйсобачий череп и бегающих вокруг него ящериц. Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривалсам с собой. -- О, я глупец! -- бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли иногтями царапая смуглую грудь, -- глупец, неразумная женщина, трус! Падалья, а не человек! Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной флягитеплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом нагруди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой ипузырьком с тушью. На этом пергаменте уже были набросаны записи: "Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти всенет!" Далее: "Солнце склоняется, а смерти нет". Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так: "Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть". Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил своюгрудь. Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постиглаИешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по егомнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании подЕршалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайнопонравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде,помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуапочему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушелоколо полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея.Зачем, зачем он отпустил его одного! Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная иужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, онстал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Онповалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассветапятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала нанего. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-топредчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там онузнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе ислышал, как прокуратор объявил приговор. Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью втолпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуахотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его напоследнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можноскорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия невидал. И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея,которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, итотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она непришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки.При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись,проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее.Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнувему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный иединственный ученик!" А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было быуспеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнеемало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, какпогибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни нималейшего зла, избежал бы истязаний. План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа ссобою не было. Не было у него и ни одной монеты денег. В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город.В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчасже, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию. Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в городкараванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, гдепродавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладелсобой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую заприлавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то емупонравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял сприлавка то, чего лучше и быть не может, -- отточенный, как бритва, длинныйхлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновьбыл на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. Повременам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобыотдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком вЕршалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только вгруди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжалбежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящую вдалидлинную процессию, она была уже у подножия холма. -- О, бог... -- простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И онопоздал. Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшейстепени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землюбесполезно, как он теперь думал,
Воспользуйтесь поиском по сайту:
