 |
Из альбома афиш и программ
|
|
|
|
29 июня 1906 г. Владикавказ. Городской театр. В пользу филиального отделения общественной библиотеки. «Сильные и слабые» Н. И. Тимковского. Георгий Претуров — Е. Б. Вахтангов, Римма — Н. М. Вахтангова.
«Хорошо играли» [ Е. Б. Вахтангов ].
20 июля 1906 г. Владикавказ. Зал ремесленного собрания. В пользу бедных семей. «Три смерти» А. Н. Майкова. Люций, эпикуреец — Е. Б. Вахтангов.
6 августа 1906 г. Владикавказ. Цирк-театр Яралова. Музыкально-драматический кружок. «Казнь» Г. Г. Ге. Викентий Львович — Е. Б. Вахтангов.
25 августа 1906 г. Владикавказ. Собрание приказчиков. «Благодетели человечества» Ф. Филиппи. Эдуард Мартиус — Е. Б. Вахтангов.
«Хотелось уйти со сцены — до того мерзко играли. Эту же пьесу поставил в Сычевке. Да не так» [ Е. Б. Вахтангов ].
15 декабря 1906 г. Театр Романова. В пользу профессионального Общества садовников. Драматическая труппа студентов Московского университета. «Дачники» М. Горького. Влас — Е. Б. Вахтангов.
«Свистели достаточно много» [ Е. Б. Вахтангов ].
26 февраля 1907 г. Клин. Общественное собрание. Драматическая студия Московского университета. «В городе» С. Юшкевича. Гланк — Е. Б. Вахтангов. Отец Гланка — Б. М. Сушкевич.
«Сбор полный (около 200). Хороший спектакль. Отлично играли Головина (Аркадьина) и Языкова (Райская). Было много слез и восторгов» [ Е. Б. Вахтангов ].
24 апреля 1907 г. Вязьма. Театр Вавилонского. Драматическая студия Московского университета. «Вечная любовь» Г. Фабера. Фридрих Фюринг — Е. Б. Вахтангов[10].
«Сбор 140 руб.» [ Е. Б. Вахтангов ].
24 июня 1907 г. Владикавказ. Летнее помещение Коммерческого клуба. Музыкально-драматический кружок при участии артистов. «Отметка в поведении» А. Швайера, «трагедия одного ученика». Феликс, гимназист — Е. Б. Вахтангов.
|
|
|
29 июня 1907 г. Летнее помещение Владикавказского коммерческого клуба. Прощальный бенефис артиста и режиссера К. А. Молчанова. Музыкально-драматический {73} кружок при участии артистов. «Рабыни веселья», комедия В. В. Протопопова. Шмулевич — Е. Б. Вахтангов.
31 июля 1907 г. Летнее помещение Владикавказского коммерческого клуба. Музыкально-драматический кружок. «Слушай, Израиль!» О. Дымова[11]. Эндман — Е. Б. Вахтангов.
22 октября 1907 г. Клин. Общественное собрание. Драматическая студия Московского университета. «В бегах» С. Ф. Рассохина и В. П. Преображенского. Ладнев — Е. Б. Вахтангов.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова.
КОММЕНТАРИИ:
В МОСКВЕ ВИДЕЛ И СЛЫШАЛ
1906/07 г.
Театр Солодовникова (Веков), «Демон», 2 билета — 80 к.
Художественный театр, «Горе от ума» — генеральная репетиция, контрамарка
Малый театр (Ленский), «Борьба за престол», 2 билета — 60 к.
Новый театр (Гзовская), «Праздник жизни», 2 билета — 56 к.
Театр Корша, «Заря вечерняя» — 80 к.
Театр Корша, «Идиот» (Надя) — 65 к.
Театр Корша (Пельтцер), «Дети Ванюшина» — 90 к.
Художественный театр, «Три сестры», 2 билета — 1 р. 50 к.
Новый театр, «Для счастья» (Надя) — 1 р. 10 к.
Большой театр (Нежданова, [нрзб.]), «Риголетто» — в ложе Стерлигова
Опера Зимина (Т. Руффо, Кристман), «Риголетто» — контрамарка
Художественный театр, «Драма жизни» — 1 р. 25 к.
Художественный театр, «Три сестры» — контрамарка
Театр Корша, гастроли Варламова, «Борцы» — контрамарка, 20 к.
Большой театр (Подольская), «Кармен» — в ложе Стерлигова
Опера Зимина (Петрова), «Кармен» — 40 к.
Публикуется впервые.
Записная книжка 1903 – 1915 гг.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 28/Р.
Е. Б. ВАХТАНГОВ — Е. В. СТЕРЛИГОВОЙ
22 – 23 апреля 1907 г. Москва
Симпатичной и хорошей тете Кате сей плод пера неопытного посвящает Гланк[12].
«Святая ночь»
(пасхальная шуточка-быль)
Репетиция уже кончилась. Женя проводил тетю Катю, зашел в магазин, купил кое-чего, чем «разговеться», и вернулся домой. Тут он принялся за генеральную уборку своей комнаты. Вооружившись метлой и тряпкой, он энергично заработал ими.
|
|
|
{74} В 1/2 часа комната приняла приличный и чистенький вид. Затем он приступил к сервировке пасхального стола. Придут Коля и Джон. Все трое решили вместе провести святую ночь и скромно встретить пасху христиан. Сейчас Коля и Джон слушают заутреню. Женя как еретик в церковь не пошел, а решил приготовить трапезу. Он напряг все свои хозяйственные, художественные, эстетические и экономические способности, дабы возможно красивее убрать пасхальный стол. Расставив закуску, коробки сластей, фрукты, он водрузил на стол 2 горшка цветов. Приятно хлопнула пробка. На столе появилась бутылка красного вина… Потом белый графинчик… Коробка с зелеными побегами пшеницы придала столу праздничный вид. Середину украшала, правда небольшая (всего за 35 копеек), но очень симпатичная творожная с изюмом пирамидка, по бокам коей рельефно и торжественно выступали литеры: Х. В. Тарелка с апельсинами приблизила убранство к аристократизму, а три чистенькие салфетки резко и отчетливо оттенили все эти баночки с консервами, тарелочки с закусками, коробочки с конфетами… Зеленоватый свет через абажур лампы приятно ласкал всю картину…
Женя был очень доволен и невольно залюбовался плодом трудов своих. Он с нетерпением стал поджидать своих товарищей: ему хотелось поскорей увидеть на лицах своих приятелей впечатление от сервировки. Предвкушая прелести мирной вечери, заранее радуясь улыбкам друзей по адресу аппетитной картины, Женя сел писать эту маленькую быль. Ему хочется завтра подарить ее тете Кате… Перо скрипит, папиросы дымят одна за другой… Женя весь ушел в творчество…
А там, на улице, звон. Торжественный звон колоколов…
Теплый, теплый весенний воздух… На фоне черной ночи выступают четырехугольные светлые пространства с темными переплетами. За этими освещенными четырехугольниками, вглубь, неясно вырисовываются силуэты предметов, необходимых для исполнения традиции, которая именуется «разговением». Грохот колес и стук копыт по дрянной мостовой Малой Бронной то усиливается, то затихает, удаляясь к Патриаршим прудам. Вот, промчался «рысак». Резко стучат копыта, мягко шумят шины. Все тише, тише… Совсем тихо…
|
|
|
Вот внизу, там на тротуаре у первого этажа неясный говор… Это пьяный спорит с городовым… Свисток… Крик… Потом опять все затихает, затихает… Совсем тихо. А колокола гудят… Где-то в черном пространстве, под крышами домов, высоко, высоко… И все такие густые, могучие, толстые, протяжные. Ни одного писклявого и тоненького голоска. Их не нужно: они портят величие картины…
Этот звон не нарушает тишины: он парит над ней, он усиливает ее, как яркий свет усиливает тьму.
В городе царит тишина…
Город христиан молится своему богу. Грехи должны оставить тела молящихся и идти в ад… Трепетное молчание… Простит ли бог?.. Над городом витает звук. С каждым ударом языка о медные стены колокола растет пространство звука… Удары чаще и чаще… Гул звонче… Звук обнимает тишину… Все больше и больше… Вот он сжал ее, проникает в нее, насытил ее… Нет тишины…
{75} Все слилось: грохот, гул, говор…
Ворвался тоненький голосок… Прорезал атмосферу молитвенной торжественности… За ним другой, третий… Резче, крикливее… Забегали, затрещали, заплясали… Дробят на миллиарды кусков воздух, пропитанный грехами людей… Грех идет к дьяволу: бог принял молитву.
Сияют улыбки… Звучат поцелуи…
Весело мигают свечи, воткнутые в высокие сдобные хлеба… Красные яички окаймляют творожные пирамидки… Прошел священнослужитель. Побрызгал по длинным рядам блестящих столов щетинной метелочкой. Руки стоящих за столами учащенно двигаются со лба на живот, с правого плеча на левое. Корпус тела плавно, в такт этим движениям, нагибается. Кульки свернуты. Все куда-то торопится, бежит. Поцелуется и бежит. По темным улицам мелькают вереницы маленьких, дрожащих огоньков… Их все меньше, меньше… Все реже и реже… За светлыми четырехугольниками зашевелились тени… Христиане угощают себя за шестинедельное отлучение от яиц, молока, мяса.
Звонок.
Наконец-то. Вот и Коля с Джоном. Они входят и, как вкопанные, останавливаются в дверях.
|
|
|
«Братец, ты, да что это такое… Да никак ты с ума сошел: такую уйму денег… Ну и здорово. Нечего сказать — скромное разговение».
«Откуда ты это взял?» — говорит изумленный Коля, снимая фуражку и причесываясь. Затем он идет поближе к столу, покачивает в такт шагов головой и ехидно улыбается, увидев графинчик.
Джон близорукими глазами оглядывает убранство и потирает руки. «Ничего таки шибе… Стол, хороший стол… Шикарный», — говорит он. «Ну и мастер же ты, скажу я тебе… Настоящий крокодил», — все еще поражается Коля. Женя самодовольно улыбается. Наконец, они садятся и торжественно разливают вино по стаканам. «Я, брат, сначала водочки, а? Ты как, Джон, думаешь?» — говорит Коля и наливает себе рюмочку из графинчика.
«Ну, за ваше… Пишите…»
Он аппетитно проглатывает содержимое рюмки и… останавливает выпученный взгляд на Жене. «Что ж это такое! Черт знает…» Он нюхает рюмку и тут только замечает, что это вода.
Женя с Джоном хохочут.
«Вот мерзавец. Хотя бы предупредил», — Коля берет салфетку и брезгливо вытирает губы. Салфетка разворачивается и из нее повисают тесемочки… В руках Коли наволочка маленькой подушки. «Да что за черт, в самом деле! Чего ты тут настроил», — и Коля укоризненно глядит на наволочку.
Весело перебрасываясь шутками, все трое уплетают ветчину без горошка, пьют красное вино и поздравляют друг друга с праздником.
«Что это там у тебя с твоей стороны, на тарелке, колбаса, что ли? Давай-ка ее сюда», — высматривает Джон.
Съедают и колбасу.
{76} Коля открывает коробку с фаршированным перцем и опять безмолвно смотрит на Женю.
В коробке окурки от папирос и записочка: «для окурков».
«Черта ж ты ее сюда поставил», — обижается он.
Его прерывает Джон.
Трясясь от смеха, он протягивает Коле красную коробочку, на крышке которой надпись: «Дорожное мыло Ралле и К».
«Да что за дьявольщина… это еще что», — расплывается в улыбку Коля.
Этот инцидент зарождает сомнения, и взоры приятелей подозрительно начинают бегать по сервировке.
Находят баночку с ланолином, пустую коробку от конфет и халвы, обертку «галла-петер»[13] без содержимого…
Удивление гостей растет с каждым открытием…
«Наконец, что ж можно съесть, а?» — спрашивает Коля, все еще не придя в себя от неожиданности.
«А вот, сырную бабку ешь»…
Джон начинает сомневаться в реальности этой бабки и прощупывает ее чайной ложечкой.
Бабка оказывается самой настоящей. В один миг от нее ничего не остается. Джон протянул было руку к апельсинам, но наткнулся на записочку: «Просят сие ничтожное количество апельсинов не есть, а оставить их завтрашним визитерам».
|
|
|
Так «разговелись» трое одиноких молодых людей, вдали от родных углов.
Далеко, далеко на Кавказе у Жени есть Надя и маленький Сережа…
Там «разговляются» не так. Далеко старики Коли. Там «разговляются» не так.
Далеко, очень далеко старики Джона… Джону некуда пойти. Джон один. У Джона никого нет.
За окном дождь. Капли стучат по железному карнизу.
Огней нет. Светлые четырехугольники исчезли…
Ночь переходит в день.
Христиане спят.
Пора спать и Коле, и Жене, и Джону.
Москва. В ночь под Пасху 1907 г.
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 381/Р.
КОММЕНТАРИИ:
{77} ГАСТРОЛЬ
(ПЕСНЬ ИЗ ПЕЧАЛЬНОЙ ОДИССЕИ МОЛОДЫХ ПОКЛОННИКОВ ПРЕКРАСНОЙ МЕЛЬПОМЕНЫ)
30 апреля – 1 мая 1907 г. Москва
Греет яркое, яркое весеннее провинциальное солнышко. В таком городе, как Вязьма, оно и греет, и светит не так, как в Москве. В столице оно сухое, с лицом чиновника, греет по обязанности, нехотя, а здесь оно смотрит привольно, весело. Так нежно, нежно ласкает и этот длинный, пыльный ряд вагонов, и жалкий палисадничек у вокзала, и грязненькую ухабистую дорогу, и единственного извозчика у здания вокзала, и потертый цилиндр важного толстого господина, идущего под руку с величественной дамой с вуалью на шляпе.
Всем весело.
Весело и цилиндру с дамой, весело и извозчику, запросившему с них шесть гривен до города, весело и тем, которые примостились со своим тощим багажом на ступенях у входа на вокзал. На лицах этой маленькой компании нет и тени смущения от отсутствия извозчиков, а высокий и худой с морской накидкой молодой человек даже не обратил внимания на этот пустой случай и, несмотря на страшную боль, которую ему причинял отросток слепой кишки, предложил низенькой и толстой молодой дамочке идти пешком. Правда, шагов через сто геройство оставило эту парочку, и она преспокойно прибыла в город на извозчике, но все-таки… все-таки солнышко делало свое, и настроение их не менялось.
Игриво колыхаются от неясного ветерка концы кисейного белого банта и с черными полосками по краям у белой бумажной шляпы. В темных, красивых глазах обладательницы этой эфирной шляпы не прочтете нетерпения: она, покорно сложив руки, ждет возниц, которых должен прислать уехавший вперед цилиндр. Немного брюзжит коричневая жокейка и что-то бормочет своими губками, но и он только притворяется обиженным. «Я не выйду на сцену, если Вы не дадите мне пива», — мурлычет он, но подзатыльник мохнатого студента не дает ему кончить столь дерзкое требование, и он, приняв позу распорядителя, весело щелкает пальцем по чистенькой новомодной манжетке. Не менее покорно ждет и субъект с длинными черными волосами. Он выкуривает одну папиросу за другой и думает. О чем он думает? Может, об изрядном куше, вырученном от спектакля, может, еще о чем-то, столь же приятном — об этом известно ему одному.
Вот только у студента с большими волосами и давно выбритым лицом нет этого покорного выжидания. Он все суетится и бегает. То ему надо поговорить по телефону с полицией, чтобы прислали извозчиков, то он уже стоит у тумбы и читает афишу, которая гласит, что сегодня, 24 апреля представлена будет замечательная пьеса, включенная даже в репертуар Малого театра, после представления которой труппой русских артистов состоится второе отделение, состоящее из водевиля и танцев, то сей суетливый молодой человек болтается по буфету, заказывая для компании скромный, но подкрепляющий завтрак: кофе для себя и эфирной шляпки, чаю для косматого господина и «пива и квасу» для жокейки…
Извозчики поданы, вещи размещены. Расселись по парам, причем жокейку с трудом удалось оторвать от бутылки. «Я не выйду, если Вы не дадите мне…» — бормочет он тоненьким голоском, влекомый студентом. Увидав извозчиков, он сел в экипаж, закинул ногу за ногу, сказал искусственным баском: «Мило», и возницы тронулись…
{78} Различного рода бывают сухопутные дороги: тропинки, проселки, железные, шоссейные и т. д. Все об этом знают еще из гимназии, особенно те, которым приходилось писать сочинение на тему: «Каким путем совершается общение человека с человеком на суше и значение этого общения». Но даже писавшие это сочинение, наверное, не знают, что существует «Вяземское шоссе», а между тем, как самое шоссе, так и способ передвижения и «общение вокзала с городом» достойны того, чтобы о них поговорить…
Представьте себе, что вы одиноко колыхаетесь по волнам беспредельного моря. Вы крепко уцепились за доску, которая держит еще вас над водой, вы со страхом глядите вперед, надеясь увидеть берег, а впереди все волны и волны. Вот, вас подкинуло… Чуть было не выпустили из пальцев точку опоры… На минуту спокойно и опять кидает из стороны в сторону, подбрасывает, опускает… Не хочется ни думать, ни кричать… Одолевает бешенство, и только, только хотите вы хоть выругаться и проклясть фортуну, как вас опять подняло, толкнуло, опустило. Растет ваша ярость, растет ярость волн. Вы злитесь на свое бессилие, готовы прыгнуть в волны, а вас все кидает и кидает, качает и качает… То же чувствуешь, когда едешь по вяземскому, с позволения сказать, шоссе.
«Сашá, она, действительно, неважная. А зимой хорошо…» — улыбается извозчик. Так и хочется дать ему по шее. Экипаж громыхается с кочки на кочку, трясет все внутренности, окоченела рука, держась за крыло, мозги перестают работать, а он с чисто русской добродушной улыбочкой беззаботно болтает.
«Ничаво. Оно действительно. Сашá незавидная. Што и говорить. А только надо сказать, уж больно зимой хорошо по ней ездить… Впрягаешь это, значит, троечку…» «Ладно, ладно, братец, не расписывай. В канаву свалишься. Гляди…» И так едешь, едешь, едешь…
«Ну как, Николай, ловко тебе, а?» — заорал заднему экипажу спутник эфирной шляпки. В ответ где-то далеко, далеко послышался слабенький голосок: «Я не выйду на сце…» и оборвался на ухабе…
Человеку свойственно много терпеть и вытерпеть. Доехали и наши мученики. Вот едут по Московской. Довольно длинная, спускающаяся вниз улица. С левой стороны «сад» с десятью чахлыми деревьями. Торчит объявление о народном гулянье. У ворот стоит единственный, кажется, в Вязьме блюститель порядка. В конце улицы, направо, двухэтажное здание.
Это — «Кавалевка».
В обычное время здесь благодушествуют извозчики, пьют чай и пиво, в обычное время это — обычный трактирчик с продажей крепких напитков. При трактирчике есть нечто вроде гостиницы. За цену, обозначенную на дверях комнат, можно иметь грязненький, с потертой и засаленной мягкой мебелью, номерок. Но в дни спектаклей, балов и маскарадов сей кабачок принимает более приличный вид. Из общего зала выносятся столики, ставится 12 рядов стульев с номерками, к потолку подвешивается керосино-калильный фонарь, и комната проветривается. В зале есть небольшая сцена, с подмостков которой местные любители знакомят публику с лучшими произведениями наших дорогих писателей, как то: «Не так живи, как хочется», «Воспитатель Флаксман», «Светит, да не греет», «Горе от ума», «Во дворе — во флигеле»… Теперь обывателям суждено было увидеть «Вечную любовь» Фабера, и благодарное население в лице своих интеллигентных представителей — членов вяземского землячества — радушно встретило молодую труппу русских артистов. Первым встретил председатель землячества.
«А, приехали. Так, так…» И ушел.
Вторым приветствовал товарищ его:
{79} «Приехали. Хорошо, очень хорошо» и… ушел.
Третьим явился проведать деятельнейший член землячества, распространявший билеты:
«А, приехали. Приятно, приятно…» и… ушел.
После столь торжественного приема труппа стала размещаться. № 1 занял мужской персонал, № 2 — женский (героини, драматические инженю и комические старухи), в № 3 поместилась вторая гран-дам со своим женихом, очень корректным, вежливым и симпатичным молодым человеком в старом костюме рублей на 40. Пусть эта парочка не обижается на нас, и потому скажем: вторая грандам настолько приятная и хорошая барышня, что дай бог всякому такую невесту, а такому, как ее жених, и подавно. Но не будем касаться семейных отношений, а обратим свое внимание на смех, доносящийся из № 1.
На четырехспальной кровати, за перегородкой, лежат обладатели жокейки и морской накидки. Они разоблачились и благодушествуют… Накидка что-то рассказывает. Жокейка каждое слово рассказчика встречает хохотом.
«Иван Иваныч, какой вы шутник», — слышится женский голос. За трясущимся смехом жокейки нельзя разобрать дальнейшего. Смех разухабистый, от которого трясутся все поджилки, смех продолжительный, до слез.
То «герой» потешает «простака» импровизациями-анекдотами. Цилиндр вертится перед зеркалом. Сейчас надо будет «держать фасон» по городу. Пойдут сначала побриться. Репетируют «держание фасона». Изогнувшись в трубочку, стоит перед цилиндром курчавый студент и сладеньким голосом предлагает: «Не желаете ли, Вениамин Маркович, папиросочку». Цилиндр важным жестом, не глядя на коробку, берет папиросу и небрежно вставляет ее в угол рта.
«Спичку! Не видите, что ли, — набрасывается студент на господина с длинными волосами. — Угодить не умеете, а авансы вам подавай. Пожалуйте‑с, Вениамин Маркович, прикурить»…
Господин с лохматыми волосами поспешно исполняет приказание и подобострастно подает прикурить.
Цилиндр держит фасон.
«Рубликов на двести, черт меня побери, а? Не похож я на рубликов триста, а?» — весело хохочет он, поправляя пенсне и любуясь на свой цилиндр, который, кстати сказать, приобретен у татарина за полтинник. Идут в парикмахерскую и здесь «держат фасон». Платят семь гривен, последние семь гривен, и величественно удаляются. Встречная публика с уважением глядит на цилиндр, и до ушей его долетает: «артист, артист». Труппа себя рекламирует.
* * *
Спектакль должен начаться в половине девятого.
Но вот уже семь часов, а нет ни реквизита, ни обстановки на сцену, ни рабочих, ни билетов. Раз пять бегали в сад за товарищем, продававшим билеты, но он не являлся, предпочитая гулять с дамой сердца. Пьяные Александр и Арсений, получив маленький аванс, и носа своего не показывают. Труппа злится, ругается, но ничего не делает. Кое‑как к десяти часам удается найти билеты и с грехом пополам дать обстановку первого акта. В половине одиннадцатого после третьего звонка хромой Александр потянул занавес кверху. Глазам зрителей представилась жалкая обстановка бедного музыканта. {80} Направо три стула, на одном из которых лежит скрипка в футляре без струны; грубый солдатский пюпитр, позади импровизированный письменный стол, покрытый ковровой скатертью, справа неизмеримой величины потертый диван. В левом углу неуклюжие зеленые ширмы, за которыми предполагается кровать музыканта.
За столом сидит старик лет пятидесяти и читает «Смоленский вестник» за июль 1901 года, перед ним пустой стакан и скорлупа трех яиц, принесенных из второго номера. (Их кушала героиня — яйца ее единственная пища.) Но политика не интересует музыканта. «А, да какое мне дело до политики», — произносит он после минутной паузы и, отбросив газету, идет к трехструнной скрипке. У него болит рука, о чем свидетельствует повязка черного платка, принадлежащего второй гран-дам, ему трудно сыграть что-либо, и он жалобным тоном произносит фразу, которую со страхом ждет герой, стоя за кулисами.
«Только и умею теперь, что спать», — жалуется музыкант и прислушивается: «а вдруг сценариус забудет постучать» мелькает в его голове, обтянутой грязным, облезлым париком. Но стук раздается, и герой входит. Долго, долго говорят они и об ушах, и о руке, и о ресторанах, пока наконец героиня не стукнула в дверь. Это она пришла к герою. О чем-то переговариваются через дверь, причем героиня весьма музыкально напевает: «Я, право, Клара, я, право, Клара, и вместе с милым нас будет пара»… Герой убегает в левую дверь, за ними бежит музыкант, но пара милых уже на сцене подбрасывает ключ от дверей № 1. Коварный герой целует руку у милой, и последней так приятен этот поцелуй, что она подает и другую руку. Она притворяется, что ей впервые целуют руку. Потом впускают бедного музыканта и танцуют вальс. Но музыканту не по себе: он расстроен плохим сбором, и ему не до танцев. «Шубарт», — орет он. Вальс прекращается, и музыкант идет за кулисы, сообщив публике, что он попробует там нового ученика, но на самом деле он берет скрипку и выжидает слов: «А это для…» После этого надо изобразить звук лопнувшей струны.
Герой и героиня о чем-то говорят, кажется, о том, что у героя есть юная и цветущая невеста (эти слова вычеркнуты по просьбе самой невесты), и что он поклялся ей в вечной любви. В доказательство этих жестоких для героини слов он достает два обручальных кольца. Героиня читает под суфлера надписи на кольцах и вдруг останавливается при звуке лопнувшей струны. Герой притворяется, будто не знает, что это хлопнул струной за сценой музыкант, и спрашивает: «Что это?»
Героиня медленно подходит к пустому футляру, глядит в него и так протяжно, протяжно говорит:
«У скрипки лопнула струна»…
Пьяный Александр поспешно опускает занавес, и в зале раздается два, три, четыре хлопка.
В уборных дух уныния.
«Черт знает, что такое. Что вы делаете, господа», — разоряется цилиндр.
«Я не выйду на сцену…» — сюсюкает жокейка.
«Скандал, скандал», — вопит герой.
Комическая старуха заламывает руки, поднимает брови и тоненьким голоском удивляется: «Ведь это ж ужас. Бог знает, что такое».
Драматическая инженю со страхом думает о своем выходе и скорбно глядит на всех.
«Поднимите тон, поднимите тон, господа».
«Я устал, я ничего не могу», — вопит музыкант.
Начинается второй акт.
{81} Герой и героиня сентиментальничают и не знают ролей. «Клерхен, Клерхен», — жалобно поет герой. «Вальтер», — твердо и властно произносит героиня. Неопытный герой не умеет обнять и поцеловать. Он похож на щенка, слепого щенка, тыкающегося мордочкой в тарелку с молоком. Да ему и не до поцелуев: героиня, обняв его, испачкала белилами его новый костюм; он думает о белом пятне, а сам что-то неясно бормочет. Героиня не понимает его и спрашивает: «Что с тобой, Вальтер?»
«А видишь ли, я люблю тебя в твоих тряпочках, да, в милых тряпочках, и потом… ах Клерхен, Клерхен, если б ты знала», — отвечает он и глядит на концы своих длинных пальцев.
Входит цилиндр. Развязно и свободно держит он себя, гуляет по комнате, ругается и все просит «сказать ему пожалуйста». Потом приходит драматическая инженю и вторая гран-дам и ищут новый портрет, который подарен герою на письменный стол, и скатерть, вышитую к Рождеству. Гран-дам хвастается тем, что умеет краснеть, когда ей захочется, и очень жалеет о каком-то голубом платье. Является цилиндр и уводит жену в «Орфеум». Герой остается с глазу на глаз со своей невестой. Бедный, он уж устал, а тут извольте вести такой разговор:
Она. Заклинаю тебя всем святым, скажи: да или нет?
Он (молчит).
Она (с ненавистью). Ах!!
Он (разгораясь). Если б ты только знала… (Глядит на ногти.) Если б я только мог рассказать (глядит на ногти) … если б эти немые стены (указывает на кулисы) … Несчастного героя выручает музыкант. Он врывается на сцену в шляпе жениха второй гран-дам и во все горло орет: «Шубарт, голубчик».
Воспитанный и деликатный герой делает жест по направлению невесты и как бы говорит: «Как это неприлично: здесь дама». Музыкант раскланивается и садится писать контракт. Рисует чертиков и ждет, когда же уйдет невеста.
Он. Марта!
Она (решительно). Прощай!
Музыкант вздохнул свободно: еще один выход героини, и конец акта. Появляется и героиня и просит музыканта на завтрак. Музыкант бежит переодеваться.
Герой. Останься со мной.
Героиня. Я не могу остаться с тобой.
Герой. Я хочу, чтобы ты осталась.
Героиня. А я не хочу — и не останусь.
Герой. Ну, так иди, куда хочешь.
Героиня медленно уходит за кулисы.
… В публике три хлопка.
Настроение в уборных понижается.
«Вымарать Витмана… Ведь это провал… Не знаем ролей».
«Возьму и вымараю. К черту Витмана».
«Боже, до чего ужасно».
«Я не выйду на сцену…»
«Ставьте третий акт… Что? Аванс! Подите к дьяволу!»
«Позвольте… Справедливость… Коптит лампа.»
Все перемешалось. Толкаются; друг друга не понимают… Хаос.
Александр собирает свои силы и тянет занавес. Публика видит обстановку третьего акта. Музыкант бреется бритвой представителя вяземского землячества. {82} Потом приходит самый большой дурак, который когда-либо попадался на пути у музыканта, и просит дать ему хоть высморкаться. Но строгий учитель не дает ему сделать этого. Вбегает героиня с номерами «Смоленского вестника» и тычет пальцем в объявления: здесь музыкант должен прочесть о себе. Пока он читает, ученик ловеласничает с героиней, но получает отпор. «Нет, так нет», — говорит он обиженным тоном и, покачивая головой, уходит. Затем комическая старуха докладывает, что пришел Витман. Музыкант поспешно переодевается и прикалывает на грудь пряжку с пояса героини. Становится в позу и с грустью думает о том, как сейчас будет врать цилиндр.
«Можно, наконец, войти в пещеру льва?» — слышит он и что-то бормочет про то, что у него нет зубов. Входит сгорбленная, кудластая, с белым лицом фигура. «Здравствуйте, дорогой Фюгинг», — приветствует она музыканта. Последний сначала обомлел от неожиданности: он никогда не слышал этого тона на репетициях, потом закусил губу и придержал пряжку на груди. Долго и скучно они говорили. Из‑за кулис слышалось:
«Боже, как длинно».
«Боже, как скучно».
Всему бывает конец. Кончился и разговор с цилиндром, кончился и акт. В последний раз потянул Александр веревки занавеса и остановился на полдороге. Подпихнул, опять застрял, опять толкнул. Занавес опустился.
Публика громко аплодирует: она рада, что пьеса кончена, она благодарит за окончание…
[Потом шел водевиль. Лень писать о нем. Одно могу сказать: балаганили вовсю. — Зачеркнуто. ]
С ночным поездом укатили все в Москву. Остались жокейка, лохматый господин и игравший музыканта. В номере душно, грязно. На вещах копоть, все разбросано, раскидано. Тусклая лампа печально освещает этот кавардак.
На грязном столе, среди карандашей, грима, воротничков, баночек, тряпок, воротничков, стоят три бутылки пива. Молча пьют горе-любители теплую и горькую жидкость. Студент считает кассу. Лицо его выражает усталость, хочется спать, а он все считает, записывает и считает. Дефицит. Дело дрянь. Вот тебе и помощь землячества.
«Если б я знал, я не вышел бы на сцену…» — зевает жокейка и встает устраивать себе постель. «Спектакль-таки ничего себе спектакль», — бормочет лохматый и тоже примащивает себя на покой.
Через несколько минут слышится их дружный храп.
А студент все считает. Отопьет из стакана и опять углубится в расчеты. С каждой цифрой лицо его вытягивается. Он окончательно убеждается в наличии дефицита. Печально покачивает головой и задумывается. Он думает о том, как цилиндр будет искать золотой, чтобы «старику пятерку хоть показать» после «расчетов с ректором», о том, как морская накидка мамашу свою надует, о том, как драматическая инженю сумеет пополнить казенные деньги, о том, как жокейка в Коломну поедет и купит себе сапоги, о том, как суфлер достанет денег на квартиру… Много грустных дум. Много горьких дум. Вдруг он решительно складывает свой бумажник и наливает полный бокал пива. Во взоре сквозит уверенность. «Клин клином вышибают». «Поедем в Клин».
{83} И, довольный этим решением, он поднимает бокал: за Ваше здоровье, славные и хорошие тетя Катя, Шура, Вера Любимовна, Ипполит Петрович, Веничка, Коля и Джон!
Окончено 1 мая 1907 г.
Переделал для газеты 3 августа 1907 г.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 1 – 24.
Впервые опубликовано: Терек. Владикавказ, 1907. № 176. 5 августа. С. 2.
* * *
2 мая 1907 г.
Весна. Лето. Осень. Зима.
Рай цветов… Огонь солнца… Море плодов… Холод льдов.
Бесконечная смена времен, бесконечное повторение четвертей секунд вечности. Сто тысяч лет — вот сутки вечности. Где конец безмерной бесконечности. Горе слепому, горе жалкому.
Оттолкнуть ногою шар земли, шагнуть в новый мир миров, обнять неведомое прекрасное…
Проклятье цветам, проклятье солнцу, проклятье плодам, проклятье льдам.
Обнять неведомое прекрасное, то прекрасное, что прекрасно оттого, что неведомо.
Окунуть мысль в море творчества. Украсить царственное чело Мысли короной бессмертия, творить, создать и пасть к ногам своего творения. Парить в пространстве свободной мысли, скользить меж звезд, ласкать лучей крупинки. Вырвать сердце, выжать мозг…
Мысль души! Жизнь принадлежит тебе. Возьми ее. Живи.
Своею мощною рукой залей весь этот ад земли. Трудов не трать напрасно и пошленький клубок, где правда, ложь, свобода, рабство, любовь и злоба сплетены, не пробуй разбирать. Залей его своим могучим словом бога, сотри лицо земли и дай нам светлый Мысли рай.
Бездна крови. Горы страданий…
Пылинки счастья с тощих былинок радости.
Красный пот чела, насущный хлеб и меч — вот жизнь земли. Во мраке черного будущего блестят сухие глаза смерти.
Человек! Спроси себя: где жизнь твоя.
Смерть, ответь: где смерть твоя.
Молчанье камня. Тишина гроба.
Мысль мысли, дай мне бессмертье! Я сотру с рабского лба тяжелый пот, швырну насущный хлеб, сломаю меч… Я гордо взгляну в стеклянные глаза жизни и скажу ей, зачем я живу. Я буду господином жизни. Она — моей рабой.
… Молчанье стен… Тишина могил.
Публикуется впервые.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 25 – 26.
* * *
3 мая 1907 г.
Далекая моя…
Тебя нет со мной, но я вижу в царстве грез моих… Ласкают тебя нежность солнца, бархат звезд. Ты томно перебираешь тонкими и гибкими пальцами пышное серебро белого месяца и тихо плывешь в эфире фантазий.
{84} Тебя нет со мной, но я чувствую тебя каждым нервом мысли своей. Я обнимаю тебя грустным взором глаз, я несу тебе слезу мою.
Далекая моя.
Нет дерзких помыслов в крови моей. Я хочу еще дальше отодвинуть созданье грез моих. Хочу окутать его тенью розовых облаков… Смотреть в даль тумана, простирать прямые руки к глубине неясных очертаний. Творить неслышную молитву своему светлому Богу.
Далекая моя, как ты близка мне…
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 27.
Впервые опубликовано: Терек. Владикавказ. 1907. № 164. 22 июля. С. 2.
* * *
3 мая 1907 г.
Туда…
К Небу…
К голубому ковру, затканному несчетными крупинками голубого серебра…
К жилищу богов, в мир святых теней, к неясным берегам безбрежного океана мечтаний.
Подальше от земли.
Туда…
В бездну…
К черному дыму, пронзенному криками красному пламени.
К царству дьявола, в мир обугленных костей, в раскаленную пасть горнила грешников.
Только дальше от земли.
Публикуется впервые.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 28.
* * *
3 мая 1907 г.
Сереже
Кровь моя, счастье мое, жизнь моя…
Маленький, нежный, хрупкий, тоненький…
О, если б знал ты, как бьется мысль моя, когда устами грез моих касаюсь пуха твоих волос… Как хочется прижать тебя к родной тебе груди, как хочется сказать о мудрой и жестокой жизни, как хочется спасти тебя от глаз гнилых земли.
Любовь моя, мой помысел, все счастье моей нелепой жизни…
Моя душа слилась с ее душой в одну большую душу… Огонь своей крови смешал с огнем крови ее. Ты наш, наш неясный, маленький и хрупкий. Ты — наше солнце, блеск весны.
Ты — яркий огонек во тьме моих исканий. К тебе иду. К тебе несу слезу своих страданий. Тебе отдам всю глубину своей испорченной души. Разбей ее…
Публикуется впервые.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 29.
{85} * * *
4 мая 1907 г.
Склонил чуткое ухо к говору жизни. Лязг цепей, шипение крови, вздох смерти, шепот любви, крик красных слов, гул черных дел…
Не утомляй себя напрасно и сил мозга не напрягай: в тайник загадки не проникнешь. Бей больную грудь отвислыми руками, сжимай виски, остри свой взгляд, пронзай им тьму.
Скорее из зрачка нить крови побежит, скорее высохнет и сломится кривая мысль, скорей душа нальется кровью тела… а тайников грядущей тьмы тебе не увидать. [Не спрашивай себя, зачем живешь. — Зачеркнуто. ] У мраморной улыбки жизни ответа не прочтешь. Сложи покорно руки, соедини ресницы глаз и жди. Она придет. [Придет сухая Смерть. — Зачеркнуто. ] Из недр неотвратимого, из туманов неведомого могучей поступью идет твоя Неизбежность.
Публикуется впервые.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 30.
* * *
4 мая 1907 г.
Вянут, сохнут
Жизни дни…
Морщины на челе родятся.
Гибнут, тонут
Жизни дни…
Кудри в седину рядятся.
Плачет, стонет
Мысль моя…
Мозг оживить ее не может.
К богу, к богу, —
Жизни дни!
Идите в могилу,
Мысли мои!..
Публикуется впервые.
Тетрадь № 2. Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 275/Р‑81. Л. 31.
[ПОРОГИ РЕДАКЦИЙ]
10 мая 1907 г.
Завтра Шура понесет в редакции «Золотое руно», «Перевал», «Факелы» вещицы, сотворенные мной 3 и 4 мая. Очень любопытно, что ей ответят. Сам я не имею храбрости. За все время посылал: В «Русь» («Ответ Фи
|
|
|
