Особенности творчества и главные темы произведений поэта

 

Значительным явлением в литературе семидесятых годов стала художественная тенденция, которая получила название «тихой лирики» и «деревенской прозы». «Тихая лирика» возникает на литературной сцене во второй половине 1960-х годов как противовес «громкой» поэзии «шестидесятников». «Тихие лирики» очень разнятся по характеру творческих индивидуальностей, их общественные позиции далеко не совсем совпадают, но их сближает ориентация на определённую систему нравственных и эстетических координат.

Авторы «тихой лирики», каждый по-своему, развивали отдельные стороны созданного Рубцовым поэтического мифа. Так, Станислав Куняев выдвинул в центр своей поэзии противостояние между родным миром русской деревни и всей современной цивилизацией. При этом отношение ко всему, что не отмечено принадлежностью к национальной традиции, окрашивается у него в зловещие тона ксенофобии. А единственную защиту от агрессии внешних и чужеродных сил Куняев ищет у старых институтов тоталитарной власти.

Радикальная попытка переосмысления мифа «тихой лирики» была предпринята Юрием Кузнецовым. Если мифологические очертания рубцовского мироообраза как бы неосознанно вырастали из элегического мировосприятия, то Кузнецов последовательно и в высшей степени сознательно обнажает мифологические черты своего художественного мира (активно используя образы, почерпнутые из «Поэтических представлений славян о природе» А.Н. Афанасьева и скандинавских преданий) и полностью изгоняет элегическую сентиментальность. В итоге созданный Кузнецовым мир приобретает резко трагические и в то же время языческие, как бы донравственные, докультурные черты. Он одновременно воспевает и «сказку русского духа», и «хаос русского духа». Милый сердцу поэт «кондовый сон России», вековой душевный покой, по его мнению, искони прекрасен и гармоничен, потому что освобождён от придуманных нравственных установлений, от «ига добра и любви» («Тайна добра и любви»).

Неслучайно даже символический абстрактный образ поиска древнего истока, поиска, прорезывающегося через позднейшие наслоения истории и культуры, даже он несет смерть живому, даже он беспощаден и жесток:

 

Из земли в час вечерний, тревожный

Вырос рыбий горбатый плавник

Только нету здесь моря! Как можно!

Вот опять в двух шагах он возник.

Вот исчез, снова вышел со свистом.

Ищет моря, - сказал мне старик.

Вот засохли на дереве листья -

Это корни подрезал плавник. [5].

 

Лирический герой Ю. Кузнецова мечется между двумя крайностями. С одной стороны, он мечтает вернуться к этому изначальному языческому - сверхчеловеческому! - покою, возвышающемуся над заблуждениями человечества. Тогда в его лирике появляются стихи, наполненные презрением к «поезду» человеческого быта, к «обыкновенному» человеку, который «не дорос» до простора: «ему внезапно вид явился настолько ясный и большой, что потрясённый он сломился несоразмерною душой». С другой стороны, лирического героя Кузнецова не отпускает чувство пустоты, тоска по пониманию и теплу. Это предельно обостренное, но знакомое по лирике Рубцова чувство богоставленности, экзистенциального одиночества. «Не раз, не раз о помощи взывая, огромную услышу пустоту…», «Все, что падает и кружится, великий ноль зажал в кулак…», «Меня убили все наполовину, а мне осталось добивать себя…» - такие безысходные формулы проходят через его лирику, зримо свидетельствуя об условности и абстрактности предлагаемых «сверхчеловеческих», «языческих» решений. Поэзия Ю. Кузнецова стала эпилогом «тихой лирики», доказав с несомненным талантом невозможность построения нового религиозного сознания на основе «крови и почвы» - тех категорий, которые выступают из мира «тихой моей родины», лишённого элегической дымки.

Кузнецов Юрий - это поэт, «одинокий в столетье родном» и «зовущий в собеседники время; это «великий мертвец», раз за разом «навек поражающий» мифологическую «змею» - угрозу миру; это в прямом смысле сверхчеловек: над человеком, в космосе находящийся и масштабами своими космосу соразмерный. Назовём этот вариант вариантом укрупнения и отдаления лирического героя. [2].

Поэзия Кузнецова - своего рода завершение дисгармонического начала ХХ в., и одновременно в ней ощущается соприкосновение с гармонией века XIX-го, уже в совершенно ином качестве. Неслучайно обращение поэта к Н. В. Гоголю, воплотившему в XIX столетии разлом сознания и высвобождения потусторонних стихий, противостоящих светлому человеческому началу («Тайна Гоголя»). При чтении стихов Кузнецова ощутима неодолимая жажда поэта «рвануться во все концы света»: «я рванусь на восток и на запад», «душа, ты рванешься на запад, а сердце пойдет на восток». И каждая строка Кузнецова - своеобразная веха на этом трагическом пути. Душа полна недобрых предчувствий, и поэт видит, как черные силы испепеляют человеческую жизнь, как человек гибнет, но продолжает жить в иной - нематериальной ипостаси («Возвращение»).

В «Прологе» Кузнецов раскрывает родословную своей поэтической ноты. Флейта, на которой он играл свою мелодию, - из тростинки, через которую дышали русские воины, скрывавшиеся под водой от татарских мечей. Так в туманных грезах вспоминается прошлое. Оживает чудотворная сила старых мудрых легенд, мифов, сказаний. Она, подобно Китеж-граду, сохраняется глубоко под спудом, «влачит свою згу под водой» в потусторонней ипостаси, подобно Фениксу, который восстанет из праха и пепла в последний день существования мира, обещая навеять вечный сон. Но поэт общается с людьми в яви, вспоминая о необратимых потерях человеческого духа и народной памяти. [6].

«Драконы земного кольца», собравшиеся «по милую душу» поэта, вещающего о переживаемой нами сейчас трагедии, не оставляли его в покое все время. Но ему чудится иное видение, вселяющее тревожное ликование в истерзанную душу. Это сон, но сон, навевающий уже не страх и не сладкую тоску, а предвестие чего-то совершенно неизведанного, которое прозревал поэт в развалинах храма: «Мир не шелохнется. Пусто, и что ж? Поле задумалось. Клонится рожь. Тихо прохлада волной обдала. Без дуновенья даль полегла. Это она мчится во ржи! Это она!» И перед этой «полегшей далью» - «клонится слава, и время, и дым… Клонится древо познанья в раю…» Так склоняют головы перед Божественным видением, перед очистительным огнем и под тяжестью вины за утрату духовных глубин, за забвение всего, чем жили многие века. Так склоняются перед грядущей бурей, грозящей смести всю нечисть. Так открывается тайна славян, долго влачившая «свою згу под водой».

«Ни рано ни поздно приходит герой. До срока рождается только святой…» Ни рано ни поздно Кузнецов обратился к древней славянской мифологии, к жанру стихотворной притчи. А поэтический символ для Кузнецова не просто знак, «которым человек передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем» (С. Есенин. «Ключи Марии»). Символ для него имеет космическое, вселенское значение и в своем отношении к символу он смыкается с С. Есениным, ведшим начало своего символизма от «Голубиной книги», «Златой цепи», «Моления Даниила Заточника», «Слова о полку Игореве». Кузнецову принадлежит заслуга восстановления в наши дни по крупицам того богатейшего поэтического мира, которым жили наши предки, введения в живую поэтическую речь древних символов, языческих и православных полнокровных образов света и тьмы, заговоров и заклинаний. «Древние смыслы» и «тайные знаки» для поэта - не принадлежность глубокого прошлого, покрытые архивной пылью, но достояние наших дней. И если черты реального злодейства угадываются в выходцах с того света, то таинственная символика раскрывается в здешней реальности, в простых и всем понятных деяниях, что проходят перед нашими глазами. («Дух отрицанья учуял: победа! Нюхом мгновенно постиг племя, укравшее тень у соседа, память, богов и язык». «А живые воздали телам, что погибли геройски. Поделили добро пополам и расстались по-свойски. Ведь живые обеих сторон - люди близкого круга. Почитай, с легендарных времен понимают друг друга». «Все готово, великий магистр. Только жертвы одной не хватает…»). Люцифер и Прометей отождествляются в поэтическим сознании Кузнецова как противники Божественной воли. Падший ангел и непокорившийся титан в его представлении едины в своей ненависти к Богу. Их порождение - «племя», воплощающее дух отрицанья и сомненья, не способное ни на что, кроме как на то, чтобы сеять смуту и раздор в людские сердца.

Что противопоставить разладу и дисгармонии, ведущей к уничтожению всего живого на земле - не во сне, а наяву? Перед нашими глазами появляется мужик, невозмутимо сидящий на крыльце, в то время, когда над ним кружится птица с символическим именем «Всему конец». Конец? Ничего подобного. По крайней мере для русского мужика. Нечисть, сметающая горы и страны на своем пути, оказывается бессильной перед внутренней устойчивостью и надежностью мужика, которому неведом мистический ужас. Не отсюда ли и олимпийское спокойствие Фомки-хозяина, вроде бы не желающего видеть ничего за пределами двора? Что ему до того, что «мир на пределе». «Топнув ногой, никуда не глядит, не замечает. - Там ничего моего не летит, - так отвечает».

Поэт слышит древние сказания и голоса павших в недавних сражениях, которые жаждут воскрешения словом, ибо только они могут поддержать в ныне живущих честь и достоинство человеческое, русское самостояние

В последние годы Кузнецов обратился к стихотворному переложению «Слова о Законе и Благодати» митр. Илариона, будучи уже автором многочисленных стихотворных переводов как поэтов из национальных республик, так и зарубежных (Дж. Г. Байрон, Дж. Китс, А. Рембо, А. Мицкевич, В. Незвал и др.). Наиболее противоречивую реакцию вызвала его последняя по времени поэма «Путь Христа», поэма, проникнутая апокалипсическим настроением, где поэт явил мироощущение человека, пришедшего к живому Христу.

Работая в пределах дозволенных для советского стихотворца тем (пейзажная лирика, воспоминания о детстве, войне и проч.), Юрий Кузнецов выстраивает поэтический мир со сложной топологией. Пространственно-временные координаты реальны и узнаваемы, тогда как предметно-персонажные категории отсылают в некие иные «измерения» (среди важнейших образов в поэзии Кузнецова - образ «дыры» в неизвестность, «зияния», «зазора»). [7].

Критиками высказывалась мысль, что импульсом к созданию новой поэтики послужило знакомство с работами А.Н. Афанасьева и В.Ф. Миллера, посвященными славянской мифологии. В любом случае, этот поэтический мир существует по законам дохристианским. Отсюда особое внимание к категориям родства и семейно-родственным связям, основа которых - треугольник «отец - мать - сын». Отношения между ними неравноценны: если отец и его действия вообще не подлежат обсуждению (он как бы отсутствует, вознесенный на недосягаемую высоту положением в семье, уход отца на фронт и его гибель - модификации того же мотива), то отношение матери к отцу - это абсолютное приятие, полная подчиненность и жертвенное следование ее судьбе, которая, по сути, оказывается проекцией судьбы главы семьи:

 

Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья!.. -

Мать в ужасе мне закрывает рот

(«Отцу»)

 

Удел сына в этой триаде драматичен. Ему надлежит сменить отца (такая замена ничем не облегчит долю матери), словно колос, взойти на земле, политой отцовской кровью. Неизбежная и предначертанная узурпация отцовской власти раскалывает натуру сына, рождает в нем ожесточение и одиночество, что, в свою очередь, сказывается на любовных коллизиях: отношения возмужавшего сына с женщиной в этом мире напряженные и несчастливые.

В таком свете можно понять отмеченную критиками двойственность лирического героя Кузнецова - тягу к человеческому общению и в то же время полную отрешенность («Я в поколенье друга не нашел…»), ибо заменой цельности и единству рода не смогут служить ни самая крепкая дружба, ни общие помыслы. Именно так следует интерпретировать открыто декларативные строки:

 

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле…

Мертвые в этом мифопоэтическом пространстве не мертвы окончательно и бесповоротно, это «неполная смерть». Свои и вражеские солдаты, погибшие в бою на горных вершинах, «лежат как живые», «ждут и смотрят» («Вечный снег»), живущие путем особых усилий могут заставить их двигаться и говорить, либо и вовсе привести из далеких краев, где они обитают, к стенам родного дома («Четыреста»). Поэтому лирический герой Кузнецова часто выступает в роли соединительного звена между миром живых и миром мертвых.

Предметы, которым здесь принадлежит ведущая роль, - из мистического арсенала. Это тень, разрастающаяся или уплотняющаяся (по ней шагают, словно по мосту или по доске), следы, ногти. Кузнецов обращается к таким пластам сознания, перед которыми и сказка оказывается современна, а потому порой достойна иронического развенчания. Рассказанная «на теперешний лад», она чудовищна: Иванушка, отыскавший по полету стрелы лягушку за тремя морями, ставит немудреный опыт, вскрыв лягушечье тело и пустив по нему электрический ток. («Атомная сказка»)

Познание противопоставляется не блаженному неведенью, а древнейшему знанию. Заголовок стихотворения равно отсылает и к науке двадцатого века, и к античной атомистике, тогда как автор, очевидно, подразумевает вовсе другое.

В коротких поэмах «Золотая гора», «Дом», «Женитьба», «Змеи на маяке», «Афродита», «Седьмой» ведущим является не сюжет, а лирический порыв и череда образов.

Известен Кузнецов и стихотворениями остросатирическими («Выпрямитель горбов», «Попугай», «Разговор глухих», «Нос»). Значительное место в его поэзии занимали открытая провокационность («Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?»), игра с цитатами из классической русской поэзии и словесными клише.

Пространные названия сборников Кузнецова критики рассматривали как заведомо лишенные однозначности либо вовсе не поддающиеся интерпретации. Тем не менее в названиях прослеживается определенная тематика, связанная с блужданием отпущенной на волю души в пространствах и закоулках причудливого мира: «Отпущу свою душу на волю» (1981), «Ни рано, и поздно» (1985), «Душа верна неведомым пределам» (1986). [3].

Показательно также, что ни один из поэтов поколения Юрия Кузнецова не был наделен таким постоянным, последовательным и пристрастным вниманием критики, как он сам. Открывающаяся сегодня панорама сделанного критикой в освоении творческого пути Юрия Поликарповича Кузнецова позволяет как бы со стороны, глазами исследователя проследить эволюцию художественного постижения мира. Рецензии, статьи, заметки о поэзии мастера составляют своеобразную кардиограмму его духовного вызревания. Выявляя частности его поэтики, критики последовательно приближались к этому обобщению, какое сделал Евгений Рейн в эссе «Явление Кузнецова». Говоря об этом уникальном «явлении» в русской поэзии Е. Рейн подчеркивал: «Нам явлен поэт огромной трагической силы, с поразительной способностью к формулировке, к концепции… Он - поэт конца, он - поэт трагического занавеса, который опустился над нашей историей. Только так и следует его понимать… Он говорит темные символические слова, которые найдут свою расшифровку, но не сегодня и не завтра. Именно поэтому ему дано громадное трагическое дарование».

В 1981 году литературовед Вадим Кожинов написал статью «О поэтическом мире Юрия Кузнецова», в которой доказательно определил основные темы и мотивы его творчества. В частности, на примере анализа стихотворения «Посох», критик показал, что лирический герой Кузнецова не просто личность, а личность героическая, наследующая основные черты пращуров, выработанные тысячелетней русской и всечеловеческой историей. Он показывает, как Кузнецов творчески сопрягает все времена в одно большое историческое время. Метод этого сопряжения, считает В. Кожинов, «внедрение в словесно-образную ткань поэзии прошедших через века образов, символов, эмблем народного сознания». Это замечание по существу является едва ли не основополагающим суждением о природе творчества Юрия Кузнецова.

Начиная с книги «Отпущу свою душу на волю» (1981), в критике стали предприниматься попытки взглянуть на творчество Юрия Кузнецова в его развитии, стало очевиднее желание проследить эволюцию его лирического героя, обозначить повторяющиеся темы и мотивы его стихов, наконец, систематизировать критические замечания в адрес поэта. Именно такую попытку одной из первых предприняла Лариса Косарева в статье «Через дом прошла разрыв-дорога».

Начало третьего этапа творчества Юрия Кузнецова мы обозначаем выходом его сборника «Отпущу свою душу на волю» (1981). С этого момента в его творчестве усиливаются социальные и религиозные мотивы, на первый план выдвигается гражданская и философская лирика, в которой символ приобретает характер то мифологического, то религиозного. В статье «Русский узел» Геннадий Муриков, характеризуя новую книгу Юрия Кузнецова с таким же названием, замечает: «Слово зрелого творчества Кузнецова (речь о поэзии конца 70-х - начала 80-х годов) отличается особой емкостью и многомерностью. Отныне оно несет в себе «богатейший заряд реминисценций, литературных и исторических параллелей, ассоциаций».

Любопытна статья Геннадия Круглякова «Испытание временем», посвященная двум сборникам Кузнецова «До свиданья! Встретимся в тюрьме» и «Русский зигзаг». В ней утверждается: «Безбожие оказалось тем вековым злом, которое в сложившийся исторический период определило нынешние наши беды. Мы утратили прежние (пусть лживые!) идеалы и не обрели новую нравственную силу духа». Отражение именно этого процесса видит Кругляков в стихах Кузнецова «Забор», «Саламандра». В стихотворении «Икона Божьей Матери» («Кто на веру из нас не тяжел…») Кругляков видит беду, постигшую все поколение Юрия Кузнецова: врожденный атеизм, передаваемый из поколения в поколение, безнадежно перекосил сознание большинства советских людей.

В позднем творчестве, считает И. Фаликов, поэт обращается именно к религиозной тематике: «С годами выяснилось, что сила поэтического характера отнюдь не в том, чтобы играть мускулами былинного молодца, не в том, чтобы рвать и метать на любовной сцене, - она в другом, эта сила: «Когда я смолк, душа открылась Богу…». Отныне религиозность и социальность становятся двумя составляющими поздней лирики Юрия Кузнецова и его поэм. И если изначально они проступали отдельно одна от другой, то теперь соединились в нерасторжимое целое.

Арнольд Тойнби считал, что в основе механизма развития локальных цивилизаций (иначе говоря, человеческих обществ) лежит принцип, который он назвал «Вызов и ответ». В этой аудитории нет необходимости никого знакомить с идеями Тойнби, все о них знают. Я хотел бы напомнить только об одной его мысли: если исторический вызов уже брошен конкретному человеческому обществу, но там некому этот вызов осознать - такое общество движется к пропасти и гибнет. Однако если творческое меньшинство общества осознаёт вызов, горстка энтузиастов способна увлечь за собой народную массу. В этом случае общество, трансформируясь, выживает и движется дальше навстречу новым вызовам, новым угрозам.

Если посмотреть под таким углом на недавний этап развития русской православной цивилизации, то роль поэта Юрия Кузнецова покажется очень значимой. Ибо Кузнецов - ярчайший представитель того нашего творческого меньшинства, которое еще в конце 60-х - начале 70-х годов прошлого столетия попыталось осознать очередной вызов, брошенный нам историей - и многое сделало, чтобы свои ответы на него угнездить в мозгу нации.

Посмотрим, как чувствовал, как осознавал этот вызов наш национальный поэтический гений - и какой ответ на него давал.

Сквозной темой творчества Кузнецова тех времен (теперь уже полувековой давности) была тревога, ощущение опасности, исходящей почти отовсюду. Уже в «Атомной сказке» поэт с опаской глядел на ученого дурака, терзающего живую плоть электротоком - а немного погодя все мы увидели, что этот дурак захотел повернуть реки вспять, объявил преступную перестройку всего и вся, благословил распад и чудовищное ограбление населения великой державы. Но опасность, как ощущал ее поэт, таилась не только в каких-то конкретных персонажах - вся мирная жизнь уже тогда, в 70-е годы, была, на взгляд Кузнецова, полна скрытой угрозы: не зря в его стихах вагон с пассажирами томился на мировом полустанке, отцепленный от поезда и покинутый проводником и кондуктором; колеса другого поезда, тоже с людьми, соскальзывали с надежных рельсов на спины ползущих непонятно куда змей; сонные грибы грозно рвали не только асфальт, но и самого человека…

Что же было причиной тревоги поэта?

Ближе всего лежит ответ, ставящий во главу угла постоянную военную угрозу, вполне реальную для нашей цивилизации. Жизнь в ситуации «осажденной крепости» заставляет каждого человека, а тем более художника, относиться с недоверием к видимому внешнему спокойствию, заранее ощущать опасность - и впускать в свою душу кошмарные образы, предвещающие беду. Поэт, потерявший на войне отца и лично участвовавший в Карибском кризисе, отдал дань и такому пониманию исторического вызова - отсюда его произведения о конкретике и метафизике войны, потрясающие стихи о поколении, сгоревшем в огне Великой Отечественной, о врагах Родины. Заметим, что, согласно Тойнби, исторический вызов всегда внешне выглядит самым естественным образом: как природное бедствие, как военное столкновение или как постоянное давление внешней среды; и Кузнецов, безусловно, ощущал угрозу и как классический «вызов непрерывного внешнего давления», в данном случае - давления Запада. Оттого, что на этот раз Запад хотел, в отличие от Гитлера и его сподвижников, «всего лишь» превратить нашу цивилизацию в свою колонию, суть дела не меняется, угроза остается угрозой.

Поэт был убежден, что исторические вызовы, бросаемые нам (вроде того же нашествия коммунистических идей), не вчера начались и не завтра кончатся: не зря же саму мысль об автаркическом существовании нашей цивилизации на некоем вечном счастливом острове, откуда мы, время от времени просыпаясь, выбрасываем обратно за море западные идеи, вымахавшие до уровня деревьев, - саму эту мысль он иронически назвал «кондовым сном России».

По мнению А.Тойнби, первопричину угрозы, нависшей над Родиной, Кузнецов Ю. видел в искалеченном, уставшем духе народа, в неготовности современников сражаться за идеалы, переносить страдания ради высоких целей. Духовная порча, ржа души, распад личности, пресловутая амбивалентность, конформизм, трусость, характерные для «фазы обскурации», чреватой «фазой агонии» - вот то, что удручало его больше всего, то, что он считал самым страшным и что, на его взгляд, привело в конечном счете к распаду державы и новым народным страданиям. [8].

Не надо понимать дело слишком прямолинейно - так, что главной ценностью для Кузнецова была держава как государственное образование, имеющее конкретные границы. Ряд его произведений прямо указывает на обратное. Вот стихотворение 1985 года: кровавые блики Запада-заката уже полыхают во весь горизонт, мир русской православной цивилизации уже незримо летит в пропасть - а Фомка-хозяин

 

Топнул ногой, никуда не глядит,

Не замечает.

Там ничего моего не летит, -

Так отвечает.

И поэт в итоге соглашается с ним: может, и впрямь не летит ничего с этого света, покуда Фомка-хозяин тверд и способен стоять на своем, на своей точке завета, пока могуч его дух, пока он убежден в своей правоте.

В стихотворении «Мужик», написанном годом ранее, некая птица взмахом крыла уничтожает страну невозмутимого кузнецовского мужика.

И что в итоге? Да ничего - мужик невозмутимо как сидел, так и сидит на крыльце. Его страна исчезла с карты мира, а он, зевая, лишь пеняет птице: «Ты чего такая злая?»

Понять это можно, конечно, и как национальную самокритику - но мне думается, что живой мужик Кузнецову все-таки милее, чем страна. Пока жив мужик, пока он силен и невозмутим, ничего страшного нет. Поневоле задумаешься и сейчас над этой кузнецовской мыслью. И впрямь: что нам, русским, проку, если страна Россия будет номинально существовать на карте, а русский народ из нее исчезнет? Да и нужен ли русский народ продвинутой команде, энергично рассовывающей по карманам природную ренту? Может, этой команде и толпы гастарбайтеров будет вполне достаточно для обслуживания двух труб - газовой и нефтяной?

Для Юрия Кузнецова исчезновение этого русского мужика, русского человека (даже со всеми его недостатками, которые поэт прекрасно видел и которые клеймил) было равнозначно уходу с исторической арены всей русской православной цивилизации. Он этого не хотел, он думал о том, как этого избежать. И, я повторюсь, главной опасностью он еще в 70-х годах считал духовный распад нации, забвение базисных устоев народной жизни - добра, правды, справедливости, совести; нежелание людей сражаться за эти ценности.

Общество с головой погрузилось в быт, в суетные ежедневные заботы, что, конечно, понятно и объяснимо, - ведь целых полвека до этого нашу цивилизацию сотрясали кровавые перевороты, войны, давило государственное насилие, голод, концлагеря, - народу хотелось отдохнуть, забыться… До патриотизма ли тут?

После войны облетел на ветру пустоцветом патриотизм. Кружка с квасом вздыхает об этом…

И вот дух народа, еще недавно покрытый броней, теряет высокую цель, утрачивает нравственный стержень. И все чудовища мира тут же бросаются на него из мрака бытия!

Страна разваливается на куски; народ, опрокинутый в дикий рынок, поставлен на грань выживания. Угроза воплотилась в реальное зло, в новые человеческие страдания. «Холодная война» проиграна, буря мрака задувает свечу Родины, «и старик со старухой сидят у корыта разбитой державы».

Исторический вызов, по мнению поэта, был брошен во второй половине минувшего века не просто государству по имени СССР - он был брошен народному духу, искореженному донельзя в первой половине того же века. Массовый героизм Великой Отечественной был последним проявлением этого духа, поколение храбрецов и мечтателей, верящих в свою правоту, было выбито, погибли лучшие, мера пассионарности в нашем суперэтносе резко понизилась. Оставшихся в живых Дьявол поманил мирной жизнью, покоем, стабильностью быта, квартирами и телевизорами, верой в начальство, которое «разберется», - и понять, что именно это и есть вызов, в послевоенной генерации смогли немногие. Ощущение жизни как опасного и трагического бытия, всегда чреватого взрывом, было присуще тогда только творческому меньшинству - и только оно тревожило дух соотечественников.

 

Покоя нет: вы грезите покоем, а силы тьмы вокруг теснятся роем.

 

Так говорит Христос своим ученикам в известном стихотворении Кузнецова «Портрет учителя». Но это, одновременно, и слова самого Кузнецова, обращенные к его современникам.

Как же ответить на этот вызов, как сохранить нашу идентичность, наше мироощущение, наш взгляд на добро и зло, на правду и ложь, сохранить наше отношение к жизни, нашу совесть, наш стыд? Как не исчезнуть с лица земли, не раствориться в других народах?

Мы находим ответ во многих стихах поэта. В пустыне разбитого духа он ищет твердые песчинки, способные стать основой «Четвертого Рима» - национального государства по имени Россия. Они все-таки спасены, эти песчинки, унесены из погибшего Третьего Рима - и о них Юрий Кузнецов тоже говорил еще в 70-х годах: это любовь к русской дали, к русскому полю и небу, к сказке русского лица, это долина и былина, это память о матери и отце, о сражениях за Отчизну, это раздумье о Родине, которое сияет в душе, как звезда.

Поэт зовет своих современников и потомков жить с открытыми глазами, видеть всё, как оно есть, не закрывать глаз:

 

Посмотри! Твою землю грызут даже те, у кого нет зубов.

 

Он предупреждает: в наш мир проникли призраки в людском обличье, включенные в единую систему зла, и мы, люди с православным мировоззрением, вынуждены жить среди них, постоянно подвергаясь опасности:

 

Одного, другого ненароком тронешь, и тебя ударит током. Мрак включен…

 

Поэт предупреждает: «Все-таки гляди во все глаза». Поэт призывает: не повторять ошибок вчерашнего дня, не наступать каждые полвека на одни и те же грабли. Держаться вместе, помогать друг другу. Верить, что:

 

В этом мире погибнет чужое, Но родное сожмется в кулак.

 

Таков ответ Юрия Кузнецова на вызов времени, таков его завет нам.[4].

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: