Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru 21 глава

Людей вроде бы прибавилось, если только это возможно, кажется, что толпа, размножаясь делением, еще умножилась. Громадный черный рой, слетясь на божественный мед, жужжит, гудит, копошится, ворочается, придавленный собственной тяжестью. Никого в этом жгучем вареве не найдешь, подумал Рикардо Рейс, почувствовав, что готов смириться, встретит он Марсенду или нет — совсем и не важно, подобные вещи лучше всего вверить попечению судьбы: угодно ей будет, чтобы мы встретились — мы и встретимся, даже если будем прятаться друг от друга, и тотчас глупыми показались ему собственные мысли: ведь Марсенда, если и приехала, не знает, что я — здесь, стало быть, прятаться от меня не будет, и, значит, увеличивается вероятность встречи. Аэроплан все кружит в поднебесье, в воздухе порхают, снижаясь, разноцветные бумажки, и никто на них теперь не обращает внимания, кроме тех, кто только что пришел и для кого это — в диковинку, как жаль, что не поместили на листовку тот рекламный рисунок из газеты, в высшей степени были бы тут уместны доктор с эспаньолкой и болезненная дама в рубашке, всем видом своим словно говорящая: Ах, принимала бы я «Бовриль», не была бы такой, а ведь здесь, в Фатиме, хватает тех, кому гораздо хуже и для кого склянка чудодейственного снадобья стала бы истинным подарком судьбы. Рикардо Рейс снимает пиджак, обмахивает шляпой набрякшее от прилива крови лицо, и, почувствовав внезапно, как свинцовой тяжестью налились ноги, отправляется искать и находит тень, он не один такой — рядом пережидают послеполуденный зной и другие богомольцы, пребывающие в полном изнеможении от долгого перехода, который сопровождался громогласными молитвами, надо ведь восстановить силы, потребные для выноса образа Богоматери, для шествия со свечами, для долгого ночного бдения при свете фонарей и плошек. И Рикардо Рейс немного поспал, привалясь к стволу оливы, склонив голову на мягкий мох. Но вот он открыл глаза, увидел меж ветвей синее небо, вспомнил виденного им на полустанке худенького мальчика, которому бабушка, наверно — да, конечно, бабушка, по годам кем же ей еще быть? — говорила «сыночек», интересно, что он сейчас делает? — да уж, наверно, разулся, по приезде в деревню первым делом хочется снять, скинуть башмаки, а потом побежал на речку, и бабушка, вероятно, сказала: Сейчас купаться не ходи, жарко очень, но он и ухом не повел, да и она не ждала, что он послушается, мальчишки в этом возрасте жаждут свободы, им невмочь под мамкиной юбкой сидеть, они швыряют камнями в полевых мышей и убивают их без зазрения совести — зазрения же вкупе с угрызениями явятся потом, да поздно будет, ибо для полевок и прочих зверьков воскресения нет. Все кажется нелепым Рикардо Рейсу, и прежде всего — эта поездка из Лиссабона в Фатиму, поездка, похожая на погоню за миражем, хотя заранее известно, что это — мираж и есть, нелепо и это сидение под оливой среди незнакомых людей, сидение и ожидание невесть чего, эти мысли о мальчике, которого видел мельком на сонном железнодорожном полустанке, это внезапное желание стать таким, как он, ковырять в носу, шлепать по мелководью, рвать цветы, любоваться ими и тотчас забывать, лазить по чужим садам, убегать с криком и плачем от сторожевых собак, носиться за девчонками, задирая им юбки, потому что им это не нравится или нравится, но они делают вид, будто нет, и внезапно сознавать, что — нет, ты делаешь это ради собственного бессознательного удовольствия: Когда я жил на самом деле, пробормотал Рикардо Рейс, и пристроившийся по соседству паломник решил, что это — такая новая молитва, пока еще не запущенная в серию.

Солнце уже низко, но зной не спадает. На исполинском пространстве площади не то что яблоку негде упасть — булавку не просунешь, и однако по всему периметру грузно копошится людское множество, ни на миг не прерывается человеческое истечение и перетекание, издали кажущееся очень медленным, и здесь есть еще такие, кто стремится занять местечко получше, и то же самое происходит там. Рикардо Рейс поднимается, обходит, так сказать, окрестности и уже не впервые, но на этот раз — с режущей отчетливостью понимает, что одновременно происходит и иное паломничество — паломничество торговцев и нищих. Идет коловращение побирушек и попрошаек, и не следует думать, будто существует между ними лишь чисто формальная разница, отмеченная нами исключительно благодаря нашей добросовестности, нет — побирушка попрошайничает от бедности, тогда как для попрошайки побираться — это образ и стиль жизни, и на этой стезе можно встретить немало богатых. Технология, впрочем, одинакова, одну и ту же науку превзошли оба, и в тон нытью одного гнусавит другой, и оба тянут за подаянием руку, а иногда и две, а уж такому театральному эффекту противостоять трудно: Подайте Христа ради, Заставьте за себя вечно Бога молить, Господь вам воздаст сторицей за вашу доброту, Пожалейте слепого, пожалейте слепого! — а другие показывают изъязвленную ногу, высохшую руку, и внезапно перестаем мы понимать, откуда исходит этот ужас, этот стонущий речитатив, видно, дрогнули и распахнулись врата ада, ибо только из преисподней мог вырваться подобный феномен, и теперь уже продавцы лотерейных билетов взялись предлагать свой выигрышный товар столь зычно и азартно, что мы бы не удивились, увидав, как поднимающиеся к небесам молитвы застряли на полдороге, и кто-то, оборвав «Отче наш», затрепещет: Три тысячи шестьсот девяносто четыре, и, продолжая рассеянно сжимать четки, ощупает лотерейный билет, словно взвешивая возможность выигрыша, а потом развяжет платок, извлечет из уголка его потребное количество монет и возобновит молитву с того самого места, где была она прервана: Хлеб наш насущный даждь нам днесь — но уже окрыленный надеждой. Снуют в этой толпе продавцы одеял, галстуков, косынок, корзин, а равно и безработные, торгующие почтовыми открытками, впрочем речь не идет о торговле в полном смысле слова — сначала они получают милостыню, потом вручают открытку, это такой способ сохранить собственное достоинство, этот бедняк — не побирушка и не попрошайка, он если и собирает милостыню, то лишь потому, что работы нет, и замечательной идеей осеняет нас: а не дать ли каждому безработному по такому вот лотку с открытками, не повесить ли сверху черный лоскут материи, а на нем белыми буквами, чтоб в глаза бросалось, написать «Безработный», что, во-первых, облегчит подсчет, а, во-вторых, не даст нам позабыть о них. Однако хуже всего бродячие торговцы, водящиеся здесь во множестве, ибо они сильней всего нарушают благостный покой и мир, каковые должны царить как в душе паломника, так и во всем месте сем, и Рикардо Рейсу лучше обходить их стороной, а иначе в мгновение ока с невыносимым криком ткнут ему под нос: Глядите, как дешево! Видите, освящено! — рисованные, литографированные, маслом писанные и изваянные образы Пречистой Девы, груды четок, связки распятий, вороха ладанок, сердца Иисусовы, тайные вечери, рождества, бесчисленных Вероник, и, если только хронология позволяет — трех коленопреклоненных и сложивших руки для молитвы пастушков, один из которых — паренек, однако ни в агиографии, иначе именуемой жизнеописаниями святых, ни в процессе причисления к лику присно-блаженных не было установлено, что он когда-нибудь дерзал залезать — одним словом, дерзалезал — под юбки девчонкам. Вся эта торговая братия исходит в истошном крике, понося иуду-коллегу, сумевшего улестить покупателя и отбить его у соседа, и вот уже раздирается завеса в храме, и валятся на голову бессовестного нарушителя долга проклятия и брань, и Рикардо Рейс не помнит, чтобы раньше или теперь, здесь или в Бразилии приходилось ему слышать столь забористую литанию, удивительно разрослось и расцвело это ответвление риторики. Бесценное сокровище католичества играет многими огнями — страданий тех, у кого осталась последняя надежда — ежегодно приходить сюда, считая, что пришел черед; веры, которая в месте сем особенно возвышенна и сильна; милосердия; рекламы чудодейственного «Бовриля»; производства ладанок и прочего; индустрии еды и питья; тканья и чеканки; пропаж и находок — как в смысле переносном, так и в самом прямом, ибо к поискам и находкам в конечном счете все и сводится, и потому-то Рикардо Рейс не оставляет стараний, но искать-то он ищет, вопрос в том, найдет ли. Он уже был в лазарете, уже обошел все, с позволения сказать, стойбища и становища, обрыскал ярмарку во всех направлениях и теперь спускается на галдящую площадь, погружается в глубь толпы, наблюдает за тем, как практически отправляются ритуалы веры: как молятся с жаром, как во исполнение обета ползут на коленях, уже стертых в кровь, и добросердечные подруги подхватывают кающуюся под мышки, пока не лишилась она чувств от боли и непереносимого экстаза, как выносят из лазарета больных, укладывают их шеренгами, и между ними проносят образ Пречистой Девы, украшенный белыми цветами, и Рикардо Рейс всматривается в лица, ищет, да все не обрящет, и похоже все это на сон, единственный смысл которого — смысла не иметь, это то же самое, что видеть во сне дорогу, нигде не берущую начала, или ничем не отброшенную тень на земле, услышать слово, само собой соткавшееся в воздухе и само собой в нем растаявшее. Пронзительные дрожащие голоса выводят корявые и примитивные гимны — «соль-до» — постоянно прерывающиеся и возобновляемые, но вот внезапно обрушивается на площадь тишина, выносят образ из часовни, мороз по коже и волосы дыбом, дуновение сверхъестественного проносится над двумястами тысячами голов: сейчас что-то произойдет. Охваченные мистическим пылом, болящие протягивают платки, четки, ладанки служкам, а те прикасаются ими к образу, а потом возвращают по принадлежности, и молят несчастные: Пресвятая Дева, даруй мне жизнь, Пресвятая Дева, поставь меня на ноги, Пресвятая Дева, верни мне слух, Пресвятая Дева, очисти меня от парши и коросты, Пресвятая Дева, Пресвятая Дева, а немые и лишившиеся языка не молят, а только смотрят, если есть чем смотреть, и Рикардо Рейс, как ни вслушивается, не может услышать: Пресвятая Дева, воззри на мою левую руку и, если можешь, исцели ее, не искушая Господа твоего, ибо по здравом размышлении ты ничего не должна просить, но все принимать, как велит смиренномудрие, один Бог знает, что подобает и что пристало каждому из нас.

Чудес не случилось. Образ вышел, обогнул площадь и скрылся, но слепые не прозрели, немые не обрели голос, не поднялись расслабленные, на месте культей не отросли новые руки-ноги, не возвеселились печальные, и весь народ в слезах поносил и обвинял себя самого: Значит, недостаточно крепко верил я, моя вина, моя тягчайшая вина. Пречистая Дева, появившись из своей часовни, так была расположена сотворить пару-тройку чудес, а тут вдруг обнаружилось, что колеблются верные, и вместо пылающих светочей — коптящие плошки, нет, так не пойдет, приходите через год. Вот уже удлинились тени, медленно, не проворней крестного хода, подступают сумерки, и небо постепенно теряет яркую дневную синеву, теперь оно — будто перламутровое, потому что вон там, с того краю, солнце, уже нырнувшее за вершины деревьев, за дальние холмы, взрывается алым, оранжевым, лиловым, это не закат, а извержение вулкана, и даже странно, что происходит оно в безмолвии. Скоро вечер, вспыхивают костры, смолкают торговцы, нищие подсчитывают выручку, вон под теми деревьями туловище питают, развязываются похудевшие мешки, откусывается черствый ломоть, подносится бурдюк или бочонок к жаждущим устам, и это ко всем относится, варианты незначительны и зависят исключительно от позы. Рикардо Рейса приветили люди, расположившиеся под брезентовым навесом, возникает порой такое вот братское чувство к первому встречному, увидели — бредет он как потерянный, с чемоданом в одной руке, через другую перекинуто одеяло, что недавно купил, рассудив, что, если ночь будет холодной, за неимением иного крова укроется им, — и сказали так: Присаживайтесь, сеньор, к нам, а он начал было говорить: Да ну что вы, спасибо, но они оказались настойчивы: Да мы от чистого сердца предлагаем, и так оно в самом скором времени и подтвердилось, артель же оказалась многочисленной, а пришла из Абрантеса. И разносящийся по всей Кова-да-Ирии рокот производят рты жующие и уста, молитву творящие, и покуда одни богомольцы удовлетворяют потребности желудка, другие утоляют томление души, а потом — наоборот. В темноте, при слабом свете костров Рикардо Рейс не отыщет Марсенду, не увидит он ее и позднее, когда начнется шествие со свечами, не встретит и во сне, и все тело его — сплошная усталь, разочарование, желание сгинуть. В собственных глазах он двоится: один — Рикардо Рейс из повседневья, мытый, бритый, приличный господин, второй же — Рикардо Рейс лишь по имени, потому что не может быть им этот бродяга, заросший щетиной, в измятом костюме, в сорочке, подобной тряпке, в шляпе с подтеками пота на ленте, в башмаках, запыленных до такой степени, что природного их цвета не различишь, и один требует с другого отчета за то безумие, каким, без сомнения, является поездка неверующего на богомолье, погоня за иррациональной надеждой: Ну, а если бы все-таки увидел ты ее, что бы ты ей сказал, представляешь свой дурацкий вид, появись она перед тобой об руку с папашей или — еще хуже! — одна, и как тебе в лоб могло влететь, что такая барышня, пусть и с изъяном, здорово живешь, с бухты-барахты, влюбится во врача, это было мимолетное чувство, рассуди здраво и прежде всего поблагодари Пречистую Деву Фатимскую, что не встретил Марсенду, если она все-таки приехала сюда, никогда бы не подумал, что ты способен на такие смехотворные чудачества. Рикардо Рейс смиренно принимает эти упреки, безропотно выслушивает укоры и, сгорая от стыда за свой малопристойный вид, натягивает, не просыпаясь, одеяло на голову. А рядом кто-то беззаботно похрапывает, а из-под вон той оливы доносится бормотание, не похожее на молитву, хихиканье, отличное от ангельского хора, ахи и охи, не духовным просветлением исторгнутые. Занимается заря, кое-кто из ранних пташек, потянувшись, встает поворошить костер, начинается новый день и новые труды на благо небес.

Утром, ближе к полудню, Рикардо Рейс решил двинуться в обратный путь. Прощаться с Пречистой не стал, все его прощания уже были сделаны. Аэроплан сделал еще два круга, рассыпав по округе новые проспекты «Бовриля». Пассажиров в автобусе было немного, что и неудивительно — столпотворение начнется попозже. На повороте дороги стоял вкопанный в землю, наскоро сколоченный из двух палок крест. Нет, чуда не случилось.

* * *

От эпохи Афонсо Энрикеса до времен Великой Войны вверяем мы себя Господу Богу и Пресвятой Деве — после возвращения из Фатимы эта фраза преследует Рикардо Рейса, хоть он не может вспомнить, вычитал ли он ее в газете или в книжке, услышал ли в проповеди или в чьей-то речи, бросилась ли она ему в глаза с рекламного проспекта «Бовриля», но форма пленяет его так же, как содержание, это перл красноречия, предназначенный пробуждать чувства и воспламенять сердца, риторическая фигура, которая, помимо всего прочего, благодаря своей сентенциозности, служит неопровержимым доказательством богоизбранности нашего народа, бывали уже такие прежде и будут потом, но не бывало так, чтобы столь долго — восемьсот лет кряду — держалась, не прерываясь, эта связь с силами небесными, и, хотя мы припоздали к началу строительства пятой империи, дав Муссолини опередить себя, но от нас не уйдет ни шестая, ни седьмая, просто надо потерпеть немножко, и уж чем-чем, а терпением, сделавшимся самой нашей сутью, наделены мы от природы с щедростью непомерной. О том, что мы — на верном пути, можно судить по высказыванию его превосходительства президента республики, генерала Антонио Оскара де Фрагозо Кармоны, который в стиле, заслуживающем того, чтобы на его примере учить будущих столпов нации, заявил так: Португалия ныне известна во всем мире, и потому стоит быть португальцем, и эта сентенция не уступит вышеприведенной — обе жирненькие такие, а ведь аппетит на глобальность был нам всегда присущ, равно как и сладострастное желание быть притчей на устах у всего мира, возникшее после того, как мы поплавали по морю-океану, пусть всего лишь и за тем, чтобы похвастать, какие мы верные союзники, и неважно, чьи, а важно, что верные, и как бы мы жили без этой верности. Рикардо Рейс, вернувшийся из Фатимы усталым и обгоревшим на солнце, не увидевший там чуда, не повстречавший Марсенду, трое суток не покидавший свою квартиру, ныне вновь входит во внешний мир через широкие врата, открытые ему патриотическим заявлением президента. С газетой уселся он под сенью Адамастора, а старики, пришедшие посмотреть на корабли, входящие в гавань земли обетованной, о которой столько разговоров в мире, не понимают, почему кораблей этих так много, почему они украшены флагами расцвечивания, почему так ликующе завывают ревуны, почему на шканцах выстроена команда, и Рикардо Рейс наконец просветил стариков, протянув им прочитанную от корки до корки газету: разумеется, стоило ждать восемьсот лет, чтобы испытать гордость за то, что принадлежишь к португальской нации. С вершин Санта-Катарины восемь веков глядят на тебя, о, море, и два старика — тощий и толстый — смаргивают непрошеную слезу, жалея, что не смогут вечно взирать с этой смотровой площадки на то, как входят и выходят корабли, и огорчает их именно это, а не скоротечность бытия. Со своей скамейки Рикардо Рейс наблюдает за любовной игрой солдата и горничной: воин нахальничает и чересчур распускает руки, а девушка хлопает его по рукам — тоже, пожалуй, чересчур. А день такой, что впору кричать «Аллилуйя», заменяющую «Эван! Эвоэ!» тем, кто не древний грек, клумбы покрылись цветами, имеется все необходимое для счастья, если, конечно, не взращивать в душе неутолимые желания, не питать надежды, которые, сколько ни питай, все равно не насытишь. Рикардо Рейс инвентаризирует свои, убеждается, что ничего не жаждет и не желает, что для него вполне достаточно смотреть на реку и корабли на ней, на горы и на осеняющее их умиротворение, и не вполне понимает, отчего испытывает не счастье, а такое ощущение, словно непрестанно точит и точит его какой-то червь: Это — время, бормочет он, а потом спрашивает себя, что бы чувствовал он сейчас, если бы все-таки повстречал в Фатиме Марсенду, если бы, как принято выражаться, они упали друг другу в объятия: Отныне мы не разлучимся никогда, лишь в тот миг, когда я счел, что ты потеряна для меня навеки, мне открылось, как сильно я люблю тебя, а она будет произносить нечто подобное, но по произнесении всех этих слов оба не будут знать, что еще сказать, и разве что забежать за ствол оливы и там, на собственный страх и риск повторить хихиканье, ахи и охи, свойственные всем людям, снова задумывается Рикардо Рейс над тем, что должно было бы последовать, и снова слышит, как перемалывает этот жучок — или червь? — его кости: Нет ответа для времени, мы пребываем в нем и за ним наблюдаем, вот и все. Старики уже прочли газету, теперь тянут жребий, кто заберет ее домой, и выигрыш пригодится даже неграмотному — ничего нет лучше газетной бумаги, чтобы застелить дно ящика.

И в тот же день, когда вошел он в поликлинику, сказала ему регистраторша Карлота: Доктор, вам письмо, я на стол положила, и Рикардо Рейс почувствовал, как сжалось сердце или свело желудок, поди-ка разбери, все мы в такие мгновения теряем хладнокровие и способность локализовать ощущение, а помимо того, что желудок и так невдалеке от сердца, между ними еще располагается диафрагма, чутко отзывающаяся и на сердечный перебой, и на желудочный спазм, и если бы Творец во всеоружии нынешнего опыта творил человека сегодня, Он, надо полагать, сделал бы его плоть менее замысловатой. Письмо от Марсенды, иначе и быть не может, она написала, что не смогла отправиться в Фатиму, или что была там и видела его издали и даже помахала здоровой рукой, пребывая в двойном отчаянии — во-первых, оттого что он ее не заметил, а, во-вторых — что Пресвятая Дева чуда не явила, руку не исцелила, а теперь, любимый мой, если ты все еще меня любишь, жду тебя на Кинта-дас-Лагримас. Письмо от Марсенды лежит в центре столешницы, затянутой зеленым клякс-па-пиром, блекло-лиловые чернила отсюда, от двери кажутся белыми, это такой оптический феномен, обман зрения, помню-помню, проходили в гимназии: соединение желтого цвета с синим дает зеленый, зеленого с фиолетовым — белый, белый цвет вкупе с душевным томлением вызывает бледность. Конверт подписан не лиловыми чернилами и пришел не из Коимбры. Рикардо Рейс медленно вскрыл его, извлек маленький листок бумаги, покрытый корявыми — типично медицинский почерк — буквами: Глубокоуважаемый коллега, настоящим письмом ставлю вас в известность, что в связи с благополучным выздоровлением я намерен приступить к исполнению своих обязанностей в клинике с первого числа следующего месяца и пользуюсь случаем выразить вам искреннейшую признательность за ваше любезное согласие заменить меня на срок моего недомогания и желаю вам как можно скорее найти то место, где наиболее полно вы смогли бы применить ваши огромные знания и профессиональное мастерство, и ниже — еще несколько строк, но это были приличествующие случаю формулы вежливости, которыми полагается завершать письма. Рикардо Рейс перечел витиеватые фразы, оценил элегантность коллеги, сумевшего представить любезность, сделанную им, любезностью по отношению к нему, что ж, теперь он может покинуть поликлинику с гордо поднятой головой, вправе даже, когда пойдет устраиваться на новую службу, предъявлять это письмецо в качестве рекомендательного, вот, не угодно ли ознакомиться, видите, черным по белому — «огромные знания и профессиональное мастерство», да нет, это скорее уж не рекомендательное письмо, а верительная грамота, аттестат, свидетельство того, что исполнял свои обязанности исправно и ревностно, вроде такого, которое отель «Браганса» когда-нибудь выдаст бывшей своей горничной Лидии, если она захочет приискать себе иное место или выйти замуж. Рикардо Рейс надел белый халат, пригласил первого пациента, в коридоре ждут приема еще пятеро, но уже нет времени вылечить их, да и состояние их здоровья не столь уж плачевно, чтобы в течение девятнадцати дней, остающихся до истечения месяца, скончались они в его, так сказать, руках, избави нас, Боже, хоть от этого.

Лидия пока не объявлялась. Да, конечно, у нее еще не было выходных, но ведь ее предуведомили, что поездка в Фатиму будет недолгой — туда и обратно — но ведь ей известно, что в святилище Рикардо Рейс мог повстречать Марсенду, так что хотя бы для того, чтобы узнать, как здоровье подруги и наперсницы, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука, можно было бы, за полчаса обернувшись, сбегать на Санта-Катарину и вернуться в отель, а еще проще — на площадь Камоэнса, это еще ближе, извиняюсь, сеньор доктор, что отрываю вас от работы, просто хотела спросить, что там слышно у барышни Марсенды, поправилась ли она, исцелилась ли ее рука. Нет, не пришла, не спросила, напрасно, значит, поцеловал ее Рикардо Рейс, не потревожив, впрочем, пламени своих чувств, быть может, она решила, что этим поцелуем ее подкупают, если подобные мысли приходят в голову представителям низших сословий, как в данном случае. Рикардо Рейс, выйдя пообедать, а потом — поужинать, пребывает в одиночестве, видит в окно реку и дали Монтижо, каменную глыбу Адамастора, пунктуальных стариков, пальмы, спускается в сад, прочитывает страничку-две в книжке, спать укладывается рано, думает о Фернандо Пессоа, который уже умер, об Алберто Каэйро, подававшем такие надежды и скончавшемся во цвете лет, об Алваро де Кампосе, который уехал в Глазго, по крайней мере, известив об этом телеграммой, и, по всей видимости, там и останется, будет строить корабли до конца жизни или до пенсии, время от времени ходит в кинематограф на «Хлеб наш насущный» с Кингом Видором или на «Тридцать девять ступеней» с Робером Дона и Мадлен Карроль и уступает искушению отправиться в «Сент-Луис» поглядеть стереофильм, прихватив домой на память специальные очки, помогающие получить трехмерное изображение — целлулоидные, с одной стороны зеленые, с другой — красные, поэтический инструмент эти очки: есть на свете такое, чего невооруженным глазом увидеть нельзя.

Поскольку принято считать, что время не стоит на месте, что нет силы, способной застопорить его безостановочный ход, поскольку так часто звучат и повторяются эти вот неизменные формулы, то многих начинает бесить та медлительность, с которой двадцать четыре часа образовывают сутки, нет, вы только представьте себе, а потом, когда сутки истекут, выяснится, что ничего и не было, и следующий день будет точно таким же, и как славно было бы перескочить через череду бесполезных недель, чтобы прожить хоть час полной и настоящей жизни, хоть одну ослепительную минуту, если, конечно, ослепление может быть столь долгим. Рикардо Рейс подумывает о возвращении в Бразилию. Смерть Фернандо Пессоа показалась ему в свое время достаточно веской причиной пересечь Атлантику, после шестнадцатилетнего отсутствия вновь оказаться в родной стране, практиковать, сочинять время от времени стихи, стареть, в известной степени занимая место того, кто умер, пусть даже никто и не замечал эту замену. Теперь его одолевают сомнения. Эта страна — не его, а может быть, и вообще ничья, история ее вверена Господу Богу и Пресвятой Деве, это моментальный портрет, на котором черты расплываются, а объемного изображения не получишь даже с помощью целлулоидных очков. Фернандо Пессоа — или то, чему он дал это имя, тень, дух, призрак, не утерявший, впрочем, способности говорить, слышать, понимать, разучившийся, правда, читать — Фернандо Пессоа появляется время от времени, чтобы отпустить ироническое замечание, благосклонно усмехнуться, и снова исчезает, ради него плыть через океан не стоило, он — на том свете, хоть в равной степени пребывает и на этом, какой смысл ни вкладывай в это выражение, любой будет приблизителен, все — фигуральны. Марсенды не существует, она живет в Коимбре на неведомой улочке, один за другим тратит отмеренные миги бытия, не находя исцеления. Если хватило отваги, она, быть может, спрятала письма Рикардо Рейса где-нибудь на чердаке или в чулане, или за обивкой дивана, или в потайном ящике, служившем для тех же целей еще покойной матушке, или — небезвозмездно — в сундучке доверенной служанки, благо неграмотная, и, быть может, изредка перечитывает их, как перебирают в памяти подробности сна, который не хотят позабыть, перебирают, не понимая, что ничего общего нет между сном и воспоминанием о нем. Лидия придет завтра — она всегда приходит, когда у нее отгул, но Лидия — это горничная Анны Карениной, она предназначена для уборки квартиры и для заполнения кое-каких пустот, и эта малость по иронии судьбы заполняет все, что может быть заполнено в этом вакууме, а для прочего, если верить тому, что думает Рикардо Рейс о самом себе, и всей Вселенной не хватит. С первого июня он остается без работы, снова придется обходить поликлиники в поисках постоянного места или временно открывшейся вакансии — и всего лишь для того, чтобы не так томительно тянулись дни, отнюдь не для денег, деньги еще есть, еще целая нетронутая пачка британских фунтов, не считая тех, которые он не успел снять со счета в бразильском банке. Того и другого вполне хватит, чтобы открыть собственную клинику и, радикально изменив круг пациентов, заниматься не случайно доставшимися на долю болезнями сердца и легких, но — вселенской, общей терапией, в которой нуждается все сообщество. И можно даже будет взять в штат Лидию — пусть записывает пациентов, она — девушка неглупая, аккуратная, нестеснительная, очень скоро овладеет нехитрым ремеслом, постарается — так и писать будет без ошибок, и кончится эта ее жизнь гостиничной горничной. Впрочем, все это — даже не мечты, а так, плоды праздного умствования, предпринятого от нечего делать, для препровождения времени, ибо Рикардо Рейс службу искать не собирается, и лучше всего ему вернуться в Бразилию, купить билет на первый же рейс «Хайленд Бри-гэйд», кстати, можно будет незаметно вернуть «Бога лабиринта» законному владельцу, и библиотекарь О'Брайен никогда и не узнает, откуда вдруг взялась пропавшая книжка.

Появившаяся Лидия поздоровалась сдержанно и несколько церемонно, ни о чем не спросила, так что пришлось начать самому: Съездил в Фатиму, и она снизошла до вопроса: Да? Ну и как, понравилось? — и совершенно неизвестно, что на это ответить, ведь Рикардо Рейс — не паломник, испытавший религиозный восторг и теперь пытающийся изъяснить, что это было такое, однако и не простой зевака, из любопытства посетивший святое место, и потому он предпочитает обобщить и резюмировать: Очень людно, очень пыльно, ночевать пришлось под открытым небом, как ты и предупреждала, и хорошо еще, что ночь выдалась теплая. Все это — не для вас. Съездил разок, чтоб представление иметь. Но Лидия — уже на кухне, пустила горячую воду, собираясь посуду мыть, весьма кратко дала понять, что сегодня он может не рассчитывать на ее благосклонность — словечко совершенно явно не входившее в ее повседневный лексикон, сомнительно даже, чтобы она использовала его в наивысших взлетах красноречия. Рикардо Рейс не отважился уточнить, что послужило причиной отлучения от ложа — известные ли явления физиологического характера, уязвленное ли самолюбие, или могущественный союз слез и крови, слияние двух непреодолимых рек, впадающих в штормовое море. Он присел на табурет, наблюдая за хозяйственными хлопотами, что было ему несвойственно, но сегодня должно было свидетельствовать о доброй воле, заменить собой белый флаг, поднятый над крепостной стеной для смягчения чувств осадившего цитадель военачальника: Доктора Сампайо с дочкой я так и не встретил, да и неудивительно, кого там найдешь в такой толпе?! — эта фраза, выпущенная, можно сказать, наугад, некоторое время парила в воздухе, ожидая, когда на нее обратят внимание, она могла быть правдой, могла — ложью, что лишний раз говорит о недостаточности слов или наоборот — о том, что говорящий обречен на систематическую двойственность: одно слово лжет, и тем же самым словом изрекается истина, ибо мы — не то, что говорим, а вера, на которую берут наши слова, но что там берет или дает Лидия, нам неведомо, ибо она ограничилась лишь: И чуда не было? — и, услышав в ответ: При мне — нет, да и в газетах ничего не писали, добавляет: Бедненькая барышня Марсенда, она-то понадеялась на чудо, не приведи Бог такое разочарование испытать. Она не очень-то надеялась. А вы почем знаете? — и метнула в Рикардо Рейса быстрый птичий взгляд. Напрасно думаешь, что поймала меня, подумал он и сказал: Еще в ту пору, когда я жил в отеле, они с отцом подумывали, не съездить ли в Фатиму. А-а, и поскольку люди сильней всего утомляются и стареют в таких словесных поединках, самое лучшее — сменить тему, и не благодаря ли газетам сохраняются в памяти новости, могущие послужить пищей для разговоров, которые ведут старики на скамейке, а теперь — и Рикардо Рейс с Лидией в отсутствии тишины, хотя она, конечно, была бы лучше таких вот слов: Ну, и как твой брат? — но это для затравки: Да ничего, а чего вы спрашиваете? Так просто, я вспомнил про него, прочитав тут в газете речь одного инженера, Нобре Гедеса, вот она у меня где-то тут. Первый раз слышу про этого сеньора. Судя по тому, как он говорит о моряках, сеньором его называть не надо никому, и прежде всего — твоему брату. Что же он сказал? Погоди, найду газету. Рикардо Рейс вышел, пошел, вошел в кабинет, вернулся с «Секуло», где чуть не на всю полосу напечатана была речь. Вот лекция, которую прочитал этот самый Нобре Гедес по национальному радио, речь против коммунизма, и вот тут он упоминает моряков. Как, Даниэла? Да нет, про брата твоего ни слова, а вот, к примеру, где же это, ага, нашел — выходит и тайно распространяется мерзопакостная газетенка «Красный моряк». Мерзо — что? Мерзопакостная, то есть отвратительная, скверная, гадкая, вызывающая тошноту. То есть от нее блевать тянет? Именно так. А я видела «Красный моряк» — и ничего, не затошнило. Это брат тебе ее показывал? Ну да, брат. Значит, твой Даниэл — коммунист. Этого я не знаю, но он — за них. А в чем разница? Да я же гляжу на него: он — такой же, как все люди. Ты считаешь, что, будь он коммунистом, выглядел бы иначе? Не знаю и объяснить не умею. Вот-вот инженер Гедес тоже утверждает, что наши моряки — не красные, не белые, не синие, но португальские. Можно подумать, будто «португальский» — это цвет такой. Как ты ловко управляешься с посудой, кажется, что ты никогда не разобьешь ни единой тарелки. Так и есть, у меня твердая рука, тарелка не выскользнет. Ты — незаурядный человек. Этот незаурядный человек служит горничной в отеле, а еще что-нибудь говорил этот Гедес насчет моряков? Насчет моряков — нет. Теперь я припоминаю: Даниэл мне рассказывал о человеке, который прежде служил на флоте, его тоже зовут Гедес, только не Нобре, а Мануэл, Мануэл Гедес, он сейчас под судом, а с ним еще сорок человек. Гедес — фамилия распространенная. Ну да. Посуда перемыта, поставлена на сушилку, Лидия занялась другими делами — надо переменить белье, застелить постель, настежь открыть окна, чтобы проветрились комнаты, потом вымыть ванну, повесить свежие полотенца, и вот она возвращается на кухню с намерением насухо вытереть тарелки, и тут-то Рикардо Рейс подходит к ней сзади, обнимает за талию, она предпринимает было попытку высвободиться, но он приникает губами к ее шее, и тарелка, выскользнув у нее из рук, падает на пол и разлетается на мелкие кусочки. Все-таки разбила, Когда-нибудь же это должно было случиться, своей судьбы никто не избегнет, и он со смехом повернул ее к себе, поцеловал в губы, уже не испытывая сопротивления — не считать же таковым слова: Но ведь сегодня нельзя, и мы таким образом узнаем, что причина кроется все же в физиологии, а Рикардо Рейс ответил: Нельзя так нельзя, подождем, когда будет можно, а потом надо будет собрать рассыпанные по полу черепки и осколки.