 |
Отель «курятник на колесах»
|
|
|
|
НАША КОМПАНИЯ
Это Глеб назвал так наш вагон: отель «Курятник на колесах». Вагон был покосившийся, щелястый, будто и в самом деле старый курятник. Но мы его любили.
С двух сторон у вагона были широкие раздвижные двери. Те, что смотрели в сторону станции, оставались закрытыми: их наглухо заклинило. А те, что выходили на пустырь за тупиком, нормально раздвигались и задвигались. В торцевых стенках вагона тоже находились двери. Они вели на узенькие крытые площадки, вроде балкончиков. Наверно, раньше здесь размещались те, кто караулил ценные грузы…
Глеба мы устроили неплохо. Принесли ему (а заодно и себе) надувные матрацы, несколько старых одеял. Я нашел на чердаке круглый фонарь типа «Сатурн». Днем он заряжается от солнца, а ночью сам светит, как солнце. Юрка раскопал где-то старенький карманный телевизор, которые сейчас уже не делают. Экран часто мигал и путал краски, но Глеб все равно радовался.
В вагоне сохранились широкие полки — вроде двухэтажных нар. Можно спать хоть внизу, хоть наверху. Мою машинку Глеб поставил на пластиковый ящик, который служил столом.
Все получилось хорошо, только щели в стенах заткнуть мы не смогли. Слишком их было много.
— Да ладно,— сказал Глеб.— Погода у вас теплая, до осени и так протяну.
— Дело не в погоде,— озабоченно разъяснил Юрка.— На станции увидят, что вечером щели светятся, и начальник попрет нас.
— Да не попрет он,— отозвался Глеб.— Он знает, что я здесь поселился.
— И не ругается? — удивился я.
— Нет. Он хороший дядька.
Юрка шевельнул щекой. «Хороший дядька» часто орал на мальчишек и обещал оторвать уши за то, что бегают не через мост, а прямо по путям.
— Он понял, что мне деваться некуда,— вздохнул Глеб.
|
|
|
И мы опять задумались над его странной историей.
Где этот город Колыч? Почему никто о нем не слыхал, если ехать от него до нас два часа? И вообще, когда Глеб рассказывал про себя, мы узнали много странного.
Глеб с семи лет жил в интернате, потому что родители его разбились в авиалайнере (как может разбиться лайнер?). Школа у них была громадная — несколько зданий по четыре этажа (хотя все знают, что интернаты и школы выше двух этажей строить запрещено). Рядом с интернатом стоял механический завод, и старшие ребята проходили там практику (это, конечно, здорово, но как завод может стоять рядом со школой? Куда смотрели врачи?).
Но Глебу мы верили. Было видно, что он не придумывает. Он оказался хорошим парнем, добрым таким, и ничуточки не показывал, что старше нас. Только в те моменты, когда Глеб брился, мы вспоминали, что ему больше двадцати.
Глеб разводил в чашечке мыльную пену, мазал этой пеной светлую щетинку на худом лице и со скрипом скоблил щеки страшной складной бритвой. Пух на подбородке он оставлял. Мы держали перед Глебом зеркальце и смотрели, развесив губы. Такое допотопное бритье мы раньше видели только в кино.
— Учитесь, учитесь, молодежь,— говорил Глеб, махая тонким лезвием.— Бритье — истинно мужское дело.
Однажды, взбивая пену, Глеб научил нас выдувать из нее и пускать по ветру большущие радужные пузыри. Мы с Янкой просто выли от восторга, да и Юрка радовался. Никто в Старогорске до этого не знал такой игры. А Глеб удивлялся: что за город, простых вещей не знают!
Но те простые вещи и дела, которые были в Старогорске, его тоже удивляли. Например, что хлеб в булочных бесплатный, что пообедать можно тоже без денег, если не в ресторане, где танцы и стереотеатр, а в простой столовой. И что в автоматической прачечной платить не надо (он туда носил свою рубашку).
Глебу нравилось беседовать с Еремой. Ерема вставил в свои потроха лампу из моего приемника, и боли в затылке у него прекратились. Он долго благодарил меня и подарил литой пистолет (такой тяжелый, что чуть не свалились штаны, когда я положил его в карман). Вагон Ереме понравился, да и наша компания тоже. Он стал заходить в гости. Играл с Янкой в магнитные шашки, болтал с Глебом на вагонной площадке, сидел вместе с нами, когда мы разговаривали о всяких своих делах или обсуждали таинственную Глебову историю.
|
|
|
Мы потрошили эту историю снова и снова. Глеб никогда не отказывался от таких разговоров. Но порой лицо его делалось грустным. Он снимал очки и рассеянно чесал ими в затылке.
Однажды Янка осторожно спросил его:
— Скучаешь?
— А… Да.— Глеб неловко заулыбался.— Там меня работа ждет, а я здесь торчу, как курортник. Неизвестно, кто я и зачем… С другой стороны, хочется во всем разобраться до конца. Иначе я не журналист, а дырявый чайник… Вот хожу, смотрю, потом сижу, пишу. Пытаюсь выводы сделать. Хорошо, что машинка есть, спасибо Гельке… А с третьей стороны…
— Разве в логике есть такое понятие — третья сторона? — придирчиво спросил Ерема.
— Есть… С третьей стороны, пора бы все-таки домой, но куда и как? С четвертой — что делать дальше-то? Там люди ждут, волнуются…
— Друзья? — спросил Янка.
— Ну… и друзья. И редактор…
Меня дернуло за язык:
— И невеста?
Глеб серьезно сказал:
— Невесты пока нету.
— А ты влюблялся? — нахально спросил Юрка.
— Бывало,— засмеялся Глеб.— Но в основном неудачно.
— А зачем влюбляются? — спросил Ерема.
— Ни за чем. Это бывает само собой,— сказал Глеб.
— Необъяснимое отклонение от логики. Чисто человеческое свойство,— скрипуче подвел итог Ерема и сморщил нос.
— А у тебя всегда все объяснимое? — поддел Юрка.— Скажи, ты зачем статуи в парке громил?
— Это объяснимо. Я думал, они шпионы.
— Кто?! — хором спросили Юрка, Янка и я.
— Шпи-оны. Не все, а некоторые. Я не знал какие. Бил все. Некоторые не бились.
— Да чьи шпионы-то?
— Я не знаю. Мне казалось.
— А потом не стало казаться? — хихикнул Юрка.
— Нет, потом тоже. Но я не стал. Гражданин милицейский начальник объяснил…
— Что объяснил? Что тебя по голове тазиком стукнули? — со смехом спросил Юрка.
|
|
|
— Он сказал: «Ерема, если они шпионы, они люди. Нехорошие, но все равно люди. А робот не имеет права делать вред людям. Никаким». Я не стал.
— Но ведь они не люди, а просто гипсовые куклы! — крикнул я.
— Разберемся,— сказал Ерема. Потом спросил немного другим голосом: — А чего ржете?
Мы смутились. Разве Ерема виноват, что не все знает. Никто же ему не объяснял, что шпионов у нас не бывает.
Вообще-то Ерема был очень умный. Математику и физику он знал, наверно, лучше наших учителей. И электронную технику. Он изучил эти науки в подвале библиотеки. Но историю он совсем не изучал. В живой природе тоже не разбирался. И писал безграмотно. Такими корявыми буквами, что порой и не разберешь. Наверно, поэтому он очень интересовался машинкой и любил тыкать в клавиши твердым пластмассовым пальцем. Палец часто застревал между клавишами. Ерема скрипучим шепотом ругался.
Ерема был недовоен своей системой. Он рассказывал, что делали его тяп-ляп, чтобы успеть к выставке. От случайного удара голова его перестроилась и поумнела, но конструкция-то лучше не стала. Один раз он долго ворчал, что на корпусе не сделали карманы. Тогда я подарил ему куртку, в которой принес машинку. Ерема целый вечер был как именинник.
Скоро Ерема совсем переселился в «Курятник». Он притащил старый сундук и сказал:
— На свалке старухи совсем заели. Можно здесь устроиться?
Мы не поняли, что за старухи, но Ереме были рады. Особенно Глеб. Он говорил:
— Хороший мужик, хотя и железный, умница. Оригинал. Откуда у вас такие берутся?
Мы объяснили, что не «такие», а «такой». Потому что Ерема — единственный в своем роде. Автоматические дворники и контролеры в кино не в счет. Они практически совершенно безмозглые.
Ерема со своим сундуком устроился в дальнем углу «Курятника». За сундуком он, как за столом, читал или что-то царапал на бумаге. На сундуке спал: сядет на него, сложит калачом ноги в бутсе и валенке, привалится к стенке и выключится. Только внутри за жестяными дверцами тикает реле времени.
Сейчас Ерема был не такой, как в недавней молодости. Песен не горланил, разговаривал сдержанно. Бывало, правда, что раздражался, но редко. Если уж очень сильно Юрка начинал донимать его ехидными вопросами.
|
|
|
Юрке почему-то нравилось поддевать Ерему. Начинал он спокойно, невинно так. Например, говорит:
— Ерема, а почему у тебя такое имя? Несовременное…
— Так получилось,— отвечает Ерема и поскрипывает внутри.
— Как получилось?
— Сначала было ЭР— м «А». Электронный робот, модель А. Сокращенно — Эрема. Переделали в Ерему. Постепенно.
— А что такое модель «А»?
— Значит, начальная. «А» — первая буква в алфавите.
— А что, собирались строить на все буквы?! — радуется Юрка.— Тридцать три братца-богатыря! Самый умный на букву «Ы»!
Ерема опускает голову на ребристой резиновой шее. Потом говорит негромко, будто не Юрке, а себе:
— Мне хватило бы и одного…
Нам почему-то не по себе. Даже Юрке.
— Ладно, старик, ты не обижайся.
— Электронные системы не обижаются,— сухо отвечает Ерема. И видимо, это неправда.
Я с досадой гляжу на Юрку и говорю:
— Ерема, дай ему валенком по копчику, чтобы не болтал!
— Не могу,— объясняет Ерема с явным сожалением.— Робот не может наносить вред человеку.
— Какой же это вред? Это ему только на пользу!
Ерема поднимает голову и, кажется, всерьез обдумывает задачу: вред или польза?
— Но-но,— говорит Юрка и на всякий случай лезет на верхние нары. Туда тяжелому Ереме не забраться.
— Вопрос отпадает,— подводит итог Ерема.
Мы смеемся. Даже Ерема весело похрюкивает резиновым носом. И опять нам хорошо вместе.
В «Курятнике» мы собирались обычно по вечерам. Днем у каждого хватало своих дел. У меня, у Юрки и Янки — известно какие дела: каникулы на дворе. Янка, кроме того, каждый день ходил на музыкальные занятия. Ерема чистил башмаки прохожим или копался в своем электронном нутре, паял там что-то. Глеб тоже был занят. Начальник станции взял его на временную работу: разбирать старые документы и оформлять стенгазету для пассажиров (которых почти не было). За это Глебу кое-что платили. Он купил себе пару новых башмаков и рубашку.
А еще он купил несколько пачек бумаги, копирку и каждый день щелкал на моей машинке. Быстро-быстро! Многие листы рвал, а уцелевшие складывал в стопку.
Один раз я прибежал раньше Юрки и Янки, а Глеб сидит над машинкой сгорбившись, чешет за ухом снятыми очками. Повернулся ко мне— лицо без очков незнакомое и ужасно печальное.
— Не получается ничего, Гелька… Думал, напишу по порядку, тогда во всем разберусь. Мыслишки приведу в порядок. А ничего не выходит. Белиберда, каша…
Я переминался перед ним, не знал, как помочь. Глеб широченной ладонью провел по моему ежику.
|
|
|
— Пойду передохну…
Я остался у машинки. Две стопки напечатанных листов лежали на краю стола. Но лежали они вниз текстом — буквы еле просвечивали через бумагу.
Любопытный черт подтолкнул меня. Знал ведь я, что свинство это — совать нос в чужие бумаги, а рука сама приподняла листок…
Прочитать я не успел ни слова. Глеб кашлянул за спиной. Когда он вернулся?
Тут бы и провалиться мне сквозь дощатый пол, сквозь шпалы, сквозь кору Земли. Глубже Ярксонской скважины, на которой работает отец. Не провалился. Только башка опустилась, а шею и уши будто капроновой мочалкой надрали.
А Глеб сказал, словно ничего не случилось:
— Да ничего там хорошего, путаница всякая. До сути я еще и не добрался… Почитай, если хочешь.
Лучше бы взял за шиворот да выставил из «Курятника».
— Я нечаянно…— глупо пробормотал я.
— Да? — вздохнул он.— А я думал, тебе интересно.
— Мне… интересно,— выдавил я, не поднимая головы.
— Ну и возьми. Можешь забрать домой и почитать. У меня два экземпляра на всякий случай…
Я понемногу перестал краснеть и отдышался. И хотел взяться за чтение прямо сейчас. Но пришли Юрка с Янкой, а за ними грустный Ерема.
Ерема взгромоздился на сундук, запахнул куртку и мрачно проскрежетал:
— Выключиться, что ли?..
— Ты чего кислый? — спросил Глеб, забираясь на верхнюю полку и прихватывая машинку.
— Меланхолия,— сказал Ерема.— Все пар-ршиво. Один на свете.
— Как это один? — осторожно сказал Глеб.— А мы?
— Вы— хорошо. Но это недолго. Будет осень, все разойдутся, «Курятник» будет пустой. Это с одной стороны…
— Все равно мы тебя не бросим,— сказал я.
— Понимаю. Это тоже хорошо. С другой стороны. А с третьей стороны, все равно я один такой.
— Тогда обзаведись детьми,— посоветовал Юрка.— Построишь домик, будешь сидеть с ними у камина и рассказывать, как развлекался в молодости… Только не оставляй их на тетушек.
— Откуда у Еремы тетушки! — сказал Янка.
— Да,— согласился Ерема.— И где взять детей?
— В самом деле…— заметил Глеб.
— Откуда вы вообще беретесь? — сухо спросил Ерема.
Юрка хмыкнул. Глеб завозился на верхней полке и сказал:
— М-м… да. Видишь ли, Ерема, человеческий опыт все равно тебе не пригодится.
— Я не для опыта. Для информации. Я эту проблему еще не изучал.
Юрка захихикал. Янка лежал на нижней полке, закинув руки, и внимательно рассматривал над собой доски. Я оглядел всю компанию и бодро заговорил:
— Видишь ли, Ерема, это большая волокита. Прежде всего нужны два человека — папа и мама. Они договариваются, какой должен быть ребенок. Потом они идут… в это… в магазин «Детский мир», в самый малышовый отдел, подают заявление… Да, еще документы нужны, что они именно папа и мама. От других родственников и от посторонних заявки не принимают… Ну, а потом приезжает почтовый фургон, приносят заказ: розовое дитя в коробочке. Воспитывайте… Иногда, правда, перепутывают. У меня мама и папа хотели девочку, а получили рыжего бестолкового мальчишку.
— Почему же обратно не сдали? — спросил Глеб.
— Обратно не принимают. За какого расписались, такого и воспитывайте.
Янка задумчиво сказал:
— А со мной не так было. Мама и папа никого не ждали, а в окошко влетел ветер. Маленький такой ветерок, закрутил по комнате всякие бумажки, лепестки с букета. А когда вылетел — пожалуйста. Я лежу на кровати… Мне дедушка рассказывал.
Я покосился на Ерему и спросил придирчиво:
— Но документы у мамы с папой все-таки были?
— Конечно!
Юрка зевнул и сказал:
— А обо мне предания молчат. Думаю, обошлось без документов. Ты, Ерема, не верь этим бюрократам.
— Балбесы,— отчетливо произнес Ерема.— Вы не поняли вопроса. Я спрашивал, как получаются дети такие, как вы. Бестолковые и вредные.
Глеб обрадованно захохотал. Но потом спохватился:
— Ерема! Это сложный научный вопрос. Они же все разные. Вот Янка, например, он вместе со скрипкой на свет появился. Почему?
— Нет,— сказал Янка.— Скрипку дед сделал. Сразу, как я ро… как ветер принес.
Глеб сказал:
— Принес бы ты еще разок скрипку, поиграл бы…
— Ну, пожалуйста.
Янка не стал ждать другого раза. Сказал, что принесет скрипку сейчас. Это же мигом: туда и обратно — полчаса.
— Я с тобой,— подхватился Юрка.
Они теперь все время так: если куда один, туда и другой. А меня когда позовут, а когда и забудут.
Сейчас забыли. И я стал такой же скучный и одинокий, как Ерема. И полчаса бродил вокруг вагона, сшибая палкой «бабкины бусы». Хотя нет, не полчаса. Они прибежали раньше.
Когда Янка начал играть, я перестал дуться. Просто забыл. Он так здорово играл! Даже Ерема слушал, подперев башку пластмассовой ладонью.
Янка и раньше устраивал концерты в вагоне. Его хлебом не корми — дай поиграть, а нам нравилось слушать. Я не всегда вникал в мелодию, но любил смотреть, как летает над скрипкой смычок и как мечется по стене Янкина тень. Как он качается на тонких ногах, будто улететь хочет, и как разлетаются у него волосы… Всегда хорошо смотреть на человека, если он что-то делает от души…
В этот раз он играл особенно долго. То песни — знакомые и простые, то что-то запутанное, быстрое. А потом… потом я услышал ту музыку, что играл Янка в день знакомства. Там, на разноцветной веранде.
Оказывается, я эту музыку помнил!
В ней и правда было что-то такое… Ну, не трубы и барабаны, как сказал тогда Юрка, однако что-то тревожное. Негромкий сдержанный марш. А еще — плавная и хорошая такая мелодия, которую вдруг что-то ломает, и будто звучат резкие шаги. А затем — тише, тише, тише… И вдруг снова тревожный марш. И сигнал трубы. И конец…
— Это что за вещь? — спросил Глеб, когда Янка опустил скрипку.
— Ее Янка с дедом сочинил,— быстро сказал Юрка.
— Да? А что это такое?
— Это… ну, вроде музыкальной пьесы,— застеснявшись, проговорил Янка.— Называется «Восстание».
— Похоже,— сказал Юрка. И я подумал, что похоже.
Янка сел, положил скрипку на колени и объяснил:
— Это так случилось… Я еще в первом классе был, и дедушка рассказал мне про одно давнее восстание. Там была баррикада, и на ней отбивались от врагов взрослые и ребята… Мы про это и стали придумывать музыку. Ну и вот…
— А они победили? — спросил я.— Те, кто на баррикаде.
Янка покачал головой:
— Нет, они просто отбились и ушли. Те, кто не погиб.
— Такие восстания редко побеждали,— сказал Глеб.
— Почему? — удивился я.
— Подумай сам, на баррикаде много ли навоюешь? Враги лезут и лезут, а у тебя патроны кончаются, хлеба и воды тоже нет. Вот и остается погибнуть или уйти куда-нибудь. Если не хочешь сдаться.
— Нет, они не сдались,— тихо сказал Янка.
Когда мы шли домой, за тополями светил закат, а над головой уже появились звезды. Было хорошо, и я забыл все грустные мысли. У меня в голове толкалась музыка Янкиного «Восстания». Потихоньку я стал насвистывать марш.
Юрка вдруг сказал:
— Гелька, помнишь, ты просил у меня арабскую монетку?
Я помнил. В прошлом году Юрка где-то раздобыл медную денежку с заковыристыми буквами и с круглой дыркой посредине. Появилась тогда у мальчишек мода — носить старинные монетки на шее, на шнурке. Будто амулет штурмана Кареева из фильма про скадерменов. Но я-то не для этого ее просил, а для коллекции. Юрка не давал.
— Ну и что? — удивился я.— Это же когда было…
— А сейчас? Хочешь?
— Ну… хочу.
— Только уговор…
— Какой?
— Не свисти, ладно? У тебя слух, как у больной курицы.
Я сбил шаг. Будто снежком в лицо вляпали. За что? Но… я ничего. Пошел дальше. Все сделалось по-другому, но я шел.
Янке, видно, стало не очень-то хорошо.
— Юр…— проговорил он.
— А что? Я правду говорю.
Конечно, он правду говорит… Я сказал:
— Ну давай.
— Что?
— Монетку. Я же перестал свистеть.
Юрка хмыкнул, зашарил в необъятных карманах. Положил мне в ладонь монетку. Я размахнулся и бросил ее вдоль улицы.
И сразу я быстро пошел вперед, оторвался от Юрки и Янки. Было тихо. Только стучали по камню мои шаги да шелестели на груди листы Глеба — я сунул их под майку.
О ЧЕМ ПИСАЛ ГЛЕБ
Дома я был такой насупленный и так мне было все равно, что даже с тетей Викой я не спорил. Послушно умылся, послушно съел морковь со сметаной, послушно пошел спать.
Но не заснул, обида грызла. На Юрку. После того как появился Янка, Юрка стал со мной совсем не таким. Будто надоел я ему, будто я опять Копейкин…
На Янку я ни капельки не злился. Если бы нам втроем одинаково дружить, я бы только радовался. Но теперь я в сторонке. Все время я это чувствую. Иногда просто до слез чувствую…
А что, если Юрка станет уже не друг, а… просто как все мальчишки? Тогда мне как жить? У меня же… Если честно говорить, у меня кто есть на свете? Мама, папа да Юрка. Он-то этого не знает, про такие вещи не говорят никому. Но себе можно сказать. Если не вслух, а мыслями. Если ночью, когда рядом никого нет…
Я лежал, выбросив подушку и запрокинув голову. Смотрел на розовую луну в бледном негде. Быстро темнело, и луна становилась все ярче. И расплывалась, расплывалась в глазах. Я со злостью моргнул, перевернулся на живот.
Ладно, Юрочка, живи как хочешь, я набиваться в друзья больше не буду. В конце концов, и без тебя хватает на свете хороших людей. Вот Глеб... Между прочим, не тебе и не Янке, а мне одному он дал почитать свои записки.
Я включил фонарик и взял с подоконника листы…
«Я должен все написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное — чтобы точно. Чтобы разобраться в этой истории. Я был бы уверен, что все это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие…
Да, я же хотел по порядку. Вот так.
Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты «Маяк» в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешел на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: «Зачем тебе это надо, четвертый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость…»
Каждому свое. Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. Районка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам еще толком не знаю, о чем эта книга. Но чтобы ее писать, надо работать, надо делать дело…
Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолет разбился при посадке… Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот черный год: и застывшее внутри, меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску… К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом все же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнатке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была всегда.
С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом общежитие в строительном ПТУ Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную многотиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в университет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репортажи.
Без большого труда я поступил на факультет журналистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих).
Все шло хорошо в смысле зачетов, экзаменов и курсовых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни — не вышло. Пробовал писать про детские годы — тоже не смог. В интернате хватило всего — и горького, и хорошего, но вечное ощущение сиротливости проступало в памяти и сквозь радости. Я не хотел об этом.
Я хотел что-то найти. Свое.
Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица— прямая, длинная— уходит неизвестно куда. И я знаю — можно по ней шагать и шагать, и она поведет из города через леса и степи, вокруг Земли. И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, опасного и страшного. Я не боюсь, но что-то не дает мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: «Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!» И я шагаю… и просыпаюсь…
В общем, я перешел на заочное отделение и приехал в Колыч. Редактор в «Маяке» оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет «газетным волком». И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчеты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе «Богатырь». Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответственным секретарем газеты, когда он вычеркивал у меня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик.
Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. Он сказал редактору:
— Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнет…
Редактор Митя сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой:
— Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника.
Я подхватил сумку и махнул на вокзал.
До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза — неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны…
Когда цистерны перестали мелькать, я на самом дальнем пути заметил зеленый поезд. Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экспонат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо. На проходящих вагонах я заметил таблички:
«Кольцевой, что ли? — подумал я.— И что за станция Мост?» Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезет, линия здесь одна.
Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль.
Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор.
Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался написать про картину неизвестного художника в Колычской галерее:
«Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и освещает нижний угол тяжелой рамы…» Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы «ж» в стоящих рядом словах: «ниж-жний», «тяж-желой». Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смотрел.
И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули.
Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направление, но ехали мы явно назад. И главное — неизвестно где.
Поезд проскочил мостик над оврагом и пошел вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой городок. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой — видимо, на воздушной подушке.
Я мотал головой, как ошалевший теленок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально.
Легче всего было предположить, что я сплю. Но вагон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться…»
На этом кончился очередной лист, а дальше страницы шли не по порядку. Они оказались без номеров и, видимо, были перепутаны. Я читал уже отдельные отрывки.
«…станции Старые Горы в нашем расписании нет.
Он говорит:
— А в нашем нет никакого Колыча. Посмотрите внимательно сквозь ваши очки, черт возьми! Где я вам возьму станцию, которой нет на свете?!
Я разозлился совсем по-глупому:
— Это ваших Старых Гор нет на свете!
— Вот и прекрасно! Тогда отправляйтесь на ту станцию, которая есть, а мне не мешайте работать.
Я говорю:
— Дайте схему путей вашего участка.
— Может, вам всю документацию развернуть? Может, вы ревизор? Так я вам заранее скажу: она в полном беспорядке, эта документация! Можете увольнять! У меня нет должности делопроизводителя, чтобы чистить архивы!
— Мне архивы не нужны! Схему дайте! Я журналист, вы обязаны!
— Надо еще разобраться, что вы за журналист… Да вон она, схема, на стене висит! Все дороги нашего управления!
Я больше часа торчал перед картой, все пытался понять, что это такое. Колыча не было. Старо-Талицы тоже не было. Ничего, что знакомо…
У меня за спиной кто-то закашлял. Я оглянулся — пожилой милиционер.
— Здравия желаю,— говорит.— Документы ваши позвольте полюбопытствовать.
Я дал ему удостоверение. Он почитал, пожал плечами.
— Издалека, видать…
Начальник станции тут же сунулся:
— Пассажир утверждает, что ехал не больше двух часов.
— Бывает,— сказал милиционер.— А вы случайно… я, конечно, извиняюсь… когда в вагон садились, немножко не того?
— Нет, «не того». Я вообще никогда «не того»!
— Похвально, конечно…— Он отдал мне удостоверение, на начальника станции поглядел, руками развел.— Разбирайтесь,— говорит,— сами…»
«…— А эта станция Мост, она-то где?
— Да нет же, нет такой станции! — заорал он.
Вообще-то он, по-моему, неплохой человек, добродушный на вид. На нашего ответственного секретаря похож — тоже лысоватый, кругленький. Если и сердится, то не всерьез. Но тут я его просто до бешенства довел. А что мне было делать?
— На поезде же написано, черт побери! «Эс, тэ, Мост»!
— Где? Где он, поезд?! Покажите мне его!
— Да там он стоял! На крайнем пути! Вы начальник станции или парикмахер? Не знаете, какие поезда у вас проходят?
Мы вышли на перрон.
— Где? На каком пути? — стонет он, бедняга.
— Вон на том, за водокачкой!
— Господи! Да там же тупик! Видите, там старый вагон! Он там сто лет стоит!
Я плюнул и пошел через рельсы.
Подхожу — правда, тупик. Правда, вагон…»
«Буфетчица и говорит:
— Странный у вас рубль какой-то…
— Почему странный?
— Да вот… цифра не с того краю. Цвет какой-то…
— Всю жизнь получаю зарплату такими рублями,— сказал я. А сам думаю: «Пора уносить ноги. Так я и в фальшивомонетчики угожу». Однако она рубль взяла, дала гривенник сдачи…
И пошел я снова на вокзал. Думаю — вдруг чудо?
Вдруг там стоит этот самый поезд? Нет, все тот же тупик, все тот же старый вагон. Я постоял, подумал и забрался внутрь…»
«…этот дурак в «Вечернем Старогорске». Тоже мне — коллега! «У нас,— говорит,— в последнее время просто наплыв авторов-фантастов. Один рассказывает сказку про гипсовых пришельцев из другой галактики, второй историю вроде вашей, третий про машину времени в виде трехколесного велосипеда. Такие вещи надо печатать в столицах, там специальные журналы. А у нас городская газета, местные новости…»
«…если бы не эти мальчишки. Особенно Гелька.
Мне показалось, что в этом городке, таком ласковом и хорошем, все должны быть веселыми. А у Гельки то и дело тревожные глаза. И почему-то он очень часто ощетинивается обидой, как шипастым щитом. Я такой был — это понятно. А он-то с чего? Живет нормально, никаких забот… Никаких? Откуда я знаю?
Господи, что я вообще знаю об этом мире? Какой он? Как меня сюда занесло? В этот непонятный край, где вечером передают по телевизору новости о разведчиках Марса, а с мальчишками дружит скрипучий робот-меланхолик…
А может быть, Дмитрий Афанасьевич, начальник станции, прав? Мы пили чай у него в кабинете, и он сказал:
— Глеб… А если тебе просто привиделся твой Колыч? Ты не обижайся, бывают иногда такие заскоки, особенно у писателей.
Я подумал: а что, если правда?
Но удостоверение…
Нет, я совсем какую-то ерунду пишу.
Дмитрий Афанасьевич предложил:
— Давай устрою в гостиницу.
— Нет, я в вагоне. Пока тепло… Как-то привычнее.
Дело, конечно, не в том, что привычнее. Просто я боюсь уходить со станции. Все надеюсь: вдруг опять появится тот поезд…
— Ну, живи, не жалко. Только смотри, чтобы пацаны твои не баловались…
— Нет, они спокойные ребята…»
«…одиночество. Какая-то грустная закономерность. Сошлись те, кому дома чего-то не хватает. У Гельки отец на Севере, и мать снова уехала к нему. Юрка, сумрачный и будто на ключик запертый, сам уехал от матери. Янка… у него вроде бы все хорошо, но… не знаю. Почему он все «дедушка» да «дедушка», а о родителях ни слова? И в музыку свою уходит, будто спасается от чего-то. Как я спасался, придумывая книжки, которые когда-нибудь напишу…»
«Опять не получается по порядку.
Вспоминаю мою комнатку в Колыче. Я по ней скучаю. По редакции тоже скучаю. И по проклятой своей работе! Я там нужен был людям! А здесь я кто?
По комнатке— какая-то особая грусть. Ведь это первая в моей жизни моя комната. Я оклеил ее не обоями, а географическими картами — от пола до потолка. Полку для книг прибил. Печку побелил. Батареи тоже есть, но, когда в печке огонь горит, как-то веселее. Купил в рассрочку «Электронику». Экранчик маленький, но мне такой и нравится…
До сих пор люблю детские передачи. В Колыче всегда смотрел «Вечернюю сказку» местной студии. Она начиналась с той же песенки, что в Ново-Вятске в давние времена. В интернате у нас эти вечерние тридцать минут были лучшим временем. Соберемся у телевизора в кучку, будто дома, в семье… На экране — сказочный городок, часы на башне, и начинается песенка. Мне особенно нравилось:
И если были слезы в этот день,
Придет другой — теплей и веселее.
Ты сказку за руку возьми —
назло беде.
И улыбнись.
Она тебя согреет…»
Я беспокойно завозился под одеялом. Но дочитал страницу до конца:
«Здесь тоже по вечерам детские передачи. Но песенка другая, незнакомая.
Юрка притащил мне маленький, меньше моей «Элект роники» телевизор. Он часто барахлит, зато цветной. Когда нет ребят, я его включаю и смотрю все подряд. Некоторые передачи просто не пойму. Или это цикл «Очерки из будущего», или…»
Я выбрался из постели. Вытащил из шкафа спрятанный за книжками свой «Журнал наблюдений Звездной станции Гелия Травушкина». Открыл наугад и увидел сразу:
«16 июня 209 г. к. э.
Сегодня были громкие шелестящие звуки, а потом опять пробилась колыбельная песенка, я слышу ее уже третий раз. Разобрал в ней слова: «И если были слезы в этот день, придет другой — теплей и веселее…» Хорошо, что придет. У меня самого сегодня были слезы.
Один раз из-за Юрки, а другой раз из-за тети Вики. Но с Юркой я помирился. А с тетушкой не буду».
Я спрятал журнал за книги. Листы Глеба — тоже.
…Глеб, откуда ты, а?
ОГНЕННЫЙ РЕЦЕПТ
С Юркой я назавтра помирился. А что еще было делать?
Жизнь в «Курятнике на колесах» пошла по-прежнему.
Ерема повесил в своем углу вырезанную из журнала фотографию — портрет мальчишки. Мальчишка небольшой — класса из первого или из второго. И веселый такой! Голову запрокинул и хохочет. На носу конопушки, а в глазах два солнышка.
Глеб подошел, присел, упершись в колени, долго разглядывал портрет. Потом сказал:
— Славный парнишка… Кто это, Ерема? Знакомый, что ли?
Ерема что-то царапал на бумаге. Он проскрипел неохотно:
— Знакомый, незнакомый, какая разница? Ваську такого буду делать…
Тут мы все подошли. Что он задумал?
— Какого Ваську?
— Говорю: вот такого…— Он кивнул на снимок.
— В точности? — удивился Янка.
— Не в точности,— разъяснил Ерема, не отрываясь от бумаги.— По характеру похожего. А с виду будет вроде меня. Только маленький. Роботёнок-ребятёнок. Васька… Я ему буду папа и мама.
— Да-а…— задумчиво сказал Глеб и почему-то вздохнул.
Ерема поднял голову и обвел нас зелеными индикаторами.
— А чего одному век вековать? Будет Васька, будем вдвоем… Путешествовать пойдем по дорогам, белый свет глядеть…
— Меня с собой возьмите,— сказал Юрка, не то дурачась, не то всерьез.
— Только потом возвращайтесь,— попросил Янка.
Еремина идея нам понравилась. С роботенком-ребятенком жить ему станет вес
|
|
|
