 |
П.С.Гуревич. Философско-антропологическое истолкование жизни
|
|
|
|
П. С. Гуревич
Философско-антропологическое истолкование жизни
Философская антропология — это вопрошание человека о своем собственном бытии. Она пользуется набором понятий, помогающих осмыслить ценности жизни — бытие, существование, бессмертие. Однако рождается и другой ряд слов — смерть, небытие, деструктивность. Понять жизнь можно только через сопоставление. Смерть — ответственный и важный момент жизни. Уже из библейских текстов известно: чтобы придти к вечной жизни, надо сначала умереть…
Жизнь — одна из форм существования материи, которая отличает мир организмов от всей остальной действительности. Она закономерно возникает при определенных условиях развития материи. Различаются три царства жизни — растительное, животное и человеческое. Ниже растительного царства обнаруживает себя “не-жизнь” — царство минералов. Выше человеческого располагается “сверх-жизнь” — пространство духов.
В биологическом смысле жизнь есть основной признак организма. Когда она исчезает, наступает смерть. Основные функции жизни: рост, размножение, способность реагировать на внешние воздействия, активность. Современная наука утверждает, что провести строгую границу между телами, одаренными жизнью и не одаренными ею, весьма трудно. Точно так же нелегко обнаружить границу между жизнью органической и психической, хотя в природе, по всей вероятности, нет более резкой границы, чем та, которая проведена между живым и мертвым.
Еще до того, как философские антропологи обратились к феномену жизни и попытались “выяснить, что можно назвать живым”[xci], в истории человеческой культуры стали рождаться различные истолкования смысла жизни. Где, часто спрашивал я себя, таится жизненное начало? ”, — размышляет герой романа М. Шелли “Франкенштейн, или современный Прометей”. Молодой талантливый ученый увлечен проблемой оживления материи. Он полагает, что для исследования причины жизни надо обратиться к смерти. “Я увидел, чем становится прекрасное человеческое тело; я наблюдал, как превращается в тлен его цветущая красота; я увидел, как все, что радовало глаз и сердце, достается в пищу червям. Я исследовал причинные связи перехода от жизни к смерти и от смерти к жизни, как вдруг среди полной тьмы блеснул внезапный свет — столь ослепительный и вместе с тем ясный, что я, потрясенный открывшимися возможностями, мог только дивиться, почему после стольких гениальных людей, изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть великую тайну? ”[xcii].
|
|
|
Зловещая коллизия Франкенштейна воскресала позже в фантастической повести Стивенсона “Доктор Джекиль и мистер Хайд”, в “Человеке-неведимке”, “Острове доктора Моро” и в сочинениях Г. Уэллса. Однако великая тайна на самом деле не была открыта. “Что же такое жизнь? Никто этого не знает. Никому неведома та точка сущего, в которой она возникла и зажглась”[xciii], — это строчки из романа Томаса Манна “Волшебная гора”.
Герои произведения пытаются осмыслить секреты жизни и смерти. Строение жизни столь необычно, высокоразвито, что в мире неорганической материи мы не найдем ничего, хотя бы отдаленно напоминающего жизнь. Между жизнью и неорганической природой зияет пропасть. Жизнь — это какая-то лихорадка материи, сопровождающая процесс непрерывного распада и восстановления белковых молекул.
Живое имеет огромное, непреходящее значение. Но сколь мало оно и ничтожно! Сфера живого в космосе пугающе незначительна. За нею стоит неисчерпаемый огромный мир безмолвия. В эпоху эллинской и средневековой цивилизации земной шар казался слишком великим по сравнению с окружающими его небесными сферами. Земля отождествлялась с центром Вселенной, и небеса были ближе к человеку и к его жизни. Лишь отдельные мыслители древности догадывались о незначительной жизни в безмолвном космосе.
|
|
|
“Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в неком потустороннем мире, — пишет отечественный философ Д. И. Дубровский. — Жизнь каждого из нас — “дар случайный” — единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проблема смысла жизни (и смысла смерти)”[xciv].
Жизнь каждого человека, безусловно, суверенна и уникальна. Осознание ее конечности и в самом деле придает человеческому бытию особый трагизм и ценность. Но вряд ли можно согласиться с философом, что именно случайность человеческого существования, невозобновимость жизни делает ее особенно значимой, обязывает искать личностный смысл краткосрочной человеческой реальности. В таком однозначном истолковании жизнь утрачивает свое таинство. Она становится самодостаточной, а проблема бессмертия и вовсе утрачивает свое реальное содержание.
В качестве иллюстрации Д. И. Дубровский ссылается на стихи А. С. Пушкина:
Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав, уносит мысли вечны,
И память, и любовь в пучины бесконечны, —
Клянусь! давно бы я оставил этот мир:
Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
И улетел в страну свободы, наслаждений,
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений.
Где мысль одна плывет в небесной чистоте…
Но тщетно предаюсь обманчивой мечте:
Мой ум упорствует, надежду презирает…
Ничтожество меня за гробом ожидает…[xcv].
Но о чем говорится в стихах поэта? Только о том, что загробной жизни, судя по всему, нет… О том, что именно в этом ценность посюстороннего существования, поэт нам ничего не сообщает. Если бы вся философия смерти сводилась только к этому, вряд ли философы вновь и вновь обращались бы к этой теме. А. Шопенгауэр заметил: не будь смерти, не было бы и философии. Именно отсутствие окончательного ответа побуждает мыслителей снова обращаться к этой теме, стремясь выведать тайну.
|
|
|
Полагаю, что Д. И. Дубровский в известной мере противоречит своей концепции, излагая в той же статье проблему символического бессмертия. Ведь и сам Пушкин в другом стихотворении, с детства нам известном, говорит о том, что “душа в заветной лире” переживает его прах и “тленья убежит”. Зачем искать способы продления жизни в различных фантомных формах, если известно, что человеческое бытие невозобновимо? Только для того, чтобы преодолеть чувство вечного страха? … Предельная ясность в этом вопросе, на мой взгляд, способна привести к прямо противоположному результату: обесценить жизнь. Нельзя не видеть, что в истории философии прослеживается и такое умонастроение.
Люди по-разному относятся к жизни и к самой ее ценности, к преобразованию бытия как смыслу человеческого существования, к радостям “случайного дара”, к нравственным нормам. И вот что интересно: иногда у конкретного индивида возникает иллюзия, будто ценностные ориентации носят вечный, внеисторический характер. Иначе говоря, они везде одинаковы.
Несомненно, люди во все времена стремились к утверждению любви и доброты, к облагораживанию собственного существования. Но ценности не остаются одинаковыми на протяжении всей человеческой жизни. Сократ, приговоренный к смертной казни, сам выпил бокал с цикутой. В этом проявилась ценность человеческого достоинства. Однако в ту же эпоху подданный другой страны вовсе не считал за благо личную гордость и независимость. Напротив, в соответствии с иными культурными стандартами он принимал за счастье возможность раствориться в величии монарха, целуя пыльную землю, если на нее не ступила нога владыки.
Возьмем, к примеру, ценность жизни. Кажется, ее истолкование как святыни бесспорно. Ведь если нет земного существования, остальные ценности утрачивают свою непреложность. Человечество не может продлить собственное бытие, если оно перестает воспринимать жизнь как высшую ценность.
|
|
|
И все-таки ценность жизни в различных культурах оказывается неодинаковой. У отечественного поэта Владимира Лифшица есть такие строчки:
Мне как-то приснилось, что я никогда не умру,
И помнится мне, я во сне проклинал эту милость,
Как бедная птица, что плачет в сосновом бору,
Сознаньем бессмертья душа моя тяжко томилась[xcvi].
Поэтическая интуиция подсказывает: бессмертие — отнюдь не универсальное благо… У истоков человечества бесконечность жизни вовсе не оценивалась как безусловная ценность. Ф. Энгельс, например, подчеркивал, что представление о бессмертии на определенной стадии развития человечества оборачивалось неотвратимостью судьбы. Довольно часто оно не только не утешало, а, напротив, воспринималось как настоящее несчастье...
Если в античности представление о скоротечности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом, беспокоило умы, то позже возникает сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрастном космосе. И античная философия, и христианская теология рассматривали человека как конечную цель мироздания. Однако непоправимый удар по этим воззрениям нанесла новая космология. Космология давно оказывает воздействие на образ человека, как он предстает, например, в канун грядущих лет. Осознание того факта, что Вселенная не знает ни центра, ни вечных очертаний, безразлична к благополучию и счастью человека, естественно, порождает трагическое мироощущение.
И все же на протяжении многих веков ученые и философы были убеждены в том, что разумная жизнь существует везде, даже на Солнце. Еще в начале нашего века Герберт Уэллс не сомневался в скорой встрече людей с селенитами, то есть обитателями Луны. Однако наука доказала, что луна необитаема. Астрономы уже не рассматривают Марс и Венеру как возможные очаги жизни в Солнечной Вселенной. Более того, они приходят к выводу, что разумная жизнь — явление редчайшее, уникальное, что, возможно, мы одиноки во Вселенной…
Мысль о нашем одиночестве во Вселенной приводит к различным мировоззренческим выводам. Оптимистическую, рационалистическую версию можно сформулировать примерно так: если человечество уникально, стало быть, гуманизм обретает суровую, но отнюдь не пессимистическую окраску. Сколь неоценимой оказывается тогда бытие “мыслящего тростника” (именно так называл человека Б. Паскаль), разумная жизнь, индивидуальное человеческое существо в его неповторимости! Все это неизмеримо повышает ценность наших культурных и особенно гуманистических достижений.
|
|
|
Совсем иные рассуждения демонстрируют работы некоторых представителей натуралистической школы в философской антропологии. Грозные, не оставляющие надежд констатации относительно биологической ущербности людей. Мрачные прогнозы, подкрепляемые разрушением экологической среды. Если разумная жизнь возникла случайно в неизмеримых просторах Вселенной, кто услышит голос человечества. Стало быть, исчезновение мыслящей материи — более закономерный акт, нежели ее непостижимое, немотивированное возникновение, а тем более сохранение. Нелогично верить в счастливый жребий цивилизации, которая подошла к роковой черте. Тем более бессмысленно невозобновимое индивидуальное существование.
Таким образом, проблема жизни охватывает широкий спектр философских вопросов. Она перестает быть сферой интересов узких специалистов. Накопленные сведения, опыт сравнительно-культурологических исследований, современные эксперименты танатологов и витологов позволяют судить о том, что границы между жизнью и смертью весьма подвижны, что смерть так же многолика, как и земное бытие.
Еще раз подчеркнем: жизнь — вовсе не является универсальной ценностью. В древнеиндийской культуре, где господствовала идея многократного воскрешения души, люди часто бросались под священные колесницы или в воды Священного Ганга, чтобы завершить очередное кармическое (судьбой предназначенное) существование и вернуться на Землю в новом телесном обличье… В древней японской культуре часть оказывалась в системе ценностей более значимой, чем жизнь. Самураи добровольно делали себе харакири, если это диктовалось соображениями более высокими, нежели значимость жизни.
Воспринимали ли античные греки жизнь как некую ценность? По мнению Ф. Ницше, эллин видел ужасы и скорби мира, и смысл жизни для него терялся. Как только повседневная действительность входит в сознание, она принимается с отвращением. Человек повсюду ищет абсурды и ужасы бытия. Стало быть, жизнь утрачивает ценность…[xcvii].
Иначе трактовал мироощущение древнего грека русский писатель В. В. Вересаев (1867—1945): “Вовсе он (древний грек. — П. Г. ) не обвивал истины священным покровом поэзии, не населял “пустой Земли” прекрасными образами. Земля для него была полна жизни и красоты, жизнь была прекрасна и божественна — не покров жизни, а жизнь сама”[xcviii]. Вывод Вересаева: неискоренимо было в душе эллина чувствование богатой жизни мира.
Однако если в античности представление о краткосрочности земной жизни, которая в своем значении представлялась величайшим благом, беспокоило умы, то позже возникло сознание ничтожности этой жизни в холодном и бесстрастном космосе. Идея бессмертия как наказания воплощена в образе персонажа христианской легенды позднего западноевропейского христианства — Агасфера. Во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста Агасфер отказал ему в просьбе о кратком отдыхе. Он безжалостно повелел ему идти дальше, за что получил Божье наказание. Он был обречен из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа. Только Тот мог снять с Агасфера, ставшего Вечным Жидом, Божье проклятье.
Этот сюжет и различные его интерпретации вошли в мировое искусство. С XIII в. легенда об Агасфере стала достоянием литературы. По рассказу английского монаха Роджера Уэндоверского, архиепископ, прибывший в Англию из Великой Армении, рассказывал, что лично знаком с живым современником и оскорбителем Христа. В 1602 г. вышла анонимная книга “Краткое описание и рассказ о некоем еврее по имени А. ”. Хотя эта легенда в XVIII в. стала объектом насмешек, тем не менее образ Агасфера оказался предметом творческой фантазии, позволяющим осмыслять бессмертие в контексте новой эпохи. К этому сюжету обращался молодой Гете.
Легенда об Агасфере давала романтикам возможность переходить от экзотических картин сменяющихся эпох и стран к изображению обреченности человека и мировой скорби. Э. Кине превратил Агасфера в символ всего человечества, пережившего свои надежды, но чудесно начинающего свой путь заново. Современный вариант “агасферовского” сюжета о проклятии тяготеющего, безрадостного бессмертия дал аргентинский писатель Х. Борхес в рассказе “Город бессмертных”.
По мнению Н. А. Бердяева, проблема бессмертия, прославления жизни как универсальной ценности — самая главная проблема человечества. Все религии, начиная с зачаточных религиозных верований дикарей, строились на отношении к смерти: человек — существо, стоящее перед смертью в течение всей своей жизни, а не только в свой последний час. Он ведет борьбу за жизнь и за бессмертие. Сильное страдание всегда заставляет думать о смерти и бессмертии. Но и всякое углубление жизни, считает философ, ставит все тот же вопрос[xcix].
В разных философских и религиозных учениях поднимался вопрос о преодолении смерти. Говорилось о бессмертии души, о перевоплощении душ, о воскресении человека. Кошмар смерти всегда преследовал человека, он порождал специфические представления о трагизме жизни. Несомненно, проблема жизни и смерти относится к числу фундаментальных, затрагивает предельные основания бытия…
Каждая культура не только вырабатывает определенную систему ценностей, в которой осмысливаются вопросы жизни и смерти. Она творит также определенный комплекс образов и символов, с помощью которых обеспечивается психологическое равновесие индивидов. Человек не только располагает отвлеченным знанием о факте неотвратимой смерти, но пытается также сформировать из арсенала культуры определенную структуру наглядных представлений, которые делают возможной полноценную жизнь перед фактом неизбежной гибели.
По мнению философских антропологов, такая система начинает складываться в психике человека уже в раннем возрасте. Образ, который возникает в подсознании человека в связи с его рождением, когда плод отделяется от матери, позднее трансформируется в некий прообраз ужаса перед смертью. Индивид пытается преодолеть этот ужас. Он ищет способы уйти от тленья, увековечить себя, постоянно ощущая ее присутствие. Отечественный писатель Андрей Платонов в одном из своих рассказов заметил, что смерть не однажды посещает человека. Вот почему образ неотвратимой судьбы многократно воздействует на психику. В результате даже в сознании одного человека система образов, поддерживающих земное существование индивида, постоянно преображается, перестраивается.
Выживание человека предполагает, что в его психике складывается определенная структура, которая позволяет с помощью символических образов наполнить земное существование смыслом. Это психологическое равновесие приходится постоянно поддерживать, подкреплять. Такая потребность присуща не только отдельному человеку. Культура в целом может тоже войти в состояние разлада и сумятицы, разрушить присущее ей философско-гармоническое восприятие жизни и смерти. Когда возникает опасность для жизни отдельного человека или целого народа, образы символического бессмертия становятся более выраженными, интенсивными.
По мнению Фромма, стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимозависимыми факторами, а связаны обратной зависимостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, тем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции. Чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Как полагал американский психоаналитик, наша эпоха попросту отрицает смерть, а вместе с нею и одну из фундаментальных сторон жизни. “Вместо того, чтобы превратить осознание смерти и страданий в один из сильнейших стимулов жизни — в основу человеческой солидарности, в катализатор, без которого радость и энтузиазм утрачивают интенсивность и глубину, индивид вынужден подавлять это осознание. Но, как при всяком подавлении, спрятать — не значит уничтожить. Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его, но подавление приводит к его стерилизации”[c].
Человечество выработало множество культурных традиций, которые помогают ему справиться с угрозой смерти. Американский психолог Р. Лифтон называет эти формы модусами бессмертия. Символическое бессмертие может быть обеспечено различными способами. Назовем прежде всего биологическое увековечение. Человек знает, что он смертен, но в то же время убежден в неиссякаемости человеческого рода. Его собственная жизнь может найти продолжение в потомстве. Такая форма психологического выживания через надежду на неугасание определенных генетических и иных свойств особенно отчетливо прослеживается в традиционных и восточных культурах.
Рядовой представитель этих культур стремился утвердить себя в образе рода или племени. Он как бы растворялся в другом через кровные узы. Стремление преодолеть собственную тождественность, особость находит отражение в желании индивида уподобить себя клану, племени, роду. Это мироощущение можно в известной мере выразить строчками Наби Хазри: “К морю стремятся реки, к звездам мечты взлетают. А человек в человеке свою судьбу обретает…”. В этом модусе бессмертия индивид оценивает себя как такое существо, без которого традиция иссякает. Ведь именно он является сегодняшним носителем священных заветов, идущих от далеких предков. Можно говорить здесь, пожалуй, о форме биосоциального бессмертия.
Иным способом символического увековечения можно считать творческое бессмертие. Воздвижение нерукотворного памятника; стремление умирая воплотиться в пароходы, книги и другие дела — вот какое воплощение находит в данном случае идея продолжения жизни. Посвятить жизнь реализации общей цели, обрести себя в коллективном сознании или в индивидуальном творчестве, катапультировать себя в будущее — вот суть психологического состояния при попытке утвердить себя через собственные деяния. Вот стихи поэта, которые, как мне кажется, выражают суть этого модуса бессмертия:
Я хочу одного,
и храню в своем сердце, как кладь,
чтобы весь замурован в грозу,
замурован в летящие версты,
я себя как морзянку,
мог грядущему дню передать.
Не только научное или художественное творчество позволяет человеку символически сохранить себя. По существу, все виды деятельности обеспечивают такое бессмертие. Здесь и создание новых материальных и духовных ценностей, и передача унаследованных традиций и знаний, и исцеление больных… Одним словом, все, что сохраняет статус не прекращающегося деяния.
Своеобразную версию увековечения предлагает религия. Теологическое бессмертие — исторически самая значительная его форма. Свою неиссякаемую энергию жизни, волю к сохранению собственной уникальной сущности человек издавна стремился выразить с помощью религиозной символики. В различных религиях эта идея получала разное истолкование. В одном случае предполагалось бессмертие души, в другом — воскрешение тела, в третьем — перевоплощение.
Однако мысль о преодолении смерти путем приобщения к вечным духовным ценностям, запредельным сущностям объединяла эти представления. Особенность данного модуса бессмертия вместе с тем обнаруживала определенную противоречивость. Религии предписывали своим поклонникам необходимость собственных духовных приобретений. Но, утверждая непререкаемую значимость неземного, священного, религии зачастую принижали ценность самой жизни. Ведь она оценивалась лишь как роковая пауза на вечном пути к трансцендентному, немирскому, небесному. Желание увековечить жизнь на языке религии фактически оборачивалось ее изначальным принижением.
Во многих культурах чрезвычайно распространена также натуралистическая форма бессмертия. Она возвеличивала природу, ее вечную силу. Вспомним пушкинские строчки:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть…
В японской культуре, например, стремление увековечить себя через единение с природой выражено отчетливо и обостренно. Современное экологическое движение наглядно свидетельствует о том, что натуралистическое бессмертие сохраняет свою значимость как форма психологического самоутверждения. Многие ныне хотят порвать с урбанистическим укладом, стать земледельцами или дровосеками. Осуществляется также поиск природных ритмов, позволяющих изменить образ жизни…
В ряде стран давно уже самостоятельной формой символического увековечения стала опытная трансценденция, то есть стремление с помощью определенной системы упражнений или наркотиков достичь такого состояния, когда утрачивается чувство времени, ощущение индивидуального существования. Человек как бы растворяется в неком океаническом потоке сознания. Сегодня такая практика имеет множество уровней — от просмотров “триллеров”, захватывающих сенсационных зрелищ до достижения особого состояния — буддийской самадхи, то есть ощущения высшей собранности и гармонии, полного слияния с Вселенной.
Предтечей такой формы бессмертия, обретаемой путем предельного духовного самоотречения, состояния экстаза, в традиционных культурах были празднества, фестивали, карнавалы, шествия. Они создавали своеобразное психологическое подкрепление тем, кто хотел бы “похоронить смерть”. Универсальной психической потребностью можно считать, по-видимому, периодическое обновление практического, повседневного сознания.
Из многообразного арсенала образов, которые помогают индивиду сохранить психологическое равновесие перед угрозой собственной гибели, важно уберечь наиболее ценные и жизнестойкие. Древние учили: “Помни о смерти! ”. Мы убеждаемся сегодня в мудрости этого завета. Помни, но не пытайся утонуть в забвении. Не почитай себя бессмертным, ибо вытесненные страхи все равно прорвут плотину…
Итак, ресурсы психологического выживания многообразны. Но означает ли это, что “проблема исчерпана”. Выбирай из арсенала культуры собственные “модусы” — и страх смерти отступит… На самом деле проблема, разумеется, значительно сложнее… Сталкиваясь с угрозой смерти, люди ищут все новые и новые способы психической защиты. В нашей культуре многие традиционные ценности оказываются порушенными. Параллельно с этим идет процесс возрождения забытых образов, создания новых смыслов. Абстрактное, отвлеченное знание обретает личностный смысл…
Смысл жизни человека — философские размышления о цели и предназначенности такого дара человеку, как жизнь. Вместе с тем это регулятивное понятие, присущее всякой развитой мировоззренческой системе. Оно оправдывает и истолковывает свойственные этой системе моральные нормы и ценности, во имя чего необходима предписываемая им деятельность.
В истории философии можно выделить два концептуально различных подхода к проблеме предназначенности человеческой жизни. В одном случае смысл человеческого существования усматривается в моральных установлениях земного бытия человека. В другом — в неких запредельных трансцендентных критериях, определяющих окончательную ценность человеческой жизни. Можно различать также телеологическую точку зрения на проблему и концепцию свободной воли, определяющей возможность человеческой жизни. Наконец, поискам смысла жизни противостоит идея бессмысленности человеческих упований и действий.
В древнекитайской этике значимость человеческой жизни во многом определялась идеалом внутренней свободы, который получил развитие в учениях ранних конфуцианских и даосских мыслителей. Телеологическая точка зрения восходит к Аристотелю. Он создал этическую теорию как самостоятельную науку, не зависимую от политических обстоятельств. Именно она дает практические рекомендации как достичь счастья и осмысленности жизни. Аристотель отмечал, что одним счастьем кажется добродетель, другим — рассудительность, третьим — известная мудрость. Счастье в концепции античного мудреца рассматривалось как высшее и прекрасное благо, которое доставляет удовольствие. Эвдемонизм считал счастье высшей целью человеческой жизни. Это был один из основных принципов древнегреческой этики, тесно связанной с сократической идеей внутренней свободы личности, ее независимости от внутреннего мира. Таков же был и эпикурейский вариант рассмотрения смысла человеческой жизни.
В противовес этой версии стоики учили, что жизнь человека драматична, подчас окрашена в трагические тона. Удел человека — мужественно вести себя перед реальной угрозой беды, катастрофы, лишения, смерти. Стоики усматривали смысл жизни в надындивидуальной необыденной инстанции (природе мироздания, велении Творца, законах социальной истории).
Недостаток телеологической точки зрения, идущей от Аристотеля, состоит в том, что нравственное достоинство человека и его нравственная свобода определяется вовсе не целью, которой он подчиняет свою жизнь и деятельность в мире. Телеологическая точка зрения, соединенная с учением о свободной воле, может быть сформулирована так: человек должен подчинять свою жизнь поставленной ему верховной цели и ей иерархически подчинять все остальные поставленные цели, свобода же воли дает ему возможность подчинить свою жизнь верховному благу.
Христианская мораль в Европе определяла место и перспективы человека в мире, стратегию его поведения и высшие цели. Согласно христианству человек должен стать внутренне свободным, достойным свободы и вечной жизни. Религиозный смысл земной истории человечества — искупление и спасение мира. Возрожденческая философия в целом искала смысл жизни не в трансцендентных установках, а в самом человеческом существовании, поставленных им целях. Этика И. Канта при истолковании смысла жизни интересовалась общеобязательным нравственным законом, нравственно-разумной природой человека, одинаковой у всех. В философии Гегеля человеческая жизнь должна обретать смысл как появление и орудие саморазвития и самопознания человеческого духа.
В ряду современных социальных теорий смысл жизни по-прежнему усматривается в реализации внеисторических задач, либо в достижении определенных потребительских стандартов и индивидуального благополучия. Нередко провозглашается бессмысленность и абсурдность любой деятельности ввиду отсутствия у нее какой-либо объективной направленности. Распространены и теории, отрицающие возможность метафизического или научно достоверного ответа на вопрос о смысле жизни.
В современных дискуссиях о смерти, бессмертии, смысле жизни часто возникает мотив, связанный с проблемой ценности жизни. Ведется критика так называемого шизоидного гуманизма, который выступает против смертной казни. Рождается вроде бы вполне разумная позиция. Убийцу не перевоспитаешь. Он преступник по тайне рождения, и его надо истребить. Между прочим, в совмещении этих двух рассуждений здравый смысл как раз и отсутствует.
Современные открытия в области философской антропологии заставляют человеческое сообщество с большим тщанием продумать эту проблему. Если у нас есть право убивать тех, кто рожден стать убийцей, стало быть, грань между нами оказывается абсолютно незаметной. Одни убивают потому, что для этой цели и пришли в мир, другие — по той причине, что убийцам лучше не жить…
“Шизоидный гуманизм” на самом деле не так прост. Он вовсе не продиктован стремлением всегда, при любых обстоятельствах хорошо выглядеть. Природа задала нам мучительную загадку. Мы действительно начинаем догадываться, что среди нас есть нелюди. Но мы еще не знаем, как быть с этим открытием. Конечно, можно полагать: раз они не такие, как мы, надо их уничтожить. Но не исключено, что это голос той же самой криминальной крови…
Иной сразу выразит недоумение: что тут особенного, так было всегда. Разве толпы в Древнем Риме не рукоплескали, когда гладиаторы убивали друг друга? Не доставляло ли язычникам неизъяснимое блаженство, когда первых христиан, завернутых в промасленные ткани, превращали в пылающие факелы? Человеческая жизнь в истории редко представляла собой особую ценность. Мы вглядываемся в пучины истории. Мы вызываем в сознании образ древней прародительницы. Ищем изображение человеческого лица в наскальных рисунках, в миниатюрах иссохшего пергамента. Во фресках величественной усыпальницы фараона. Мы разглядываем предметы утвари, орудия погребения, украшения. Вот он — человек…
А это кто же? Кровная месть метит жертвы. Еще живых, дышащих засыпают землей. Пленников бросают в пламя. По сигналу хана неугодным переламывают позвоночник. Потом кошмарное изобретение — гильотина… Окровавленная голова вызывает восторженный рев толпы. Изощренные пытки в подвалах. Фабрики смерти. Убийство, поставленное на конвейер. Цивилизованное зверство, не имеющее аналогов в истории…
В сознании людей давно родилась смутная идея: не проникли ли в людское сообщество некие иные человекоподобные существа? Нет ли среди нас чудовищ в людском обличии? Человек необъясним, загадочен. У некоторых, возможно, вообще нет ни совести, ни сострадания. В психике этих людей есть врожденный изъян. Схваченные на месте преступления, они не понимают, чем обескуражены люди. Возможно, так вел бы себя волк, если бы его судили за съеденных зайцев. Он, вероятно, признал бы: да, нападал и терзал жертвы. Но что же тут необычного?
Поначалу философы задались вопросом: была ли совесть, например, у древних греков? Потом Г. Гегель поставил диагноз душегубам: “морально невменяемы…”. Пушкин напишет об одном из таких персонажей, что он не ведает святыни, что он не помнит благостыни…
Недавно пятнадцатилетний мальчишка сказал своей двенадцатилетней подруге, что очень ее любит, и потребовал половой близости. Приятельница отказала, и тогда он ее задушил. Здесь как-то причудливо смешались две шекспировских трагедии. И снова рождается предположение в духе Ломброзо: среди нас живут монстры, которые действительно лишены совести. Потому что они не люди. У них совсем иная родословная…
Среди философов-антропологов обсуждается новая версия. Оказывается, неандерталец вовсе не является прямым предком человека. Эволюционная нить живого и разумного много раз прерывалась. Путь к мыслящему человеку не раз оборачивался тупиком. Известный психолог Б. Ф. Поршнев считал, что человека как единого вида попросту нет. Внутри людского скопища существуют по крайней мере два совершенно разных подвида. Они отличаются противоположными психогенетическими комплексами. Подавляющее большинство — это стадо. Остальные — хищники…
Согласно этой теории прачеловек был неплохо укоренен в природе, он не занимался хищничеством. Однако внутри предчеловеческого рода произошла какая-то катастрофа. Мы не знаем ее природы. Получилось так, что человекообразные животные стали поедать себе подобных. Сформировался хищный вид — сверхживотное. Это предки первоубийц и людоедов. К ним примкнули агрессивные приспособленцы. Они стали подражать сильным животным, которые не знают ни угрызений совести, ни жалости, ни нравственных терзаний. Жестокость и хитрость — вот их козыри…
Но это не весь “человейник”. Два других нехищных подвида как бы несли в себе “укорененность в природе”. Отвержение насилия оказывалось для них врожденным инстинктом. Однако людоеды по призванию нуждались в пище. Представьте себе — к молодой и весьма привлекательной недоженщине приближается красавец питекантроп. Она вся млеет в ожидании любовных утех. А тот неожиданно хватает ее за горло и начинает терзать плоть.
Перечитаем Ницше и обнаружим, что он, оказывается, еще в прошлом веке описал эти поведенческие оттенки у людей. Он отметил стадное поведение большинства людей и бросающуюся в глаза хищность властителей. В чем тут прозрение? Можно предположить, что и в современном человечестве существуют люди с противоположными психофизиологическими генотипами. Власть — это обнаружение хищного поведения. Уже в XX в. Иван Бунин назовет Ленина нравственным кретином от рождения.
Итак, есть среди нас морально невменяемые люди. Их не перевоспитать, не переделать. Они рождены для убийства. Каждый из них приговорен “чикотилить”. Такое открытие, сделанное Ницше, Ломброзо и другими исследователями, откровенно обескураживает. Оно заставляет менять ориентиры. Ужесточение наказания не приводит к уровню снижения преступности.
Сразу возникает естественное желание улучшить человеческую природу. Может быть, проще выявить этих нелюдей еще до того, как они совершили преступления, и отстрелять их? Борис Диденко предлагает именно такой путь. Он даже показывает, что некоторые народы, которые бессознательно прошли этот путь, уже близки к благоденствию…[ci].
Выходит, как ни крути, человек во всех своих ипостасях — убийца… Но может быть, нам поискать иные пути? Если мораль — редчайший феномен, то как должны поступать люди, а не сверхживотные, которые вообще лишены нравственности. Может быть, наконец, осознать, какую огромную роль в судьбе человечества играет нравственность. Если она будет попрана, люди превратятся в стадо… Все святыни будут утрачены.
Между тем мы живем в обществе, где мораль все чаще оказывается ненужным реликтом. Обсуждая преступные деяния политических деятелей, мы толкуем о их целесообразности. Обосновывая рыночные отношения, одновременно насаждаем хищничество. Анализируя политические события, охотно отвлекаемся от нравственных оценок. Сугубо взыскательного человека, слушающего голос совести, почитаем за чудака. Может быть, мы становимся заложниками сверхживотных? Те, у кого есть совесть, должны, на
|
|
|
