 |
Самый увлекательный детективный роман
|
|
|
|
Латерь экспедиции был многолюден, окружен огнями и походил на табор кочевников… Машина ворвалась в самый центр табора. И едва лишь остановилась, ее обступила веселая, шумная толпа. И первым, кто пожал мне, знакомясь, руку, оказался Катин муж, молодой изыскатель Сергей Новиков.
Я сказал молодой… Но в общем-то возраст его по внешнему виду определить было трудновато. Знаете, есть такие личности, у которых все как-то неотчетливо, неопределенно; они не высоки, но и не низки, не толсты и не худы. Глаза их и волосы бесцветны и лица тоже неопределенные, невыразительные, замкнутые… Вот таковым и являлся Сергей.
И все же в нем чувствовалась некая скрытая сила; был он сдержан, подтянут и весьма скуп на слова и жесты.
И с женой своей, нежно прильнувшей к нему, он тоже был сдержан, даже суховат. Слегка мазнул ее губами по щеке, погладил легонько. И супруги ушли куда-то в ночь…
Странная это была парочка! Что их связывало, что объединяло? Понять было невозможно. Во всяком случае, впечатление они производили забавное. Вокруг молчаливого, малоподвижного Сергея Катя вилась словно змея… И уходя, она ухитрилась, змея, обернуться и подмигнуть мне украдкой.
Ну, а затем я с Антоном и Осипом побрел по лагерю отыскивать ночлег. И через четверть часа мы уже сидели, покуривая и попивая чаек, в большой, набитой людьми палатке.
Здесь помещались антропологи и этнографы. И как обычно разговоры их вращались вокруг центральной волнующей всех темы — темы поисков прародины человека…
— Постойте, ребята, — сказал я погодя, — не галдите все разом. Вы мне вот что растолкуйте. Сибирь считается вторичным очагом расообразования. Не так ли? Ну а где же, в таком случае, первичный?
|
|
|
— Ха, если б знать, — отозвался кто-то с коротким смешком, — я бы сам хотел, чтобы мне это растолковали.
— Так что же, — спросил я, — науке, стало быть, ничего не известно?
— Ну как ничего, — возразил Гринберг, — существует целый ряд идей и предположений…
— Идей-то много, да что толку! — Реплика эта, конечно, принадлежала Антону.
— Вообще-то главное тут в чем заключется7 — погодя добавил он. — В том, чтобы найти промежуточное звено… Ты хоть немного знаком с данной проблемой?
— Вот именно — немного, — пожал я небрежно плечами. А по правде?
— А по правде, ни черта не знаю…
И Осип заговорил тогда с укоризной:
— Ай-яй-яй, нехорошо, браток. Такие вещи надо знать! Это же, в сущности, самая большая философская проблема современности, вот уже сто лет не дающая покоя ученым! Ты только подумай. Перед нами стоит вопрос: что есть человек? Как и откуда он явился на земле? Если это творение Божие — задумываться не над чем… Если же он, как утверждал Дарвин, простой продукт эволюции, то надо искать его следы в прошлом. И вот мы ищем! И иногда находим кое-что… Но главного доказательства — промежуточного звена, отделяющего человека от обезьяны, — до сих пор еще отыскать никому не удалось! За ним, за этим „звеном", гоняются по всему миру. И если написать обо всем этом умеючи, то мог бы получиться увлекательный детектив. Пожалуй, даже самый увлекательный. В котором роль воображаемого беглеца, скрывающегося преступника, играл бы таинственный наш предок, прачеловек, а роль „Интерпола" — мировая наука.
* * *
Гринберг пристыдил меня и заинтересовал этой „самой большой" философской проблемой. И я занялся ее изучением. В здешней экспедиции, кстати, для этого имелись все условия: и необходимая литература, и непосредственные, живые знатоки вопроса. И история, которую я узнал, оказалась действительно увлекательной, захватывающей.
|
|
|
Где только не искали следы пресловутого „беглеца"! С тех пор, как впервые было заведено на него „досье", минуло больше ста лет. И за это время антропологи обшарили чуть ли не всю планету…
Было создано множество гипотез, пытающихся ответить на вопрос: где же и как началось формирование человечества? Существовала, например, „Сибирская" гипотеза. Были, кроме того: „Индийская", „Африканская", „Европейская", „Австралийская" и т. д. И даже гипотеза, связанная с мифической Лемурией, погребенной на дне океана!
В конце XIX — начале XX века появилась также „Центрально-азиатская" гипотеза. В ее создании принимали участие представители самых разных стран, в том числе и американцы. И ученых Нового Света прежде всего заинтересовала тогда Монголия…
Вообще-то Монголия была к тому времени уже известна русским; они вели там палеонтологические изыскания, занимались археологическими раскопками… Но все же для меня в данном случае важны именно американцы! Ибо „Великой Прародины" никто до них в Монголии не искал.
Мысль о том, что Прародина эта должна находиться в суровых районах Гоби, высказал Генри Осборн. В сущности, он первый увидел в данной стране „Главную биологическую лабораторию", где развивались предки высших животных, а также и человека.
Если Осборн высказал лишь идею, то детально обосновал ее Вильям Мэтью. А проверить все это на практике решил известный естествоиспытатель, путешественник Рой Эндрюс.
В двадцатых и тридцатых годах в Центральной Азии побывали три больших американских экспедиции. И каждая проводилась при участии Роя и под его руководством.
Результаты экспедиции оказались внушительными. В районе Гобийского Алтая были найдены кости древнейших млекопитающих, живших в эпоху динозавров, и кроме того — гнезда и яйца самих динозавров. А затем неподалеку от того же Гобийского Алтая изыскатели наткнулись на колоссальное скопище обработанных каменных орудий — ножей, наконечников, копий. Их там были сотни тысяч, а может, и миллионы. Такого количества никто никогда доселе не встречал!
Вскоре выяснилось, что подобные скопища имеются и в других долинах Гоби. И ученым стало ясно, что перед ними — следы палеонтологической индустрии. Места, где впервые в мире началось массовое „фабричное" производство орудий труда и войны. В основном — войны.
|
|
|
Да, находка была поразительной! Но, к сожалению, останков искомого прачеловека найти в Гоби не удалось.
Открытие „переходного звена" опять отодвигалось на неопределенное время…
* * *
— Ну, а как же обстоит дело сейчас? — спросил я у своих друзей.
— Ищут, — усмехнулся Антон. — Теперь вот особенно сильно Африкой увлеклись… Полматерика перекопали.
— Ну и?..
— Ну и, конечно, кое-что обнаружили. Но все же тут пока еще много неясностей…
— Да, — задумчиво протянул Гринберг, — дело еще не закрыто. Розыск беглеца продолжается.
— Где же теперь его надо, по-вашему, искать?
— Я лично твердо уверен в одном, — сказал Гринберг. — Монголию, эту „биологическую лабораторию", забывать все-таки нельзя. Ни в коем случае' Разгадка кроется где-то там! Ну и еще на Тибете и в других местах по соседству. И не случайно ими так заинтересовались американцы.
— Ну, начинается, — поморщился Овчаренко и подмигнул мне. — Осип у нас, знаешь — американист. Влюблен в ихнего исследователя Эндрюса.
— Замечательный человек! — сказал Осип. — Я вот все собираюсь проехать по его путям — по Южному Гоби — и никак не получается. Только завернешь в Монголию, сразу что-нибудь начинает мешать. Вот и теперь, надо ехать в Улан-Батор. Приказано отвезти кое-какие материалы в монгольский университет. И маршрут не изменишь, не усложнишь, верно, Антон? Слишком жесткие даны сроки.
— А когда вы отправляетесь? — быстро спросил я.
— Завтра после обеда.
Он вдруг посмотрел на меня внимательно. Черные, влажные, выпуклые глаза его сузились, блеснули сквозь дым. Очевидно, он понял мое состояние. И сказал, улыбаясь:
— Хочешь, поедем с нами?
— Да, но как? — замялся я. — Все-таки ведь заграница…
— Да какая там заграница, — беспечно махнул рукой Антон. — Чепуха. Нас на погранпосту знают, пропускают без всяких бумаг.
* * *
Рано утром я шел умываться к ручью и встретил Катю.
|
|
|
За последнее время мы с ней почти не общались. После той дорожной истории у нас была всего лишь одна „интимная" встреча, и затем я решительно все это пресек. Я не забыл того урока, который преподали мне Антон и Осип. И к тому же теперь я был лично знаком с ее мужем…
— Приветик, — сказала она, — как спалось одному?
— Да ничего. А тебе как вдвоем?
— Скучно, — ответила она. И тряхнув головой, отбросила прядку, закрывающую глаза. — Скучно было…
— Удовольствия, значит, не получила?
— А ты, оказывается, ехидный, — протяжно проговорила она. — Да и трус… и посмотрела на меня, сощурясь. — Все вы тут трусы!
Я давно уже заметил, что Катя не только со мной, но и со всеми молодыми ребятами экспедиции находилась в отношениях более или менее интимных… Со всеми! И каждый так же, в принципе, как и я, разок или два соприкоснувшись с нею вплотную, потом старался как-то увильнуть, отойти в сторону… И Катя, в итоге, была обижена на всех. И бродила по лагерю, как разгневанная тигрица.
— Чего вы все боитесь? Не понимаю. Неужто, в самом деле, Сергея?
— В какой-то мере, — сказал я. И добавил мысленно: „И тебя саму тоже".
— Но это просто глупо! Сергей же тихий… Он ни разу со мной даже и не заговорил на эту тему. Хотя, конечно, знает все… Но — ни разу!.. Да кроме того, он сегодня уезжает.
— Когда? — перебил я ее.
— После обеда.
— Уж не в Монголию ли?
— Да. На недельку.
Вот те раз, нахмурясь, подумал я. Этого только мне не хватало! Не дай Бог, еще помешает, подгадит как-нибудь. Ведь я же еду, в сущности, нелегально. А Сергей — педант, сухарь. Да и притом весьма возможно, он уже давно затаил на меня злобу… Катя говорит, он тихий. Пожалуй. Но, как известно, в тихом болоте водятся черти!
"СТРАНА ТАЙН, ПАРАДОКСА И ОБЕЩАНИЙ"
Нет, Сергей не помешал мне, не подгадил! И вообще все обошлось благополучно.
На самой границе, правда, произошел небольшой инцидент с властями. Но не серьезный, а, скорее, комический.
Друзей моих здесь знали и пропускали без всяких бумаг. Однако у меня вдруг потребовали паспорт.
— Скажи, что нету, — шепнул Гринберг. — Вообще нету никаких документов.
Я так и сказал. Тогда стоящий на посту солдат раскрыл ладонь левой своей руки и пальцем правой постучал по ней. Жест был известный, классический. И я сейчас же полез в карман за деньгами.
— Ты что? — быстро проговорил Антон. — Брось, не чуди.
— Но он же взятку требует!
— Да нет. Он хочет, чтобы ты протянул ему свою левую ладонь.
— Зачем?
— А вот увидишь… Ну, протягивай!
Удивленный, я последовал совету. Пограничник живо достал из сумки большую круглую печать, подышал на нее и хлопнул по моей ладони.
|
|
|
На ней появился густой фиолетовый оттиск монгольского герба. И Осип сказал:
— Так пограничники метят местных диких кочевников. Теперь ты — настоящий потомок Чингисхана!
— И учти, — заметил, ухмыляясь Антон, — отныне ты не имеешь права ни мыться, ни купаться. Держи левую руку в кармане и береги печать до конца поездки.
Печать, конечно, быстро стерлась. Но больше она и не понадобилась… Спустя неделю я вернулся, но уже не в машине, а самолетом, и не на базу, а прямо в Кызыл.
Но не будем забегать вперед. Пока перед нами лежит Монголия, и надо проехать по ней. И этот путь важно проделать еще и потому, что в конце его меня будет ждать потрясающая и мрачная новость…
* * *
Итак, поездка началась. Машина одолела горный перевал и вырвалась в низину, в долину, поросшую кустарником и камышом. Потянуло сыростью с берегов озера Убса-Нур. По дороге поползли предвечерние тени.
Гринберг сказал, озираясь:
— Как только я попадаю сюда, сразу дышится по-другому… Знаете, братцы, как Эндрюс писал о Монголии? Это, — писал он, — страна тайны, парадокса и обещаний, страна великих просторов и возможностей.
— Страна обещаний, — Антон поджал губы. — Вот именно! Обещаний-то много…
— А что же ты хочешь, — горячо заговорил Осип. — Чтоб тебе все сразу? Надо искать! И найдем с течением времени…
— Ну, ну, — сказал Антон и присвистнул насмешливо. — Посмотрим… Учти только: земля крепко хранит свои секреты.
Они снова заспорили… Но потом Гринберг умолк. Антон стал перечислять всевозможные загадки, нераскрытые тайны природы, и перечень этот оказался долгим, большим.
— Взять хотя бы ледниковые периоды, — рассуждал он неторопливо, — в судьбе земли они играли чрезвычайно важную роль… Но сколько их в точности было? И как они чередовались? И какова вообще их природа, что их порождает и что тормозит? Мы этого до сих пор ведь не знаем… Но самая интригующая, самая непостижимая загадка, — заключил он, — связана с нашим пращуром, жившим как раз тогда, в ледниковые времена.
— Ты имеешь в виду что? Его деградацию? — спросил Гринберг.
— Да, и это… Но главное, его последующее перевоплощение. Какую деградацию? — спросил я, приподнимаясь. — Какое перевоплощение?
До сих пор я мало обращал внимания на друзей. Перед дорогой я хорошо выпил и потом примостился в глубине кузова, рядом с Сергеем. Тот спал, убаюканный мерным, шатким ходом машины, а я полеживал и лениво размышлял о своем, отвлеченном… Теперь же разговор вдруг заинтересовал меня и как бы встряхнул, вернул в реальность.
— О чем вы, ребята?
И поворотясь ко мне, Антон пояснил:
— Речь идет о неандертальце. Как ты, наверное, знаешь, он появился что-то около двухсот тысяч лет назад. И быстро завоевал всю землю. И это неудивительно. Объем мозга у неандертальца был огромен, больше даже, чем у современных людей! Но внешность все-таки он имел пугающую, почти что звериную… Впрочем, далеко не у всех неандертальцев был такой облик, вот что поразительно! В результате многочисленных раскопок выяснилось, что самый древний, самый, так сказать, ранний неандерталец вид имел гораздо более человеческий. И чем ближе к нам по времени он становился, тем все примитивнее делался, все отчетливее начинал походить на обезьяну… Развитие его как бы шло обратным ходом! И эта непонятная дегенерация продолжалась почти полтораста тысяч лет! Тут опять возникает вопрос: почему? И откуда сорок тысяч лет назад взялись кроманьонцы? Это уже были вполне современные люди, такие же, как мы… И они сменили неандертальцев повсюду и почти одновременно. Словно бы на миг опустился театральный занавес, а когда снова поднялся, то на сцене уже играла другая, совершенно новая труппа… Перемена разительная, пахнущая подлинным чудом!
— Что-то ты, Антошка, все время о чудесах и тайнах твердишь, — усмехнулся Гринберг. — Ты их прямо коллекционируешь! Может, ты в глубине души верующий? Тебе бы и впрямь надеть сутану, взять Библию…
При этих словах Антон заморгал растерянно. Брови его поднялись, борода отвисла. Он сказал, запинаясь:
— Это уже, старик, нечестно. Это удар ниже пояса. Может, вся моя беда в том, что я вообще неверующий. Ни во что не верующий… А может, и не беда… Но как бы то ни было, а дурацкая эта Библия здесь ни к чему.
И внезапно, внезапно для себя самого, я сказал:
— А почему, собственно, Библия — дурацкая? Вот уж она-то все может объяснить! Нельзя только многие вещи в ней воспринимать буквально, произведение это сложное, символическое, там полно метафор. И если в них хорошо разобраться…
Медленный голос из-за моей спины произнес:
— Ого! Ты это серьезно?
Я обернулся. И встретился взглядом с глазами Сергея. Оказывается, он не спал и внимательно слушал нас.
— Что значит — серьезно? — пожал я плечами. Мы разговариваем, спорим… Почему бы не поиграть мыслью?
— Ну, поиграй, — сказал Гринберг. — Так что все-таки может Библия объяснить?
— Да все! Мы вот никак не можем найти „промежуточное звено"… Конечно! Его и нет. И не было.
— Был, значит, Адам?
— Был человек, единственный на всем свете, получивший в подарок удивительный, неповторимый, поистине божественный мозг!
Здесь мне бы следовало остановиться. Тема была все-таки рискованная… Но я уже не мог — не хотел. Меня одолевало какое-то странное озорство. Может быть, прорвался затаенный мой, инстинктивный протест против общих, стандартных, казенных мнений? Или же меня возмутила реакция Антона — его растерянность, его испуг? А может быть, тут было еще что-то, более глубокое…
— И почему бы в конце концов неандертальцу не быть потомком Адама? — упрямо продолжал я. — Мощный его мозг — первое тому свидетельство! И то, что он потом стал вырождаться, тоже объяснимо. В Библии говорится о всемирном потопе… Кто знает, возможно, один из ледниковых периодов сменился особенно резким потеплением. И земля оказалась затопленной… И предкам нашим пришлось тогда худо; выжили лишь немногие. Те, кто обитал в горах. А далее следует долгий процесс одичания. И следы этого мы теперь и находим… Ну, а затем — по библейской же схеме — человечество возродилось вновь! И вот на авансцену выходят великолепные кроманьоны.
— Ну ты даешь, — улыбнулся, разглаживая бороду, Антон, — новый теоретик выискался! Скажи мне тогда: почему же возрожденное человечество так долго и трудно шло к прогрессу? Это с божественным-то разумом… а?
— Так ведь сказано: В поте лица своего…
— И кстати, по поводу „великолепных кроманьонцев". Ты ими не очень-то обольщайся! Они на авансцену вышли не с цветами, а с ножами и копьями. И были свирепы и безжалостны. И охотились не только на животных, но и на таких же, как они сами, — людей. По существу, друг на друга.
Антон помолчал недолго. И потом задумчиво:
— Да… Были темные века. Плодились злые поколения.
— Самые злые плодились в глубинах Азии, — подхватил Гринберг.
— Да почему же именно тут? — сейчас же спросил Антон, и в голосе его прозвучало уже знакомое мне раздражение.
— А потому, что тут заваривалась вся каша, — спокойно сказал Осип. — Тут было теснее всего… Не знаю, где находится прародина человечества, но кочевые цивилизации зародились тут, уж это точно. И отсюда началось когда-то великое переселение народов.
Он оглянулся. И широко повел рукою:
— Вы представьте себе, ребята: дикие всадники… В звериных шкурах, на низких косматых конях… Они проносились с воем и грохотом по травяному плато. Вот по этому самому, где катит сейчас наша машина.
А машина наша катила все дальше. Озерный край остался уже за спиною. И впереди — на востоке — заклубилась ночная синяя мгла.
И низко над древней пастушеской степью повис бледно-желтый осколок луны, похожий на отпечаток конского копыта.
"СТРАНА ТАЙН, ПАРАДОКСА И ОБЕЩАНИЙ" (продолжение)
Машина катила все дальше на восток. Ночь миновала и на горизонте опять замаячили горы. И вскоре дорога крутыми зигзагами пошла по тенистым ущельям и альпийским лугам высокогорного Хангайского хребта.
По сторонам дороги попеременно мелькали то стропила новостроек, то старинные монастыри. Монастырей я повидал там немало. Но за отсутствием места и времени описывать их все не буду; расскажу лишь об одном, но зато самом главном, самом интересном, возникшем перед нами на пятый день пути.
На пятый день пути Хангайский аймак кончился. Горы понизились, сгладились — сменились зелеными холмами. Распахнулась тихая ковыльная равнина, перерезанная руслом Орхона. И над берегом реки поднялись и запестрели крыши храмов монастыря Эрдени-Цзу.
А вокруг монастыря раскинулся легендарный Кара-Корум, столица монгольской империи, построенная когда-то Чингисханом.
Впрочем, Кара-Корума как такового не было — были груды развалин, занесенные пылью, поросшие диким бурьяном. Так что увидеть этот город я смог лишь в воображении…
Зато Эрдени-Цзу предстал во всем своем реальном великолепии! Однако был он столь ярок и необычен, что показался мне тоже выдуманным, сказочным, словно бы сошедшим со страниц каких-то детских, давних, полузабытых книжек.
Дорога, вильнув, подошла к самым стенам монастыря. И машина здесь замедлила ход. И я на какое-то мгновение услышал, как звенят серебряные колокольчики, подвешенные под карнизами изогнутых многоярусных крыш. Звон этот был нежен, чист, переливчат; казалось, где-то течет и прядает ручеек. А может, это я услышал, как течет само время? Ведь так же точно, как сейчас, колокольчики храмов раскачивались и вчера, и много веков назад. И они будут звенеть еще долго после меня, после всех нас…
— Нравится? — тихо спросил меня Гринберг.
— Еще бы! — отозвался я. — Очень! Надо бы заглянуть туда…
— Если хочешь, сходим.
— Когда?
— Да вот остановимся, отдохнем, поужинаем, ну, и потом…
— Но потом будет поздно. Скоро ведь вечер!
— Ничего, — усмехнулся Осип, — меня в монастыре знают.
В этот момент грузовичок наш взвыл и рванулся, забирая влево, в степь. И ухватившись за борт, я спросил:
— А куда ж мы теперь?
— В Хара-Хорин, — сказал Осип.
— Что? — не понял я. — Как ты сказал?
— Ну, Хара-Хорин — это новый, строящийся город, — пояснил Осип. — И название ему дали хитрое. Вроде бы похожее на имя ханской столицы, а вроде бы и нет…
— Где же он, этот город?
— А вон, — протянул руку Антон. — Гляди!
И указал на темнеющие неподалеку очертания двух низких бараков.
— Стройка только еще начинается. И пока имеется всего два здания: столовая да гостиница. Но нам-то ведь большего и не надо!
Поздно вечером, когда ребята уже улеглись, мы с Гринбергом тихо выбрались из гостиницы и пошли в полумраке, в лунном дыму к темнеющей неподалеку громаде монастыря.
— А остальные что же, — поинтересовался я, — не хотят? Или ты с ними не хочешь?..
— Да понимаешь ли, — проговорил он, — им это ни к чему. Серега — ты сам видишь, какой… У него есть лишь один критерий: партийный. Митьке, шоферу, вообще на все наплевать… Ну а Антошка, тот просто бы стал нам мешать! Он же скептик, рационалист. Да и спорщик ужасный… С ним тяжело ходить по священным местам, по таким вот музеям.
— Музеям? — повторил я вопросительно.
— Ну да. Здесь теперь музей! После контрреволюционного ламского восстания монгольские власти прикрыли почти все монастыри.
— Давно это было?
— В начале тридцатых годов. Мятеж вспыхнул в хангайских монастырях и охватил затем всю страну. Его с трудом подавили, и это в какой-то мере понятно. Ведь в ту пору в Монголии насчитывалось что-то около ста тысяч лам.
— Н-да, — кивнул я, — приличное войско…
— И сражались ламы яростно. Но все-таки не устояли. А потом, как водится, начался террор. Ну, ты сам, я думаю, знаешь, что это такое! Однако монахов все-таки истребили не всех.
Осип проговорил это медленно, внятно. И в голосе его прозвучала нотка удовлетворения.
— Да, не всех, — повторил он. — Некоторые попрятались, некоторые ушли за рубеж, в Тибет, в Гималаи. А кое-кого власти все же пощадили, не тронули… Вот в этом монастыре, к примеру, осталось двое лам. И один из них — Дамдин — мой хороший приятель. О, это настоящий монгольский интеллигент! Как раз перед самым восстанием он получил ученую степень агамба, то есть стал профессором мистики. А ведь для этого надо проучиться минимум тридцать лет! Надо прочитать сотни тибетских и индусских книг. И, конечно, требуется изучить всю древнемонгольскую литературу.
— Профессор мистики! — пробормотал я. — Все-таки странно как-то звучит… И что же он теперь делает?
— Служит смотрителем музея.
Профессор мистики оказался высоким, худым человеком — на вид ему было лет шестьдесят с жестким, костлявым, морщинистым лицом. Улыбаясь всеми своими морщинами, он сразу же повел нас во внутренний двор монастыря. Там помещалась белая войлочная юрта „Гэр" — жилище Дандина. В гэре было уютно, пахло благовониями. Вдоль стен стояла низкая деревянная мебель: шкафчики, сундучки, покрашенные в красный и зеленый цвета. А пол устилали бараньи шкуры.
Мы расселись на шкурах, закурили. Старик угостил нас традиционным чаем с солью.
К моему великому удивлению Гринберт затворил с ним по-монгольски. И какое-то время они перебрасывались короткими, непонятными, певучими фразами… Причем я заметил, что Осип держится крайне почтительно и величает старика учителем — это слово „бакш" я уже знал.
И еще я заметил, что Дамдин сообщил Гринбергу нечто такое, что весьма удивило его и заинтересовало. И Осип стал о чем-то торопливо спрашивать — придвинулся к старику, вытянул шею, но тот уже допил чай. Перевернул пиалу вверх дном. И поднялся, все так же улыбаясь. И затем мы пошли осматривать главный храм.
* * *
В храме был полумрак. Дымились курильницы. Мигали масляные светильники и слабые отблески пламени скользили по бронзовым и глиняным изваяниям богов. Из темноты проступали странные, загадочные лица; трехглазые, оскаленные, с бычьими рогами и птичьими клювами… И чудилось: они дышат, живут.
Дамдин что-то быстро и тихо сказал Осипу и отошел от нас, растворился в зыбкой тени.
Я потянул Осипа за рукав:
— А ты, я вижу, настоящий монголовед, — шепнул я. — Отлично знаешь этот язык… О чем вы давеча в юрте толковали?
— Потом, — отмахнулся Осип, — ты о другом сейчас думай, по сторонам смотри! Ведь Эрдени-Цзу, учти, творение уникальное. Это самый первый ламаистский монастырь в Монголии. И он возник на развалинах первого в мире фашистского государства… Тут, брат, большая символика!
— Постой, ты это о чем? — спросил я озадаченно. — Какое еще фашистское государство?
— Ну, я имею в виду империю Чингисхана.
— Ты, старик, действительно, фантазер, — сказал я. — И какой! Был бы с нами Антон, он бы тебя раздолбал в два счета.
— Вот потому-то я его и не взял, — усмехнулся Гринберг. — А что касается Чингисхана, то тут все точно! Я нисколько не фантазирую.
— Но помилуй, что же общего?..
— Да все! — воскликнул Осип. — Ну, посуди сам…
И он начал перечислять, поочередно загибая пальцы:
— Жестокий внутренний режим — это раз. Абсолютное единоначалие — два. Постоянная агрессивность, тяга к экспансии — три. Ну, и конечно, убеждение в своей исключительности…
— Таких систем, по-моему, имелось множество, — перебил я его. — Например, империя Александра Великого.
— Там кое-что совпадает… Но не все. Нет. Александр не только разрушал города, он еще и сам их строил в завоеванных странах. И вообще он всегда старался как-то приспособиться к чужим культурам… Монголы же не щадили никого и ничего. По выражению средневековых писателей, они „пожирали государства, как траву". И оставляли после себя развалины, пепелища…
— Хорошо, а древняя Спарта? Вот уж где образец тоталитаризма!
— У спартанцев все же не было расовой теории.
— А у Чингисхана была?
— В том-то и суть, — сказал Осип и потряс крепко стиснутым кулаком. — В том-то и дело, что была! Ну, если не теория, то во всяком случае — определенная идея… В ту пору еще не писали книг о расизме или же о гуманизме… Тогда вполне искренне верили в священное право силы. И самой могучей расой, истинной „расой господ", монголы считали свою. Родственные им тюрки и татары были уже рангом ниже. К примеру, все крупные командные посты в армии и в имперской администрации занимали чистокровные монголы. Ну, а прочие народы являлись как бы пылью и плесенью, по которым ступали копыта ханских коней.
— А какая у них была религия? — поинтересовался я.
— Да почти никакой, — с усмешкой ответил Осип. — Конечно, монголы были язычниками… Но Чингисхан не отличался религиозностью и в других ее тоже не одобрял. Религию при нем заменила идеология.
— Как, собственно, заменила? — усомнился я. — Ведь оставались же все-таки какие-то идолы, фетиши, религиозные символы, не правда ли?
— О, да, — кивнул Осип. — Например, знамя войны: лунный круг и девять черных лошадиных шкур… Но скажи мне, чем это отличается от современных „партийных" знамен? От таких символических изображений, как, допустим, фашистский знак или же серп и молот?
Он сказал так и сейчас же застыл, напрягся. Поглядел на меня пристально. И затем зашептал торопливо:
— Ты, брат, не подумай, что я намекаю… Это у меня случайно сорвалось. Никаких специальных параллелей я проводить не хотел. Да тут и в самом деле есть разница: фашизм основан на расистских идеях, а советские лозунги — интернациональны…
— Да ладно тебе, — сказал я небрежно, — успокойся! Я не стукач, я все-таки бывший блатной, старый лагерник.
— Ах, вот как? — встрепенулся Гринберг.
— Да, да. И прежде чем начать журналистскую карьеру, мне пришлось немало поскитаться, повидать кое-что. Такое, что тебе и не снилось… Уж поверь мне!
— Верю, — пробормотал Осип.
— Ну, вот. И хватит об этом. Давай-ка вернемся к азиатам. Я сейчас вспомнил: был же ведь еще Аттила. И гораздо раньше.
— Эй, — прищурился Осип, — да ты, я вижу, как Антошка: любишь спорить!
— Нет, просто хочу все понять, — возразил я.
— Так что ж Аттила, — медленно сказал тогда Осип, — Аттила не создал настоящей империи. И вообще идеи государственности были ему чужды. Он лишь возглавил союз кочевых племен, а это совсем другое дело. В сущности, это была очередная „переселенческая" волна… Одна из последних волн… Вот и все. Хотя, конечно, страху он на Европу нагнал! Его не зря называли „бичом Божьим".
Гринбергу, видимо, надоели мои вопросы. И он, передохнув, сказал резко и нетерпеливо:
— А теперь хватит болтать. Ты же в храме! Смотри… Второго такого случая, может, тебе и не представится… Видишь ту большую икону? На ней изображен сам Зонхава, основатель ламаизма. А среди его учеников — вот тот, лысый, улыбающийся, виден великий Занабазар, первый национальный глава желтой церкви, причисленный к сонму святых.
* * *
Я рассматривал лики святых и богов. И думал о тщете земного…
Когда Чингисхан возводил руками сотен тысяч рабов величественный свой город, он, конечно же, думал о бессмертии… Он был убежден, что строит на века. На тысячелетия. Ведь Кара-Корум должен был стать как бы памятником ему самому и символом созданной им империи. Вероятно, ему и в голову не приходило, что символический этот город может постигнуть забвение… А оно постигло — и на удивление, быстро! Через тридцать три года после его смерти столица империи переместилась на восток, в Пекин. А впоследствии к западу, на Волгу. И ветер стал заносить пылью роскошные руины.
Да и сама империя тоже понемногу менялась; она начала распадаться на отдельные ханства. И северная Монголия — Халха — оказалась в стороне от главных дорог истории. И тогда здесь люди потянулись к вере. К высокой вере Тибета. И вот в XVI веке на берегу Орхона поднялся первый ламаистский монастырь Эрдени-Цзу. Причем Абатай-хан, правитель Халхи, приказал взять для его постройки камни из останков полузабытого Кара-Корума… Вот систему, где зло было возведено в закон, сменила другая — основанная на гуманных тибетских вероучениях. Монастыри затем покрыли всю страну. И если при Чингисхане два монгола из трех были солдатами, то впоследствии чуть ли не каждый второй стал монахом. Ламаизм призывал к созерцательности, к смирению; он порицал мирскую суету и пороки. И одновременно способствовал развитию национальной культуры. Особенно яркого духовного расцвета достигла страна при внуке Абатай-хана, Занабазаре. Занабазар являлся не только главою церкви, он был еще и гениальным скульптором и создал немало великих произведений.
Но Великая Монголия при нем утратила силу и независимость… Она попала под власть своих соседей — маньчжуров. И маньчжурское это иго длилось двести двадцать лет.
Монгольский народ, естественно, воспринял нашествие чужестранцев как тяжкое бедствие, как позор. И в нем с особенной силой ожила память о грозном былом величии нации…
Однако воспоминаний этих желтая церковь никогда не одобряла — наоборот. Легенды о Чингисхане считались кощунственными. В образе его как бы воплощено было мировое зло: созданная им держава являла собою бездушную военную машину, губящую все живое. А ведь ламаистская религия запрещает убивать даже мотылька!
Но вот в 1910 году пришло освобождение. А вскоре началась революция. И над древней Халхой снова поднялись дымы пепелищ…
А затем настал час новых испытаний. И смиренные монахи сами вдруг взялись за оружие. И страна тогда опять потонула в крови.
И так оно всегда и ведется, думал я, все в этом мире путано, двойственно, противоречиво. И нет ничего по-настоящему прочного. Прочны, неистребимы одни только наши иллюзии!
"ЧАС БЫКА"
Наутро за завтраком Гринберг заявил, что он намерен слегка задержаться в Эрдени-Цзу, и предложил ребятам добираться до Улан-Батора уже без него.
— И без меня! — сейчас же отозвался я. — Мне тоже хочется побродить по монастырю, по этим развалинам.
Гринберг посмотрел на меня искоса, хотел, видимо, что-то сказать. Но промолчал. И полез, сопя, за папиросами.
— А сколько вообще-то осталось до Улан-Батора? — поинтересовался я затем.
— Четыреста пятьдесят километров, — сказал Митя. — Пустяки!
— Вот именно, — сказал, закуривая, Гринберг. — И к тому же, тракт здесь большой, хороший, машин ходит много. Так что проблем нету. Ждите нас к завтрашнему утру!
Когда мы, наконец, простились с ребятами и грузовичок ушел, утонув в пыли, Осип хмуро поворотился ко мне:
— Ну чего ты вяжешься, черт возьми? У меня дела, а тебе что надо?
— Да ничего, просто любопытно, — пожал я плечами. — Но я не пойму: боишься ты, что ли? Какой-то ты стал нервный…
— Если и боюсь, так не за себя, — проворчал он.
— А за кого же? За Дамдина?
— За него, главным образом…
— А еще за кого?
— Ладно, — сказал со вздохом Осип. И выплюнув окурок, сильно растер его каблуком. — Объясню… Но — уговор! — Он погрозил пальцем. — Ничего не записывать и вообще не трепаться. Идет?
— Идет, — покивал я, — о чем речь! Повторяю: можешь мне верить.
— Тогда слушай. К Дамдину, оказывается, приехал один родственник, тоже монах. Причем человек знатный. Он является специалистом по предсказаниям; должность эта называется Гуримч. И кроме того, это крупный астролог, звездочет, Зурхайч.
— Зурхайч — его имя? — спросил я, начиная смутно догадываться кое о чем.
— Нет, тоже ученое звание. Одно из самых высоких!
— А как же монаха зовут?
— Не знаю, — замялся Осип, — не запомнил… Да и какая разница? Назовем его просто звездочетом.
— Так. И приехал этот звездочет издалека, не правда ли? Откуда-нибудь с гор…
— Если уж быть точным, то с Каракорума… И, оглядевшись, медленно добавил:
— Ты, наверное, знаешь, что существуют два Каракорума? Один — вот он лежит, погребенный в пыли… А другой — это высочайшая горная страна у западных границ Тибета.
— Знаю, — сказал я, — что ж, будем считать, что наш звездочет возник, словно дух, из здешних развалин… Такой вариант тебя устраивает?
— Вполне. — Осип похлопал меня по плечу. — Ты, я вижу, парень понятливый.
— И когда же должна состояться встреча с этим духом?
— Да вечерком. Как только стемнеет, мы и пойдем.
— Ого, у вас настоящая конспирация!..
— А что ж ты думаешь? Иначе, брат, нельзя. Встречи с „духами" строго запрещены… И Дамдину, естественно, надо беречься, а мне совсем не хочется его подводить! И того — другого — тоже… Да и вообще было бы крайне обидно потерять доверие этой касты.
— А как ты, собственно, добился ее доверия?
— Ну, оказал кое-какие мелкие услуги Дамдину, — отмахнулся Осип. — Долго рассказывать… Да это и неважно. Главное в том, что мне повезло, понимаешь? Случайно удалось сблизиться с людьми, хранящими древние тайны, принадлежащими к одной из самых загадочных культур… Согласись, на долю простого этнографа такие удачи выпадают редко. Может быть, раз в жизни!
Весь этот день мы слонялись по развалинам ханской столицы — ждали вечера. И, казалось, он никогда не наступит. Наконец стало смеркаться. Мы пошагали к монастырю. Однако остановились не у главного входа, как в прошлый раз, а возле низкой калиточки, за углом… И Осип здесь сказал озабоченно:
— Мы вот о чем не подумали: Дамдин, очевидно, ждет меня одного. Может получиться конфуз… Надо что-то придумать.
— Скажи, что я тоже монголове
|
|
|
