 |
Зигзаги судьбы (продолжение)
|
|
|
|
На следующий день я сдал в издательство гранки, получил аванс, первый в своей жизни аванс за книгу! — и отправился вместе с Мироновым в путь.
…Но тут я хочу, забегая вперед, сказать несколько слов об этом новом моем приятеле. С Андреем Мироновым мы впоследствии довольно часто виделись. Человек он был вполне интеллигентный, начитанный, знающий и любящий поэзию. И по всем своим данным, по душевным качествам он, право же, никак не походил на партийного функционера. Уж очень был он прост… Я быстро подметил это и с любопытством наблюдал за его карьерой. Мне казалось чудом, что такие, как он, люди могут пребывать в партийно-чиновничьей среде. Ведь данная среда — особая, очень сложная, исполненная хитросплетений, странностей и интриг. Там, в закулисном сумраке, идет постоянная, незримая война; война всяческих мелких группировок, блоков, объединений. Война за места, за продвижение, за власть… В замкнутом этом мирке следует держаться настороже и всегда быть готовым к отпору. Ибо там не жалеют друг друга и не прощают слабостей. Ну, а интеллигентная мягкость и простота Миронова являлась, конечно же, явной слабостью. Таков был один его недостаток. Но имелся и другой, гораздо более серьезный, — независимость суждений и рискованная широта взглядов… Это уже должно было вызывать противодействие всей среды в целом! И впоследствии я напоминал ему об этом, предупреждал его. Но приятель мой всякий раз отмахивался беспечно: „Чепуха. К чему нам осторожничать? Сила — за нами! Мы же ведь олицетворяем новое время. Время всеобщей демократизации".
Странно, он как бы не замечал реальности, не понимал того, что старые сталинские кадры чрезвычайно сильны и опытны. И у чиновничьей рутины глубокие корни. И небольшая кучка молодых реформистов все равно нипочем не смотла бы сейчас одолеть эту рутину. Слишком мало их еще было.
|
|
|
Естественно, они рассчитывали на поддержку своего лидера, Хрущева. Но тот и сам помаленьку начал ими тяготиться; очень уж многого они хотели, на многое посягали. Да и спешили чересчур…
И в общем-то, почти никто из них не удержался, не сделал карьеры. Новая эта волна поднялась и опала, не оставив заметного следа.
Своего апогея волна эта достигла во время нашумевшего партийного съезда, на котором Никита Хрущев выступил с критикой сталинского режима, а опала она и окончательно сошла на нет сразу же после трагического венгерского мятежа 1956 года, породившего весьма суровую реакцию.
Об этой реакции я расскажу позже, здесь же отмечу лишь одну подробность, связанную с неудачей, постигшей моего приятеля. Деталь эта анекдотична, нелепа. На первый взгляд она может даже показаться неправдоподобной…
Готовилось большое совещание партработников, на котором должны были присутствовать представители Москвы. И наши прогрессисты решили воспользоваться случаем и дать сокрушительный бой бюрократам. Договорились они так, что Миронов выступит с докладом, а друзья, сидящие в зале, шумно поддержат его.
Друзей было пятеро. Немного, конечно. Но ведь главное в таком деле — начать! Главное — взбудоражить толпу, создать нужную атмосферу в зале.
Итак, совещание началось. Проходило оно в помещении городского клуба. И дождавшись своей очереди, Андрей Миронов взошел на трибуну. Неторопливо разложил перед собою бумаги. Пошуршал ими. Откашлялся. Начал было говорить — и вдруг осекся.
Запинка эта произошла оттого, что старенькая клубная уборщица внезапно вышла, шоркая, из-за кулис и поставила перед Андреем стакан с водою.
Все дело в том, что на такого рода совещаниях перед ораторами всегда ставится графин с водой или же подаются им стаканы с лимонадом, иногда с чаем. Такова старая традиция. И на сей раз в клубе подавался лимонад. Напиток желтого цвета… Но Андрею Миронову уборщица почему-то принесла обычную, простую водопроводную воду.
|
|
|
И в зале это сразу заметили. И Миронов заметил тоже. И тотчас же все решили, что это неспроста, что тут кроется какой-то особый умысел. Решили потому, что подобные случаи ведь уже бывали и раньше… Вообще искусство недомолвок, подвохов и тонких намеков развито там до крайности. И теперь людям тоже почудился некий намек; над Мироновым, судя по всему, иронизировали, им явно пренебрегали. Его как бы отделяли от общей массы. И организовал это, бесспорно, кто-то из тайных закулисных заправил. И невольно каждый задумался, — кто? Может быть, кто-то из здешних, своих? А может, уже начала действовать чья-то рука из Центра?
И в итоге, доклад не получился… И никто из друзей не поддержал его — все они затихли, затаились. Они уже больше не решались шуметь.
А самое смешное и печальное заключалось в том, что данный фокус с водой, действительно, произошел случайно, по ошибке уборщицы.
Я затем все точно выяснил. Человек беспартийный, я обычно на такие сборища не хаживал, но тут специально пошел. И оказался, таким образом, свидетелем глупого мироновского провала. И когда поздним вечером собрание кончилось, я разыскал уборщицу и допросил ее строго.
И она объяснила, что к тому времени, когда на трибуну поднялся Миронов, а он выступал далеко не первым, запасы лимонада уже кончились, и она сама, по своей воле, поспешила в туалет за водой… Она хотела сделать, как лучше! Она старалась! И я подумал тогда, не зря старинная поговорка гласит, что дорога в ад вымощена благими намерениями.
* * *
Ну, а теперь вернемся к сюжету. Я с радостью принял предложение Миронова и на следующий день отправился вместе с ним в путь.
Отправился по самой лучшей, самой веселой из северных дорог — вниз по течению Енисея.
Енисей шумел широко и мощно. Он бежал среди высоких, крутых, поросших тайгою берегов. Особенно крут был правый берег. И там, в вышине, увидал я вдруг мутные очертания села Очуры.
Очуры промелькнули быстро, но все же я успел на какое-то мгновение разглядеть высокую крышу деревенского клуба. Или, может быть, это мне просто почудилось?
|
|
|
Скорее всего, почудилось! День ведь был уже на исходе, и над береговыми кручами стлался сизый туман… Но как бы то ни было, видение это взволновало меня и вызвало обвал воспоминаний.
И тотчас же я вспомнил, сообразил, что ближайшим пунктом, куда очурские спекулянты возили лук, был Енисейск.
И еще я вспомнил, что Ванька Жид приезжал сбывать свое, добытое грабежом золотишко, именно оттуда — из Енисейска.
Там, в Енисейске, творилось немало темных дел. Это было очевидно. И судьба теперь посылала туда меня… Нет, она, конечно, меня не баловала, не давала мне успокоения!
Ладно, подумал я, будь что будет. Посмотрим, какая мне выпадет карта. В этой жизни, в сущности, никто никогда не знает, где суждено найти, где — потерять…
И прошла еще одна ночь. И вот впереди, по левому борту нашего суденышка поднялись из рассветной розовой мглы кресты и купола легендарной „Золотой столицы".
СТАРОВЕРЫ
В редакцию газеты „Енисейская правда" я устроился без хлопот и сразу же — при содействии Миронова — был назначен специальным „таежным" корреспондентом. Отныне моей обязанностью было посещать селения староверов и, так сказать, освещать в печати их быт и дела.
Староверы, как известно, самые многочисленные изо всех прочих религиозных сект. Они возникли в результате церковного раскола, происшедшего в России в XVII веке, в годы царствования Алексея Тишайшего. При нем и затем при временном правлении его дочери, царевны Софьи, обновленная „никонианская" церковь подвергала раскольников жестоким гонениям. И большинство из них тогда ушло в леса, на восток. Когда же на престол взошел Петр Первый, российский „раскол" уже окончательно сложился, обрел свою историю, свои легенды, свои специфические традиции. Среди этих традиций была и такая, которая повелевала — „спасаясь от антихриста" — добровольно сжигаться живым. Причем всем семейством, с женщинами и малыми детьми… Это называлось „отплывать в царствие небесное". И долгие годы над петровской эпохой стоял жутковатый запах раскольничьих гарей.
|
|
|
„Отплывали" порою целыми посадами — по 100, по 200, по 300 семей. И так продолжалось до тех пор, пока Петр Великий не обнародовал специальный указ. Он предложил староверам платить двойной налог и пообещал.„откупившимся" полную неприкосновенность.
С того момента на протяжении трех столетий раскольники мирно трудились, заселяя и осваивая просторы севера. Основным их промыслом была охота на пушного зверя, смолокурничество, а когда началась золотая лихорадка, многие из них занялись старательством.
Старателями в Сибири называют всех, кто добывает золото. Но тут существуют две категории. В одну входят те, кто работает на рудниках и в шахтах. В другую же — те, кто занимается вольным поиском золота в тайге. И так как староверы всегда предпочитали держаться подальше от властей предержащих, то среди них особенно распространен был именно этот, второй тип, — вольный…
С приходом советской власти ситуация кое в чем изменилась.
Вольное старательство, например, осталось, но теперь это было уже не частное предпринимательство, а работа по государственным договорам.
Заключая такой договор, старатель выбирал себе определенный „квадрат" на карте района и обязывался все добытые там образцы представлять в местную приисковую контору.
Существовала твердая такса. За находку больших самородков полагалась премия. И особенно крупную премию давали тому, кто обнаруживал золотую жилу или перспективную россыпь.
Старатели, таким образом, зарабатывали неплохо. Хотя, конечно, разбогатеть, как встарь, уже не могли.
Хозяином золота и всех природных ценностей отныне стало государство. И заботясь об охране своей собственности, оно ввело суровые законы.
Что же касается социального положения староверов, то оно в какой-то мере стало еще более тяжким… До революции раскольники были отщепенцами, изгоями, и такими остались при новой системе. Но если раньше они могли хотя бы „откупаться", то теперь эта привилегия была у них отнята. Любопытное обстоятельство: новая атеистическая власть стала преследовать религиозных сектантов гораздо активнее, чем старая.
В годы свирепого сталинского режима дело дошло даже до того, что кое-где над тайгою снова запахло раскольничьими гарями…
После смерти „кремлевского горца" режим смягчился. Новый вождь, Хрущев, упорно подчеркивал, что он не жаждет крови. И так оно, в общем-то, и было. И для многих тогда настала пора надежд.
Староверы, конечно, не рассчитывали на то, что им предоставят полную свободу вероисповедания. Они были бы вполне довольны, если бы их просто оставили в покое. Перестали бы вмешиваться в их личную жизнь. Прекратили бы постоянные издевки и травлю… И надежды эти в какой-то мере оправдались. Кое-где, например, в Енисейске, с газетных полос стали исчезать устаревшие, примитивные лозунги, сохранившиеся с двадцатых годов, вроде — „религия — опиум…" И вот вместо „воинствующих атеистов" в тайгу, в глухие раскольничьи места стали теперь наведываться люди иного сорта — отказавшиеся от казенных стандартов и сознающие всю сложность религиозных проблем.
|
|
|
Не знаю, принес ли я староверам какую-либо ощутимую пользу. Но, во всяком случае, я их не корил за отсталость и не брался перевоспитывать. А время от времени, по мере сил своих пытался даже помогать в делах практических, житейских… Так, однажды случилось мне помочь одному вольному старателю, Семену Потанину.
* * *
Был Семен мужик на редкость невезучий. Неудачи преследовали его постоянно. За что бы он ни брался, все распадалось, рушилось, шло наперекос… И происходило это отнюдь не по его вине. Он не был ни глупцом, ни лентяем, ни пьяницей. Староверы, кстати сказать, вообще презирают алкоголь так же, как и табак. Известная поговорка — „человек — кузнец своего счастья" в данном случае была неприменима.
Детство Семена прошло в раскольничьей общине, в низовьях Ангары. И он натерпелся там лиха… Преследованиями и поборами власти вконец разорили общину. Начался голод. Тогда он переехал в таежное село Ручьи, расположенное в 16 километрах от Енисейска. С великими трудами купил там дом. Три года назад женился. И вот после свадьбы по непонятной причине в доме начался пожар…
Изба сгорела дотла. И в первую зиму с молодой женою он провел, ютясь у соседей на задворках — в холодном сарае. Затем он все-таки отстроился. Но влез в большие долги. И до сих пор еще не мог с ними расплатиться полностью. В прошлом году, желая поправить дела, Семен вышел на охотничий промысел. Он заключил договор с кооперативом „Заготпушнина" и получил там денежный аванс и охотничий провиант. Но внезапно случилась новая беда.
В том году в тайге Енисейского кряжа кедровые орехи уродились мелкие, плохие и в малом количестве. А так как эти орехи — основная пища белок, то все они откочевали в другие районы. Ушли также и бурундуки, и мыши. А ведь ими кормится все семейство куньих, в том числе и драгоценный соболь. И в итоге Семен, проплутав два месяца, вернулся домой, в сущности, ни с чем. Только зря израсходовал дорогие патроны да оборвался весь, лазая по кустам. И потерял в „Заготпушнине" доверие и кредит.
Теперь он с начала весны искал в тайге золотишко. Но пока безуспешно. Удача в руки не шла.
Причем участок ему выделили западный — на Сорок седьмой версте. Места там были тяжелые, сырые, болотитлые. И Семен за это лето уже два раза просил дополнительную ссуду. „Надо же ведь как-то самому жить и жену обеспечивать! Ну, я-то ладно, прокормлюсь охотой… А она? Ей много чего нужно".
Так он объяснялся в конторе местного прииска. И в первый раз его просьбе вняли и ссуду выдали. Но во второй — отказали.
Обычно сдержанный, немногословный, Семен вдруг разбушевался, нашумел… И вот тут-то я как раз и подоспел. И вовремя вмешавшись в конфликт, сумел уладить дело! Я говорил от имени газеты, а ссориться с ней приисковому начальству, конечно же, не хотелось.
И, в конце концов, Семену деньги выдали. И отойдя с ними от кассы, он оглядел помещение, отыскал меня взглядом. И коротко сказал, кивнув на дверь:
— Пойдем!
Мы вышли. И я спросил:
— Куда ж теперь?
— В чайную, — ответил он.
— А стоит ли, — замялся я, — тратить лишние деньги?..
Но он оборвал меня резко:
— Перестань! Я угощаю… Ты ж меня, знаешь, как выручил! И тут же добавил с усмешечкой:
— Или ты, может, с нами, верующими, не пьешь, гнушаешься? В чайной он заказал мне водочки, а себе взял кружку пива.
И так состоялось наше знакомство. А потом мы долго сидели с ним, толкуя о жизни. И тогда-то я и узнал подробности всех его передряг и бедствий.
Судьба его чем-то напомнила мне мою собственную. Нас обоих как бы роднила фатальная невезучесть. И я смотрел на него с искренним сочувствием, с интересом.
Он был некрупен, невысок ростом, но крепок, жилист, с выпуклой грудью, сильной шеей и твердым взглядом карих, широко расставленных глаз. Лет ему на вид можно было дать немного — не более тридцати. Однако в черной его челочке, косо спадающей на лоб, уже поблескивала седина. И виски тоже заметно серебрились. От неудач, подумал я, от разочарований. Что ж, понятно…
И немного погодя спросил:
— Ну, а как на твоем участке? Наклевывается что-нибудь?
— Да пока ничего, — проговорил он устало. — Хотя, конечно, надо искать. Места здесь вообще-то перспективные. Может, Бог даст, мне еще улыбнется фортуна… Должна же она когда-нибудь улыбнуться?!
— Конечно, должна, — убежденно сказал я. — Тем более — здесь! Эта тайга, говорят, на диво богата. О ней, знаешь, сколько легенд?
— Знаю, — махнул он рукой. — Мои предки на север попали еще при патриархе Никоне. Тогда здесь в „каменных людей" верили, „Золотую Бабу" искали…
— Ее, кажется, искали в низовьях Оби?
— Сначала там, а потом повсюду… Был, понимаешь ли, слух, будто самоеды увезли ее тайком вниз по реке Туруханке. Стало быть, на Енисей. Тогда-то и хлынул сюда народ. Что говорить, легенд было много!
— И если вдуматься, были они не зря!
— Да, пожалуй.
— Золотую Бабу не нашли, ладно. Но весь этот край действительно оказался золотым.
— Да, — повторил Семен, — пожалуй… Вообще-то жить здесь можно было бы, если б не мешали. — Он коротко вздохнул. — Мешают уж очень. Мочи нет.
— Это ты о ком? — спросил я, понижая голос. — О начальстве? О местных бюрократах?
— И о них тоже, — усмехнулся Семен. — Но тут всякого дерьма хватает… Народ, понимаешь ли, зажат, как в тисках. С одной стороны начальнички, с другой — жиганы.
Он отхлебнул пива, утер губы ладонью. И помолчав:
— Есть у меня дружок, Иннокентий Бровкин. Тоже, как и я, все время бедствовал, искал свой фарт.[26]А когда наконец нашел — жиганы его в тайге прихватили. И все золотишко забрали. Все! Подчистую! Без жалости! Ну, а в конторе ему не поверили, решили, что он схитрил, обманул… Ну и оформили на него уголовное дело.
— И что же с ним теперь?
— Да что? Дожидается суда. А здешние органы тоже ведь жалости не знают! Это известно. Суд всегда дает полную катушку.[27]
— Вот чертовщина, — проговорил я, — действительно, ситуация, как в притче о воробушке. Знаешь, который в навозе завяз. Он клюв вытащит — хвост застрянет, хвост вытащит — застрянет клюв.
Потом мы заговорили о жиганах. И я поинтересовался, много ли их здесь? Семен ответил, усмехнувшись, что достаточно, хватает с избытком…
— В позапрошлом году, — добавил он, — появилась новая банда. „Черная кошка", таково ее имя. О ней жуткие вещи рассказывают.
— „Черная кошка"? — сказал я, внутренне весь напрягшись. — В позапрошлом году, говоришь?
И опять мне припомнились далекие Очуры и все, что я слышал там об этой банде и о ее вожаке…
— Кто же в этой „Черной кошке" верховодит? Уж не Каин ли?
— Верно, — удивился Семен, — Каин… Откуда ты знаешь?
— Слышал.
— О нем вообще-то многие слышали. А вот каков он на вид, никто не знает.
— Отчего ж так?
— Да он, говорят, бережется, прячет свой лик от посторонних… Ну, а тех, кто его увидит, сразу кончает. Не любит оставлять живых свидетелей.
ЗОЛОТАЯ ЛИХОРАДКА
Но я не только разъезжал по тайге и по разным приискам, у меня хватало дел и в самом Енисейске.
Помимо корреспондентских обязанностей, на меня была возложена также организация традиционной „воскресной литературной" полосы. Эта полоса заполнялась публикациями творений местных авторов. В Енисейске — как, впрочем, и повсюду — имелся свой, весьма обширный кружок начинающих… Были среди них люди способные, но были и явные графоманы. И возиться с ними приходилось немало. И возня та была нелегка.
Словом, каждый уикенд — с вечера пятницы по понедельник — я проводил в городе. И день ото дня все ближе знакомился с ним, все лучше узнавал историю „Золотой столицы Сибири".
* * *
История эта своими корнями уходит в глубину веков… Семен Потанин не случайно в разговоре со мной вспомнил легенду о „каменных людях" и о „Золотой Бабе".
С нее-то, с этой Бабы, все и началось.
Первые упоминания о ней встречаются в древних скандинавских сказаниях и в фольклоре славян — новгородцев, архангельцев, холмогорцев. Проникая за полярный Урал, на восток, в поисках драгоценной пушнины, все они слышали многочисленные рассказы туземцев о каких-то странных людях, живущих в горных пещерах, осыпанных рубинами и алмазами. И хранящих в тайном своем капище гигантского идола из чистого золота.
Затем эти сведения попадают в русские официальные летописи.
В „Софийской летописи" четырнадцатого века сказано: „…Племена за Уралом поклоняются огню, камню и Золотой Бабе".
В „Повести временных лет", например, было даже указано более или менее точное место обитания этих племен. Насколько можно понять, речь здесь шла о том районе, где горы вступают в устье Оби (в старину гигантское это устье называлось Обским морем) и где образуется так называемое Лукоморье…
Сказочное Лукоморье тревожило и манило многих; его как бы окутывал драгоценный туман, над ним мерцали слепящие отблески золота.
И в 1601 году на поиски его отправилась из далеких Холмогор морская экспедиция, возглавляемая казаком Левкой Шубиным.
Ни алмазных пещер, ни Золотой Бабы путешественники не обнаружили в устье Оби. Но все же осели там, освоились. И вскоре вблизи Лукоморья возник городок Мангазея.
О происхождении этого слова спорят до сих пор. Но, по-моему, все тут просто. Дело в том, что окрестные северные народы (угорские самоеды, обские ненцы и другие) называли таинственных обитателей гор именами Сиртя[28]или же Монгомзи… Вот от этого слова „Монгомзи" как раз и образовалось русское название нового города.
Судя по слухам, эти Монгомзи или Сиртя, напуганные нашествием чужестранцев, ушли в недра гор, в глубину, под землю. И отныне разыскать их уже было невозможно…
Что касается священного золотого идола и всех прочих драгоценностей, то „каменные люди", уходя, якобы оставили их на поверхности. И этим тотчас же воспользовались какие-то соседние племена… Но какие? И когда? И где они эти сокровища прячут? Ответить на это никто из туземцев не мог.
А может быть, не хотел?
Как бы то ни было, поиски данных сокровищ продолжались.
Впрочем, они никогда и не ослабевали; Золотой Бабой интересовался покоритель Сибири Ермак, ее разыскивал тобольский митрополит Филофей — мрачный фанатик, настойчиво разорявший туземные капища. И толпы авантюристов, хлынувшие вслед за отрядом Шубина в низовья Оби, тоже обшарили и опустошили немало ненецких селений. Для местного населения это было подлинным бедствием.
А тем временем городок Мангазея рос и ширился и расцветал. И вскоре стал крупнейшим торгово-промышленным центром Заполярья. И у причалов мангазейского порта швартовались корабли из Ганзы, Голландии и Англии. Сюда доставлялись европейские ткани, пряности и оружие. А в Европу отсюда уходило „мягкое золото" — всевозможные меха.
Затем наступили мрачные дни. Указом государя Михаила Романова северные моря были „закрыты" для иностранцев… И богатый город пришел в запустение. Начались пожары, голод, мор. Население разбрелось. Некоторые двинулись вверх по Оби, а большинство людей — дальше на восток, к Енисею.
Среди многих причин, обусловивших движение масс к востоку, была также и общая вера в то, что пресловутые сокровища тайно увезены самоедскими шаманами вниз по Туруханке — западному притоку Енисея… И, стало быть, искать их отныне надо на берегах великой этой реки!
Первым крупным поселением на Енисее был Туруханский острог — его называли поначалу Новой Мангазеей. Затем землепроходцы стали подниматься все выше по течению реки. И там, где они задерживались, отдыхая, возникали таежные села — станки. И наконец, людской поток на какое-то время приостановился. И вот тут, неподалеку от места впадения в Енисей Ангары, родился острог — Енисейск.
Острог этот вскоре стал оплотом местной колонизации. А затем превратился в административный центр Енисейской губернии.
Славе молодого губернского города немало способствовало развитие пушного промысла. В енисейской тайге были обнаружены великолепные, редкостной породы, черные соболя.[29]Тогда же возник и герб города с изображением этого зверя. И „мягкое золото" отсюда стало поступать преимущественно в царскую казну.
Но подлинного расцвета достиг этот город после того, как в его окрестностях нашли настоящее золото — чистейшее, первосортное, так называемое червонное. И в масштабах поистине сказочных, небывалых…
С невероятной быстротою стали возникать тогда таежные прииски и шахты. Началась золотая лихорадка. Вскоре она охватила Якутию и Дальний Восток. Но первенство по-прежнему оставалось за Енисейском.
Достаточно сказать, что в 1860 году с приисков Енисейского промышленного округа поступило 16,126 пудов золота, что составляло 67,7 процента всей сибирской золотодобычи. Впоследствии она поднялась до 89,5 процента. Но это в период самого разгара… А началось все, конечно, скромней и гораздо раньше.
Изо всех золотых лихорадок, потрясших цивилизованный мир (калифорнийская, австралийская, клондайкская), сибирская — наименее известная и, пожалуй, самая ранняя. Если, например, золото на Клондайке впервые было обнаружено в 1896 году, то в Восточной Сибири его понемногу начали добывать еще в конце двадцатых годов. А первые заявки на участки в Енисейской губернии были сделаны в 1832 году. И вот именно эта дата и считается началом массовой золотодобычи.
Началось все вроде бы совершенно случайно… По преданию, какая-то женщина, домашняя хозяйка, однажды стала потрошить гуся и вдруг увидела в его зобу золотой самородок!
Так, конечно, тоже могло быть. Но вообще-то истинные причины лежали здесь гораздо глубже. Дело решил вовсе не случай, отнюдь. Золото в Сибири искали давно и упорно и всюду. Сначала люди шли по следам легенды. Потом стали приглядываться к земле. И оказалось, что здешняя земля как бы вся насквозь пропитана драгоценным металлом.
Древний золотой мираж отражал, как выяснилось, вполне реальную суть.
Ну а что же знаменитая Золотая Баба? Как же распорядилось время с самой этой легендой?
Она, сколь это ни удивительно, уцелела, осталась жива! И время от времени в тайге появлялись люди, продолжающие искать таинственные сокровища… И последние упоминания о них относятся к периоду революции 1917 года и гражданской войны.
И новая жизнь похоронила старые сказки.
Похоронила, впрочем, не сразу… Именно тогда, во время гражданской войны, объявился некий партизанский отряд, прошедший с огнем и мечом по всему Лукоморью. Отряд этот был странный; он сражался с белыми и с красными. Лозунг его был: „Советы — без коммунистов!" Но, судя по всему, интересовала партизан вовсе не политика. Они разыскивали Золотую Бабу. Причем вели себя жестоко, безжалостно — жгли, пытали, пролили реки крови… Но ничего не нашли. И непонятно куда сгинули, оставив по себе страшную намять.
* * *
Я бродил по Енисейску и с любопытством приглядывался к нему. Здесь повсюду виднелись следы былого богатства. В небольшом захолустном городке, затерянном в приполярной тайге, стояло пять больших каменных церквей и около десятка мелких, деревянных. Возле одной из них в северной части города помещался дом, где я жил. Между прочим, в том же самом районе располагались когда-то знаменитые китайские притоны! Там курили опиум и там же производилась тайная перекупка золота.[30]
Контрабандные тропы, по которым шли теперь посланцы Ваньки Жида и мадам Вонг, были, как я узнал, старые, испытанные, надежные… Но вернемся к истории самого города. В гораздо большей степени, чем Божии храмы, истинное лицо Енисейска определяли такие вот притоны и прочие злачные места.
На территории города, протянувшегося на восемь километров, находилось более трехсот кабаков! Половина из них были одновременно борделями. Причем сюда во множестве наведывались курочки из Москвы, Питера, Одессы. И даже из восточной Европы — из Варшавы и Бухареста.
Сохранились архивы старой городской Управы, в частности — книги регистрации проституток. Так вот, иностранные курочки официально отмечались как „остановившиеся в городе проездом". И это „проездом" выглядело самым смешным, ибо куда же было им дальше-то проезжать? Дальше ведь лежал Полярный круг, а за ним — Северный полюс!
Разгул здесь когда-то царил дикий, безудержный. За игорными столами просаживались колоссальные суммы. В борделях по желанию клиентов шампанским и коньяком замывались полы… Вырвавшиеся из глухой тайги старатели как могли отводили душу в отчаянных попойках, дебошах, шумных скандалах. Существовала определенная такса, по которой, скажем, за поломанную мебель полагалось платить пятьдесят — семьдесят граммов золотого песка, а за битье стенных зеркал — не менее ста. Можно было также позабавиться и с официантом — например, вылить ему суп за воротник. Или же заголить попку у какой-нибудь курочки и вымазать ее горчицей… Но это стоило дороже — от двухсот до трехсот пятидесяти граммов. Погуляв таким образом пару месяцев, старатели затем возвращались в тайгу — обнищавшие, разбитые, отравленные спиртом. И опять на долгий срок впрягались в работу: долбили камень, спускались в сырые штольни… И все повторялось сначала. Жизнь большинства из них шла по замкнутому кругу, вырваться из которого они не могли. И может быть, отчетливое чувство безнадежности и несбывшиеся мечты — все это как раз и порождало бешеный их разгул, нередко оканчивавшийся кровью…
И вот тогда-то и родилось определение золота: „Рыжий дьявол"!
Дьяволу этому поклонялись по-всякому. Можно было тихо спиваться. Можно было скандалить и глумиться над людьми. А можно было и убивать.
В ту пору имелась особая расценка убийств — нечто вроде ресторанного меню… Считалось, что если преступление совершено не с целью грабежа, а просто по пьянке, на почве ревности, в обычной драке, то от него можно откупиться, выплатив определенную сумму родственникам убитого или же его друзьям, а за отсутствием их — казне.
Естественно, Енисейский городской суд присяжных подобных правил не признавал… Однако в народе они были сильны, живучи! Помимо официального суда существовал ведь еще и тайный народный самосуд. И власти так или иначе вынуждены были считаться с местными традициями.
Но как подобные традиции сформировались? Откуда пришли? Тут следует обратиться к старинному своду уголовных законов „Русская правда". Свод этот был создан в середине тринадцатого века и особенно широко распространен в северной (Новгородской) Руси.
Вот характерная выписка из „Русской правды":
„Если придет в суд человек в крови или в синяках, то свидетелей не искать, а обидчик пусть платит штраф — три гривны".[31]
А вот еще любопытный прейскурант убийств, сохранившийся в „Новгородской летописи":
„Если убьют рабочего — пять гривен. Если убьют крестьянина — пять гривен. Если убьют купчину немца, то за его голову — десять гривен. Если же кто убьет княжьего конюха или повара — сорок гривен за голову".
Князья любили хорошо и сытно поесть и особенно дорожили поварами.
Если вспомнить, что русские обитатели енисейской тайги — это потомки мангазейцев, а те, в свою очередь, приплыли когда-то из областей, подчиненных Великому Новгороду, то становится понятным, как и откуда проникли в „Золотую столицу" столь странные правила.
По этим правилам прощались многие грехи. Но только не явный разбой, не вооруженный бандитизм. Тут уж откупа не существовало! Самосуд карал налетчиков безжалостно.
Хотя это, конечно, мало что меняло. Бандитизм процветал, и традиции его были так же стары и неискоренимы, как и все прочие… Ведь бандиты поклонялись тому же самому бесу!
Жиганы терроризировали всю тайгу, все ее населенные пункты. Но, в первую очередь, интересовали их, естественно, не те бедолаги, что просаживали последнее золотишко в кабаках, а другие, более удачливые…
Удачливых тоже ведь хватало. До нас дошло немало имен знаменитых золотопромышленников. Например, братья Поповы, Мошаров, Голубков, Малявинский, Соловьев и другие.
А вообще, как свидетельствует статистика, число таких любимцев фортуны постоянно и неуклонно росло. В 1841 году их было 326 человек. А уже в 1861 году — 1125. К началу нашего столетия эта цифра увеличилась приблизительно втрое.
И большинство золотых королей имело резиденции в Енисейске.
Среда эта состояла не только из владельцев приисков и шахт, но также и из хозяев игорных домов и борделей. И был еще один бизнес, приносивший сибирякам гигантские барыши, — это транспорт. Ведь Енисейск стоял в стороне от железных дорог и выручала его, в основном, река.
По реке отправлялись караваны барж, груженных золотом и мехами. Пушной промысел все же не был забыт окончательно. А прибывал хлеб. И всякие редкостные штучки вроде спаржи, артишоков, шампанского. И тончайший немецкий фарфор. И критский мрамор, и крымский дуб, и экзотическое красное дерево для „королевских особняков".
Особняки возвышались в центральной части города, и он выглядел тут вполне по-европейски… Многие старые здания сохранились; в них теперь размещались различные правительственные учреждения. В том числе и местный комитет партии, и редакция газеты.
Неподалеку от редакции раскинулась центральная городская площадь. Когда-то ее окружали пышные кабаки, казино, ночные притоны. Теперь же на их месте размещались скромные советские пивные и чайные.
Сменились эпохи, пришла новая власть, неузнаваемо преобразился весь уклад жизни, но кое-что все же осталось от прошлого. Какой-то душок былого сохранился. И люди, как и встарь, любили выпить и пошуметь.
Хотя, конечно, шумели уже не так…
Но пили по-прежнему лихо! Когда я впервые подплывал на пароходе к Енисейску, навстречу вверх по реке прошли две открытые буксирные баржи, доверху наполненные пустыми бутылками.
Капитан, помнится, крикнул в рупор:
— Эй, вы откуда?
И ему ответили с буксира:
— С прииска Северо-Енисейск!
И кто-то из стоявших на палубе проговорил:
— Ох, старатели, ну пьют, ну хлещут! И до революции тоже вот так вывозили посуду — целыми баржами. Один купчик на этом состояние сколотил.
И другой голос добавил:
— Да что говорить. Тут повсюду были рассыпаны миллионы…
И теперь, бродя на енисейским улицам, я думал о том, как жалко, что о золотой лихорадке в Восточной Сибири почти ничего не написано.
Снежные пустыни Аляски, многолюдный Доусон-сити, такие реки, как Юкон и Клондайк, — они известны всем, отображены в книгах Джека Лондона, в поэмах Роберта Сервиса. А что знает мир о Сибири?
Только то, пожалуй, что Сибирь — страна концлагерей. Это, конечно, верно. Но этого мало. Тема Сибири имеет много аспектов, и каждый из них интересен и важен. А лагеря — что ж… Они были всегда. Знаменитый старинный „Разбойный Приказ", ведающий тюрьмами, каторгами и ссылками, в том числе политическими, возник в Сибири еще в 1588 году, почти сразу же после ее присоединения. По существу, это был первый вариант ГУЛага. Но данный аспект давно уже разработан, о лагерях писали бессчетно… А что же знает мир о русском золоте, о здешних реках, об удивительном городе Енисейске? Его когда-то называли то „Сибирским Парижем", то — „Северным Вавилоном". Он понемногу приходит в упадок. Время, как вода, точит всякий камень и смывает любые следы. А ведь тут каждая мелочь уникальна, каждый камень мостовой — пахнет историей.
Вот кстати о мостовой…
Одна из главных улиц города некогда была вымощена особыми „торцовыми плитками" из заморского мореного дуба; в сущности, здесь был настелен своеобразный, очень дорогой паркет. Паркет этот отличался тем, что гасил звуки… Кроме того, он был необычайно красив и прочен. Созданный еще в конце прошлого столетия, он сохранился в целости вплоть до пролетарской революции. И когда она пришла, разбушевавшийся народ вдруг взломал мостовую и торжественно сжег, буржуазный" паркет.
Погалдев, толпа разошлась. А улица так и осталась развороченной. И после первого же дождичка превратилась в болото. Ее затопила жидкая грязь.
С тех пор и поныне ходить по ней в дождливую погоду стало нелегко. Людям приходится пробираться по обочинам, прижимаясь к заборам.
* * *
Однажды вечером я пробирался, прижимаясь к заборам, по заболоченной этой улице. И наконец дошел до угла, за которым начиналась площадь.
На углу помещалась знакомая мне чайная. И отскоблив у крылечка грязь с сапог, я торопливо толкнул дверь и шагнул в тепло, в облака табачного дыма.
Было начало августа — лучшая летняя пора. Но здесь, у шестидесятой северной параллели, в эту пору уже начинали сыпать холодные дожди и ветер был хлесток и зол.
Стащив с себя мокрую кепку и тяжелую, остыревшую тужурку, я уселся за ближайший свободный столик. И поманил пальцем официантку Верочку — сероглазую, улыбчивую. Она спросила, подойдя:
— Как обычно — вина и фруктов?
— Точно, <
|
|
|
