15. Предпосылки гражданской войны

15. Предпосылки гражданской войны

С. Л. Франк в своей знаменитой статье, давшей название сборнику «Из глубины» (De Profundis, 1918), задается вопросом о том, почему перед лицом революции оказались бессильны все так называемые буржуазные, направленные на укрепление и сохранение государственного единства, общественного порядка и «морально-правовой дисциплины», партии? Таковых традиционно было две: либерально-прогрессивная и консервативная. Основная причина слабости либеральной партии заключалась в том, что у нее отсутствовало самостоятельное и положительное общественное миросозерцание. «Наши либералы и прогрессисты в своем преобладающем большинстве суть отчасти культурные и государственно-просвещенные социалисты… отчасти же — по-лусоциалисты, то есть люди, усматривающие идеал в половине отрицательной программы социализма, но несогласные на полное его осуществление». В результате защита начал государственности, права и культуры оказалась у них недостаточно философски обоснованной и имела скорее значение тактического и риторического приема, чем ясного принципа.

В целом, по мнению Франка, слабость русского либерализма есть слабость любого позитивизма и агностицизма перед лицом материализма или — что то же — слабость осторожного, в полном смысле «либерального» нигилизма перед нигилизмом большевистским, прямолинейным, «совершенно слепым и потому бесшабашным »[112]. То есть можно сказать, что не имеющие самостоятельного и положительного общественного миросозерцания либералы всегда проигрывают и сдаются на милость большевиков (вчерашних и сегодняшних), более прямолинейных и агрессивных, готовых к откровенному популизму и насилию.

С консерваторами, по Франку, произошло то же самое. «Русский консерватизм, — пишет философ, — опирался на ряд давних привычек чувства и веры, на традиционный уклад жизни, словом, на силы исторической инерции, но он уже давно потерял живые духовные и нравственные корни своего бытия»[113]. В России было немало нравственно и умственно глубоких, духовно одаренных консервативных мыслителей, как, например, славянофилы, но «господствующий консерватизм не хотел использовать их, чуждался их именно как носителей живых, будящих общественное сознание идей. Русский (официозный. — А. К. ) консерватизм, который официально опирался и отвлеченно мечтал опираться на определенную религиозную веру и национально-политическую идеологию, обессилил и обесплодил себя своим фактическим неверием в живую силу духовного творчества и недоверием к ней»[114]. В результате консерватизм выродился в реакцию и пошел на поводу у черносотенцев — таких же, как большевики, то есть более прямолинейных и агрессивных, готовых к откровенному популизму и насилию.

На это стилевое единство крайне левых (большевиков) и крайне правых (черносотенцев) указал уже после революции 1905 года Петр Струве[115]. Об этом же с учетом нового трагического опыта пишет после революции 1917 года Семен Франк: «Самый замечательный и трагический факт современной русской политической жизни, указующий на очень глубокую и общую черту нашей национальной души, состоит во внутреннем сродстве нравственного облика типичного русского консерватора (читай: реакционера. — А. К. ) и революционера: одинаковое непонимание органических духовных основ общежития, одинаковая любовь к механическим мерам внешнего насилия и крутой расправы, то же сочетание ненависти к живым людям с романтической идеализацией отвлеченных политических форм и партий. Как благородный мечтательный идеализм русского прогрессивного (читай: либерального. — А. К. ) общественного мнения выпестовал изуверское насильничество революционизма и оказался бессильным перед ним, так и духовно еще более глубокий и цельный благородный идеализм истинного консерватизма породил лишь изуверское насильничество «черной сотни»[116]. Согласитесь, стилевое единство, периодически оформляемое организационно, существует и между нынешними внесистемными радикалистскими политическими силами. Неспроста и так называемые «несогласные» из «Другой России», и ДПНИ со своими приспешниками выбрали в качестве формы демонстрации своих протестных настроений одну и ту же форму — марши.

Что касается революционной ситуации начала XX века, то в результате либеральные и консервативные силы покинули (сначала духовно, а потом и физически) легальное публичное политическое пространство России — и в нем воцарились антигосударственные красно- и черносотенцы. Кстати, Струве впоследствии указывал на то, что многие русские люди с черносотенным образом мысли пошли на службу к большевикам.

16. Политический центризм

Я так много времени посвятил франковскому анализу революционной ситуации в России для того, чтобы вместе с вами задуматься о той принципиально важной для понимания России начала 2000-х годов части идейно-политического спектра, которая находится в пересечении системы координат, представленной на схеме, — о центризме. Однако сначала давайте зададимся вопросом: какая цифра находится в этом пересечении? Ноль, как известно. И это стало основой для еще одного обвинения «Единой России», которая изначально позиционировала себя как центристская партия. Вот это, мол, и есть ваша идеология, говорили оппоненты, ноль, дырка от бублика. Но так ли это?

В распространенной версии центризм — это либо простое отрицание правых и левых идеологий (что приравнивается к безыдейности и беспринципности), либо механическое смешение тех или иных ценностей, взятых слева и справа. Эдакий идеологический коктейль без очевидного рецепта (эклектика). Понятное дело, что такое восприятие политического центризма сформировалось под влиянием его оппонентов слева и справа. На самом деле центризм — это положительное политическое миросозерцание, которое во главу угла ставит такие понятия, как мера, умеренность, баланс, консенсус, соглашение и согласие. Тот же С. Франк, анализируя судьбу традиционных левых и правых идеологий в постреволюционную эпоху, готов согласиться на общесоциологическое значение понятий «правый» и «левый». Для этого приходится совместить пространственную и ценностную системы координат. Тогда «правые» становятся «консерваторами», а «левые» — «реформаторами» именно в общесоциологическом смысле: «С одной стороны — склонность охранять, беречь уже существующее, старое, привычное, и с другой — противоположное стремление к новизне, к общественным преобразованиям, к преодолению старого новым»[117]. Однако, не вдаваясь в подробности и в критику этих определений, Франк настаивает на том, что деление при таком понимании должно быть не двуличным, а трехличным. Наряду со «староверами» и «реформаторами» необходимо учитывать тех, кто пытается сочетать в себе обе указанные тенденции. Речь идет о тех, кто стремится к обновлению жизни, сохраняя драгоценные традиции. О тех, для кого развитие связано не с отрицанием прошедшего и уже существующего, а с творческим развитием, реформированием через приспособление к новым условиям и потребностям жизни. «Такое, — пишет Франк, — не “правое” и не “левое”, а как бы “центральное” направление совсем не есть, как часто у нас склонны думать, какое-то эклектическое сочетание обоих направлений; оно качественно отличается от них тем, что в противоположность им его пафос есть идея полноты, примирения»[118].

Тут можно сравнить с наработками Семена Франка позиционирование «Единой России» на период II съезда, возможно, самого идеологически насыщенного. Б. Грызлов, который на этом съезде был утвержден председателем Высшего совета, в своем докладе довольно много места уделил идеологической платформе ЕР. «Идеологической основой нашей партии, — говорил Грызлов, — является политический центризм. В нашем понимании центризм не среднее арифметическое между “левизной” и “правизной”, и тем более он не является механическим смешением левых и правых идей»[119]. Вначале все как по Франку. Однако сразу после приведенной декларации Грызлов уходит от идеологического контекста и направляет партию на «конкретные дела».

Тут приходится вспомнить о тех оценках, которые приводила в своей работе Рената Гальцева и которые я уже цитировал. Напоминаю: «Его (консерватизма) собственная, вытекающая из корреляции с жизнью “приземленность”, его неприязнь к теоретическим конструкциям. < …> “Жизнь подскажет” — вот главный интеллектуальный ориентир консервативной стратегии, не требующий вроде бы никаких дополнительных обоснований. < …> (Голо Манн) призывает сторониться “ученых выдумок” и всяких “измов”, предпочитая им совет Бисмарка-политика полагаться “на опыт и ничего, кроме опыта”. < …> “То, что сегодня именуется консерватизмом, не может быть выведено из понятия… а решается злобой дня”»[120].

Ровно в этом поле позиционируется Грызлов. «В основе центризма — стремление решать реальные дела, а не строить мифическое “светлое будущее” для далеких потомков…

Центризм ориентируется на актуальные вопросы и отвергает абстрактные схемы, оторванные от жизни… Центризм отталкивается от сложившейся практики… “Единая Россия” — организация, призванная объединить все созидательные силы общества, нацеленные на реальную работу, а не пустые разговоры…»[121]. Похоже, к «пустым разговорам» здесь отнесен и разговор об идеологии, в том числе самой партии «Единая Россия».

В результате, закрывая надолго процесс идеологического самоопределения партии, в принятом на съезде манифесте «Путь национального успеха» было четко зафиксировано: «Наш центризм состоит в готовности решать реальные, а не вымышленные проблемы, проблемы, волнующие всех и каждого, независимо от идеологических пристрастий. Это и будет политикой, объединяющей российских “правых” и “левых”». На самом деле это отказ от самоопределения и по большому счету отказ от политики. С такой декларацией мог бы выступить Путин — как стоящий над всеми партиями президент. Но политическая партия? Та самая, которая от слова «часть»? Что это? Претензия на монополию, при которой все партии, заявляющие о своей идеологической особости, выводились априори в неполитическое пространство? Если так, то само политическое пространство как пространство свободной дискуссии заменяется пространством управления, где вся политика концентрируется вокруг вертикали власти. Нельзя не согласиться, что с точки зрения эффективности и, более того, целесообразности такое решение может быть оправданно, но вот с точки зрения развития политической системы в целом и многопартийности в частности может быть признано разумным только как временное. Сегодня ситуация изменилась, и процесс идеологического самоопределения партии должен быть возобновлен, причем в самом что ни на есть интенсивном режиме.

Впрочем, и тогда, в 2003 году, все было не так просто. Речь шла не о монополии одной партии в политическом пространстве, а о судьбе партийности вообще.