Часть третья ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД 4 глава

— Вне святой темницы тебя все равно сестрой называть? — спросила Отси.

— Можно просто Эльфабой.

— А мальчика?

Монтия пожала плечами.

Проехав несколько миль, они присоединились к каравану. Всего в нем было четыре фургона и пятнадцать путешественников. Эльфаба с ребенком подошли последними. Отси описала предстоящий путь: на юг вокруг Мертвого озера, потом на запад через Кембрийское ущелье, далее на северо-запад через Тысячелетние степи, затем остановка в Киамо-Ко — и дальше на северо-запад. Она предупредила, что Винкус — дикая земля, где живут воинственные племена: юнаматы, скроуляне и арджиканцы. А еще хищники. И духи. Поэтому нужно держаться вместе и полностью доверять друг другу.

Эльфаба рисовала фениксовым пером картинки на земле и, казалось, не слушала объяснений Отси. Мальчик боязливо присел на корточки в нескольких шагах от нее. Он был чем-то вроде пажа и прислуживал ей, но при этом они не разговаривали и почти не смотрели друг на друга. Отси удивленно поглядывала на них и боялась, как бы не вышло чего-нибудь недоброго.

Караван двинулся к вечеру и преодолел лишь несколько миль до первой остановки у реки. Путешественники, в основном гилликинцы, безудержно болтали, поражаясь своей смелости пуститься в опасное странствие. Причины у всех были разные: дела, семья, долги, сведение счетов. Для храбрости они затянули песню. Отси тоже было присоединилась, но скоро бросила. Ей стало ясно, что каждый из попутчиков много отдал бы, лишь бы не ехать в пугающую даль. Кроме, разве, Эльфабы, но та сидела особняком и все больше молчала.

 

Богатый Гилликин остался позади. Винкус встретил путников галькой, разбросанной по влажной земле. Ночами ориентировались по небу. На юге светила Ящерова звезда; туда, к опасному Кембрийскому ущелью, и двигались путники. По сторонам от дороги темнели сосны и звездолисты. Днями они манили странников в свою тень, а ночами изрыгали из себя сов и летучих мышей.

Ночами Эльфаба подолгу лежала без сна. Теперь, под открытым небом, где перемигивались звезды, изредка покрикивали птицы и чертили тайные знаки метеоры, к ней возвращались прежние думы. Временами она хваталась за перо и записывала пришедшие в голову мысли, а иногда просто обдумывала их, обсасывая со всех сторон.

Ее путешествие только началось, а семь лет монастырской жизни уже сглаживались из памяти. Все то тягучее, монотонное время. Коричнево-красные полы, которые она мыла часами, стараясь не замочить рук, но которые едва ли становились чище; виноделие, помощь в монастырской больнице, напоминавшей лазарет Крейг-холла. Надевая на себя монашеское облачение, принимая всеобщее равенство, не нужно было больше бороться за свою неповторимость: ну сколько, на самом деле, неповторимых существ может создать природа или Безымянный Бог? Погрузившись в будничные заботы, монтия сама собой вставала на праведный путь. Время текло незаметно. Прилетала и спускалась на окно красная птичка — значит пришла весна. Надо было сметать с крыльца пожухлые листья — наступила осень. Три года прошли в полном молчании, следующие два ей разрешили говорить шепотом, а потом еще на два, по решению настоятельницы, перевели в монастырскую больницу, в палату для безнадежных больных. Такова была лестница, ведущая вверх. Или вширь.

Девять месяцев, вспоминала теперь, лежа под звездами, Эльфаба, как будто рассказывала кому-то свою историю. Девять месяцев она ходила за умирающими и за теми, кто даже умереть толком не мог. Она настолько свыклась со смертью, что начала даже видеть в ней особую красоту. Человек — как лист, умирает сразу, целиком, если, конечно, в нем что-то не нарушается и не отмирает сначала одна его часть, потом другая, третья и так далее. Эльфаба могла хоть всю жизнь, быть сестрой милосердия: поправлять одеяла в накрахмаленных пододеяльниках, укладывать обездвиженные руки, читать вслух бессмысленные, но приносящие успокоение слова из Писания. Со всем этим она справлялась хорошо.

Но потом, год назад, в их приют привезли беспомощного Тиббета. Он еще был не настолько плох, чтобы не узнать бывшую подругу, несмотря на прошедшие годы и молчаливость Эльфабы. Слабый, не способный самостоятельно сходить по нужде, весь в пролежнях Тиббет все равно был живее, чем она, и без устали пытался пробудить Эльфабу ото сна: звал по имени, шутил, вспоминал институтские истории, ругал старых приятелей за то, что бросили его, подмечал мельчайшие перемены в ее движениях и мыслях. Он напомнил ей, что значит думать. Против ее воли этот изнуренный, умирающий человек возродил в ней личность.

А потом он умер, и настоятельница сказала, что пришла пора Эльфабе вернуться в мир и исправить свои ошибки, хотя даже настоятельница не знала, какие именно. Ну а когда исправит? Тогда будет видно. Ты, сестра, еще молода, можешь и семьей обзавестись. Бери свою метлу и помни, чему тебя здесь научили.

— Не спится? — Отси подсела к Эльфабе.

Хотя в голове крутились бесчисленные запутанные мысли, ни одна из них не желала оформиться в слова, и Эльфаба только утвердительно хмыкнула. Отси рассказала несколько шуток, которым Эльфаба вяло улыбнулась, зато сама проводница смеялась за двоих. Громкий раскатистый смех действовал на нервы.

— Просто беда с этим поваром, — говорила Отси и, хихикая, начала рассказывать про него какую-то дурацкую историю. Эльфаба пыталась улыбаться, пыталась следить за рассказом, но звезды на небе разгорались все ярче — теперь из крупиц соли они превратились в светящиеся икринки. Мерцая, они вращались на своих стебельках с тихим шуршанием и скрежетом. Если бы только можно было его услышать! Но Отси смеялась слишком громко.

Как много в этом мире того, что хочется ненавидеть. И насколько больше того, что хочется любить!

 

Скоро они достигли Мертвого озера — пугающе неподвижной водной глади, серой, словно опустившаяся на землю туча. Лучи света не отражались от нее.

— Вот почему ни лошади, ни люди отсюда не пьют, и никто никогда не пытался провести отсюда водопровод в Изумрудный город. Это мертвая вода. Нечасто такое встретишь.

И все-таки здесь было что-то величественное, поражавшее путников своей красотой. Далеко-далеко на западе что-то большое и синевато-розовое начало отделяться от неба — это и были Великие Кельские горы, за которыми лежал Винкус.

Отси показала, как использовать туманные амулеты, если на караван нападут охотники-юнаматы.

— Пусть только попробуют, — воинственно заявил мальчик, прислуживающий Эльфабе. — Я им покажу!

— Обычно до нападений не доходит, — успокоила Отси занервничавших путешественников. — Если мы никого не трогаем, то и нас вряд ли тронут. Но надо быть начеку.

 

Днем караван растягивался по дороге: четыре фургона, девять лошадей, молодая телица, две коровы постарше, бык да разная птица. Еще у повара была собака по кличке Килиджой, совершенно неподходящей, по мнению Эльфабы, для этого игривого, пыхтящего шерстяного комка. Про себя она переименовала его в Задорку. Он успел так расположить к себе путешественников, что уже поговаривали, не Собака ли он и не бежитли из Изумрудного города, притворяясь обычным псом, но Эльфаба сразу высмеяла эти догадки.

— Ха! — сказала она. — Неужели вы так мало разговаривали со Зверями, что уже забыли, чем они отличаются от зверей.

Нет, конечно, Килиджой был обыкновенной собакой, преданной и отважной дворнягой, помесью линстерского колли с ленсским терьером, а может, и с волком. Он всегда был настороже, то и дело принюхивался, вострил уши. Охотник был страстный. По вечерам, когда фургоны ставили квадратом и, оставив скотину снаружи, разводили внутри костер, Килиджой прятался между колес.

Он крепко сдружился с мальчиком. Однажды Отси случайно услышала, как ребенок открывает ему свое имя.

— Меня зовут Лир, — говорил он. — Хочешь быть моей собакой?

Отси неудержалась от улыбки. У толстого мальчика не было друзей, а одинокие дети всегда хотят собаку.

 

Мертвое озеро осталось позади, и кое-кто из путешественников вздохнул свободнее. Впереди час от часу росли Великие Кельские горы. Прежде синевато-розовые, они теперь побурели до цвета зрелого ореха. По правую сторону от петлявшей дороги текла река Мигунья, отделявшая путников от гор. Отси знала несколько удобных мест для переправы, но они были не помечены, и поиски затянулись. Килиджой сильно заболел, отказывался от пиши, лежал пластом и жалобно поскуливал. Его лечили от отравления. Лир вез его на руках, чем разбудил в Эльфабе легкую ревность. Это ее удивило: она и забыла, когда в последний раз испытывала похожее чувство.

Ревновала не только Эльфаба. Повар злился, что его собака предпочитает чужую компанию, и размахивал половником, будто призывая в свидетели всех небесных кашеваров. Эльфаба осуждала его за то, что он убивал кроликов и готовил из них жаркое.

— Откуда вы знаете, что это не Кролики? — говорила она, не притронувшись к мясу.

— Но-но, тише у меня, не то мальчишку зажарю, — огрызался повар.

Эльфаба не раз жаловалась Отси и просила, чтобы повара уволили, но проводница не слушала.

— Мы приближаемся к Кембрийскому ущелью, — говорила она. — У меня сейчас голова совсем другим занята.

Было что-то волнующе-эротичное в этом месте. Горы раздвигались, будто женские ноги, и приглашали путников внутрь.

Впереди, заслоняя солнце, высились сосны. Словно в борьбе сплели ветви дикие груши. Повеяло сыростью, и особый для Винкуса воздух, тяжелый и прелый как влажное полотенце, опустился на кожу. Углубившись в лес, путешественники потеряли из виду отдельные горы. Здесь пахло папоротниками и хвоей. На берегу лесного озера на высохшем дереве висел улей, в котором деловито жужжали пчелы.

— Давайте возьмем пчел с собой, — предложила Эльфаба. — Я поговорю с ними, я умею. Вдруг они согласятся.

Эти трудолюбивые насекомые давно интересовали Эльфабу: и в Крейг-холле, и в монастыре Святой Глинды была своя пасека. Но Лир их боялся, а раздраженный повар, осознавший свое кулинарное бессилие в таких диких местах, стал грозить, что все бросит и уйдет. Разгорелся спор. Старичок, который ехал на запад умирать, подчиняясь увиденному во сне, сказал, что немного меда пришлось бы кстати к безвкусному чаю из воробьиного листа. Его поддержала марранская невеста по переписке, направлявшаяся на встречу со своим женихом. Растроганная Отси совершенно неожиданно тоже согласилась. После чего Эльфаба полезла на дерево, побеседовала с пчелами и спустила улей в один из фургонов. Правда, остальные путешественники, даже проголосовавшие за мед, попрятались по другим фургонам и еще долго вздрагивали, когда даже мельчайшая песчинка попадала им на кожу.

С помощью костра и барабанов они стали зазывать ближайшего проводника, без которого ехать дальше было нельзя. Только местный житель мог выторговать у винков разрешение на проезд. В один из таких скучных вечеров, когда проводник еще не появился, путешественники разговорились о легенде про Кембрийскую ведьму. Кто был раньше: она или королева фей Лурлина?

Иго, тот самый больной старичок, который хотел меда к чаю, напомнил, как это описывает «Озиада». Дракон времени сотворил солнце и луну, потом Лурлина наслала проклятие, сказав, что их дети забудут своих родителей, а потом пришла Кембрийская ведьма, произошел потоп, затем битва, и зло рассеялось по миру.

— При чем здесь «Озиада»? — возразила Отси. — «Озиада» — это всего лишь красочная поэма, романтический перепев более древних и жестоких преданий. Народная память гораздо вернее передает события, чем какой-то там рифмоплет. А в народной памяти зло всегда предшествовало добру.

— Правда? — заинтересовался Иго.

— Конечно, — оживилась Отси, довольная, что может показать свою образованность. — Взять, например, детские сказки, которые начинаются так: «В одном темном, дремучем лесу жила-была злая колдунья» или «Пошел однажды черт на прогулку и встретился с мальчиком». Для народа, который слагает и передает эти сказки из поколения в поколение, никогда не возникает вопрос: откуда берется зло? Оно было всегда. Из сказок мы не узнаем, как колдунья стала злой, что подтолкнуло ее на дурной путь и была ли она когда-нибудь доброй. Мучается ли черт оттого, что зол, или тогда бы он не был чертом? Это по меньшей мере вопрос понятий.

— Если так рассуждать, то народ действительно помнит о Кембрийской ведьме, — согласился Иго. — Все другие ведьмы были лишь ее бледной тенью: дочерьми, сестрами, дальними родственниками. Куда ни обратись, сколь древним бы ни был источник, везде найдутся упоминания именно об этой колдунье.

Эльфаба вспомнила о странном рисунке, который ей когда-то показывал Бок: Кембрийская ведьма (если это была она) стоит, твердо упершись в землю ногами в блестящих башмачках, и то ли выкармливает, то ли убивает неведомого зверька.

— А я вот не верю в Кембрийскую ведьму, — похвастался повар.

— Ты и в Кроликов не веришь! — язвительно заметила Эльфаба. — Вопрос в другом: верит ли Кембрийская ведьма в тебя?

— Тише! — оборвала их Отси.

Эльфаба поднялась и пошла прочь от костра. Слишком это напоминало ее детство, споры с отцом и Нессарозой о происхождении зла. Можно подумать, кто-нибудь знает наверняка. Отец собирал доказательства о природе зла как инструмент для обращения неверующих. В университете Эльфаба убедилась, что как женщинам для уверенности в себе нужны украшения, так мужчинам — доказательства. Но зло точно так же было за пределами логики, как Кембрийская ведьма — за границами истории.

Прибыл проводник — сухощавый, лысоватый мужчина, весь в боевых шрамах. В этом году, предупредил он, могут возникнуть сложности с юнаматами.

— До вас здесь устраивала набеги конница Гудвина, — вздохнул он.

Отси решила не уточнять, были ли это набеги на местные пивные или на мирных винков.

Путники снялись с лагеря и, оставив позади лесное озеро, полдня ехали по молчаливому лесу. Сквозь кроны деревьев пробивался чахлый свет, но падал почему-то вбок, а не на дорогу, по которой они двигались. Было жутковато: казалось, что кто-то невидимый неотрывно следит за ними, перебегает от дерева к дереву, от камня к камню, выглядывает и прислушивается из темноты. Больной старичок постанывал и молился, чтобы скорее кончился этот колдовской лес, причитал, что если он здесь умрет, то его душа никогда не найдет выход на волю. Лир хныкал, как девчонка. Повар нервно свернул голову курице.

Даже пчелы притихли.

Посреди ночи повар исчез. Путешественники запаниковали. Только Эльфаба, открыто враждовавшая с ним, осталась спокойна. Что это было? Бегство? Похищение? Убийство? Дело рук юнаматов или месть Кембрийской ведьмы, в существовании которой повар посмел усомниться? За завтраком из недоваренных яиц высказывались самые разные догадки.

Килиджой не заметил исчезновения хозяина. Прижавшись к Лиру, он спал крепким сном.

 

Пчелы в улье будто замерли. Килиджой, еще не окрепший после болезни, почти все время спал. Путешественники молчали, боясь навлечь на себя беду. В результате караван двигался в зловещей тишине.

Наконец к вечеру сосны начали редеть, уступая место оленем а вы м дубам, чьи широкие ветви оставляли просвет для желтоватого, облачного, но все-таки неба. Потом закончилась и дубрава, и путники вышли к крутому спуску. Отсюда как на ладони была видна оставшаяся часть Кембрийского ущелья — дорога еще на четыре-пять дней, за которой начинались Тысячелетние степи.

Открывшееся взору небо приободрило путников. Даже у Эльфабы, которую меньше других тяготил путь через зловещий лес, потеплело на душе.

 

Ночью появились юнаматы. Они привезли сушеные фрукты в знак дружбы, запели песни, устроили пляски у костра. Неожиданное гостеприимство испугало путников еще больше, чем предполагаемое нападение.

На взгляд Эльфабы, юнаматы были тихими и покладистыми, не страшнее и не храбрее школьниц. Простодушные, иногда капризные, они напоминали ей квадлинов, среди которых она выросла. Возможно, это были родственные народы. Те же длинные ресницы и гибкие худые руки, слегка вытянутые головы, тонкие поджатые губы. Несмотря на чужой язык, Эльфаба чувствовала себя совсем как дома.

Утром юнаматы уехали, громко жалуясь на полусырые яйца. Проводник обещал, что они не причинят путникам никакого беспокойства. Он даже огорчился, что все так просто обошлось и его помощь почти не понадобилась.

О поваре не было слышно ни слова. Юнаматы ничего о нем не знали.

 

Чем дальше спускался караван, тем чаще показывалось небо: яркое, осеннее и такое широкое, что дух захватывало. По сравнению с высокими горами ущелье, по которому они двигались, казалось ровным, как водная гладь. Иногда налетал ветер, и по видневшейся внизу долине пробегали волны, вычерчивая на траве тайные знаки. Диких зверей отсюда не было видно, зато то тут, то там горели костры винков. Скоро странники должны были выйти из ущелья.

Их догнал скороход-юнамат и сообщил, что на вершине нашли мертвеца — не их ли это пропавший повар. Мертвец был мужчиной, но опухший и обезображенный до неузнаваемости.

— Это все пчелы, — прошипел кто-то. — Они его искусали.

— Неужели? — насмешливо откликнулась Эльфаба. — А мне казалось, что они спят. Разве, если бы они напали на повара, он не перебудил бы нас своими воплями? Или они сначала дружно накинулись на его шею, чтобы лишить голоса? Очень умные пчелы.

— Точно они, — пробежал среди путников ропот. «А раз пчелы — значит ты!» — был негласный вердикт.

— Ах, я и забыла, до чего богатая бывает у людей фантазия, — раздраженно воскликнула Эльфаба.

Ее почти не тронула ни загадочная смерть повара, ни растущее недоверие попутчиков. Килиджой наконец поправился, проснулись и пчелы, видимо, усыпленные высотой перевала, а другого общества Эльфаба и не искала. Глядя на разбуженных пчел, она чувствовала, как в ней пробуждаются незнакомые силы.

 

Проводник показал собиравшиеся на горизонте облачка. Путешественники заволновались: уж не гроза ли надвигается. Но Отси успокоила их — и тут же напугала еще сильней. Нет, это не гроза — это вечерние костры большого лагеря. Скроуляне. Начался осенний охотничий сезон, хотя путники не видели никого крупнее зайца или травяной лисы, которая махнула золотым пушистым хвостом и сверкнула черными, будто в чулках, лапками. Килиджой с нетерпением ожидал встречу: он едва мог угомониться ночью и даже во сне перебирал лапами, точно настигая добычу.

Путники боялись встречи со скроулянами даже больше, чем с юнаматами. Провожатый не пытался рассеять их страхи. Он был хитрее, чем могло показаться на первый взгляд: возможно, постоянное общение с разными, не всегда дружелюбными народами наложило На него свой отпечаток. Прошло всего несколько дней, а Лир его уже обожал. «До чего они глупые, эти дети, — думала Эльфаба, глядя на мальчика. — Все-то им хочется кому-то подражать, добиваться внимания. То ли дело звери: они принимают себя такими, как есть, и даже не задумываются о том, чтобы стать другими. Насколько спокойнее им живется!»

Эльфаба призналась себе, что предвкушает встречу со скроулянами. Как давно она не испытывала этого чувства! Надвигалась ночь; среди путников нарастало беспокойство. Насыщенно-синее небо пестрело звездами, чей тусклый свет серебром отражался на кончике каждой из бесчисленных травинок, будто тысячи церковных свечей догорали по всем Тысячелетним степям.

«Жаль, что нельзя утонуть в траве, — думала Эльфаба. — Это была бы самая лучшая смерть».

К полудню караван достиг лагеря скроулян. Навстречу путникам, туда, где начинались песочно-желтые шатры, собралась делегация из семи-восьми конных мужчин и женщин в синих головных повязках и с браслетами из слоновой кости. Принесли паланкин, увешанный позвякивающими бубенцами и амулетами и закрытый полупрозрачной тканью, за которой виднелась фигура толстой старухи, видно, здешней хозяйки. Пока проводник и скроуляне обменивались на своем языке приветствиями (или проклятиями, кто их разберет?), она сидела тихо, потом буркнула команду, и занавески раздвинули. У старухи была огромная нижняя губа, оттопыренная настолько, что загибалась вниз, как изогнутый носик чайника. Веки ее чернели от сурьмы. На плечах сидели две хмурые вороны, прикованные золотой цепочкой к узорчатому воротнику, заляпанному фруктовым соком. Птицы успели изрядно обгадить хозяйку.

— Княгиня Настойя! — вымолвил провожатый.

Это была самая неряшливая княгиня, которую только можно себе представить, но все же в ней чувствовались царственные манеры. Поэтому даже самые гордые из путников преклонили колени. Она хрипло рассмеялась и жестом приказала носильщикам унести себя куда-нибудь поспокойнее.

Лагерь скроулян располагался расходящимися кругами, в центре которых стоял шатер княгини Настойи, расширенный во все стороны выцветшими полосатыми балдахинами, — маленький воздушный дворец из шелков и кисеи. Ближайшим к нему кругом выстроились палатки ее министров и мужей (тощих и плюгавеньких, по мнению Эльфабы; но может, их специально выбирали за худобу и невзрачность, чтобы на их фоне княгиня выглядела еще внушительнее). Всего в лагере было несколько сотен шатров, а значит, около тысячи человек. Тысяча скроулян и скроулянок с лососево-розовой кожей, большими и влажными, но нерешительными глазами, гордым носом, полными ягодицами и широкими округлыми бедрами.

Путешественники почти не вылезали из фургонов, но Эльфаба не могла сидеть сиднем, когда вокруг было столько нового. Увидев ее разгуливающей по лагерю, скроуляне с приглушенными возгласами жались по сторонам, но не прошло и десяти минут, как вокруг нее собралась шумная детская толпа, которая, точно рой мошкары, преследовала ее по пятам. Проводник посоветовал соблюдать осторожность и вернуться в фургон, но без толку. Детство, проведенное среди болот Квадлинии, воспитало в Эльфабе храбрость, любопытство и свободолюбие; научило, что вовсе не обязательно слушаться старших.

После ужина к каравану приблизилась делегация важных пожилых скроулян, которые вступили в длительный разговор с проводником. Суть разговора, как он потом передал, сводилась к тому, что нескольких путешественников приглашали (или требовали?) в святилище, в часе верховой езды отсюда. За необычный цвет кожи или дерзость, с которой она в одиночку разгуливала по чужому лагерю, выбрали Эльфабу; вместе с ней позвали Отси как главу каравана, проводника-винка, старика Иго за его почтенный возраст и купца с забавным не то именем, не то прозвищем Колючка.

При факельном свете процессия на верблюдах в поблескивающих попонах двинулась по пыльной дороге. Эльфаба, покачиваясь, восседала над безбрежной серебрящейся травой и размышляла об Океане — этой мифической водной громаде, которую никто никогда не видел. Наверное, здесь, в Тысячелетних степях, его выдумал неизвестный поэт. Вот травяные зубатки выпрыгивают за светлячками, совсем как рыбы из воды, зависают на мгновение в воздухе и потом с сухим всплеском ныряют обратно. Как ветер, шумят крыльями летучие мыши. Сама серебристая гладь постоянно переливается разными цветами: то она светло-лиловая, то серовато-зеленая, то коричневатая с красным оттенком, то снова серебряная. Взошла луна, ночная богиня, льющая нежный свет со своего острого серпа. Казалось, больше ничего не было нужно — Эльфабе хватило и этого, чтобы почувствовать необыкновенную восторженность от этих мягких тонов и бесконечных просторов. Но чудеса продолжались…

Эльфаба заметила рощицу, видимо, специально посаженную посреди бескрайней пустоты. Вначале карликовые елки, изогнутые ветром в уродливые, ощетиненные колючками и пахнущие смолой фигуры, потом деревца повыше и еще выше. Деревья росли все возвышающимися кругами, точь-в-точь как лагерь скроулян. Путники молча, лавируя между стволами, пробирались вдоль изогнутых шелестящих коридоров к центру.

Там их уже ждала княгиня Настойя, облаченная в дикарские одеяния из кожи и травы и нелепую синюю накидку в белую полоску, выкроенную из материи, которую наверняка выменяли у каких-нибудь путешественников. Тяжело дыша, она стояла, опираясь на толстые палки, и думала о чем-то своем. Вокруг нее, словно зубы из гигантской пасти, скалились каменные глыбы, выложенные таким плотным рядом, что непонятно было, как княгиня, со своей огромной тушей, пробралась между ними.

Гости с хозяевами принялись за угощения и напитки, потом пустили по кругу трубку, изображавшую ворону. Живые вороны сидели на вершине каждого валуна. Сколько их — двадцать, тридцать, сорок? У Эльфабы уже кружилась голова: качалась луна, плыла невидимая из-за древесного лабиринта, но запечатленная в воображении травяная гладь. Казалось, еще чуть-чуть, и она услышит звук этого кружения. Старейшины-скроуляне затянули долгую заунывную песню.

Когда пение стихло, княгиня Настойя подняла голову.

Мясистые складки под ее подбородком всколыхнулись. Накидка вместе с остальной одеждой полетела на землю. Княгиня была все такая же толстая и старая, но теперь то, что раньше казалось в ней скукой, обернулось терпением, дряхлость — мудростью, грубость — силой. Она встряхнулась, и волосы осыпались у нее с головы. Грузно двинула ногами, выбирая лучшую опору, опустилась на четвереньки, изогнув дугой спину. Глаза ее сверкнули, нос шевельнулся. Княгиня была Слонихой!

Слонобогиней, подумала Эльфаба со смесью ужаса и восторга, но княгиня, будто читая ее мысли, покачала головой и сказала: «Нет». Она все еще говорила на непонятном наречии, и проводник переводил ее заплетающимся языком — скорее от выпитого вина, чем от страха. Он-то наверняка видел это прежде.

Княгиня по очереди спросила путников, зачем они прибыли в Винкус.

— За деньгами, — сознался ошарашенный Колючка. — За богатством всеми правдами и неправдами.

— Найти место, где я смогу спокойно умереть, — сказал Иго.

— Чтобы держаться подальше от греха, — гордо сказала Отси, подразумевая, видимо, «подальше от мужчин».

Переводчик вопросительно кивнул Эльфабе.

Она не могла скрывать правду от величественного Зверя, поэтому честно ответила:

— Чтобы встретиться с семьей моего любимого, но погибшего мужчины. Чтобы убедиться в их безопасности, попросить прощения у его вдовы Саримы и затем оставить этот жестокий мир.

Слониха приказала всем, кроме Эльфабы и переводчика, удалиться. Потом подняла хобот, принюхалась, медленно мигнула своими старыми воспаленными глазами, пошевелила ушами. Равнодушно, без всякой застенчивости, не сводя глаз с Эльфабы, обильно помочилась мощной струей.

Наконец сказала через переводчика:

— Дочь дракона, я тоже заколдована. Я могла бы разрушить чары, но решила жить оборотнем. Слишком жестоко охотятся сейчас на Слонов. Скроуляне любят меня. С давних пор они поклоняются слонам и знают, что я не богиня, а Зверь, который предпочел заточение в человеческом теле опасной свободе в своем истинном обличье. Что делать, в смутные времена те, кто верны себе, становятся первыми жертвами.

Эльфаба зачарованно слушала Слониху.

— Но иногда спасение бывает хуже смерти, — сказала княгиня.

Эльфаба кивнула и на мгновение отвернулась.

— Я дам тебе в спутницы трех ворон, — продолжила Настойя. — Будешь ведьмой. В новом облике проще скрываться.

Она что-то сказала мрачным птицам, и три из них подлетели и уселись поблизости от Эльфабы.

— Ведьмой? — переспросила Эльфаба, представляя, чтобы на это сказал отец. — От кого мне скрываться?

— У нас общий враг, — ответила княгиня. — Понадобится моя помощь, пошли ворон — и если я буду жива, то как предводительница скроулян или как свободная Слониха приду к тебе на выручку.

— Но почему?

— Потому что сколько от мира ни хоронись, по твоему лицу все видно, — сказала Слониха.

Сколько лет прошло с тех пор, как Эльфаба в последний раз говорила со Зверями? Больше десяти, наверное. Теперь ей не терпелось наверстать упущенное. Она спросила княгиню, кто ее заколдовал, но та не захотела называть имени, отчасти из предусмотрительности, потому что смерть волшебника иногда прекращает действие заклинаний. Для нее же человеческое тело было и проклятием, и благословением.

— Но разве это жизнь — в чужом теле? — спросила Эльфаба.

— Душа-то не меняется. Если, конечно, сама не пожелаешь.

— Нет у меня души.

— Кто-то ведь приказал пчелам убить повара, — сказала Слониха, насмешливо блеснув глазами.

Эльфаба почувствовала, как краска отливает от лица.

— Это не я! Я бы не смогла! Откуда вы вообще это знаете?

— Ты, ты. Как-то у тебя это получилось. Я ведь тоже слышу пчел. Слух у меня пока острый.

— Позвольте тогда остаться здесь, с вами, — взмолилась Эльфаба. — Жизнь была ко мне так жестока. Если вы чуете во мне то, о чем я сама не подозреваю — и чего не видела даже мать-настоятельница, — вы могли бы помочь мне не причинить больше зла в этом мире. Другого я и не прошу. Лишь бы не наслать новых бед.

— Ты сама призналась, что у тебя еще есть работа, — сказала княгиня и провела хоботом по лицу Эльфабы, словно на ощупь проверяя правду. — Ступай же и выполни ее.

— А потом? Я смогу вернуться?

Княгиня не отвечала. Она погрузилась в раздумья. Все-таки она была очень стара даже для Слонихи. Она мерно, как маятником, покачивала хоботом, потом подняла его и опустила Эльфабе на плечо.

— Послушай меня, сестра, — сказала она. — И хорошенько запомни. Ничья судьба не записана на небесах — ни на этих, ни на других. Никто не руководит твоей жизнью, кроме тебя самой.

От удивления Эльфаба даже не нашлась, что ответить. Она отступила, когда Слониха подняла хобот, и плохо помнила, что было дальше.

А дальше был обратный путь через играющую ночными цветами траву — завораживающий и грустный. Но несмотря на грусть, была в этой ночи какая-то благодать, которую, как и столько всего другого, так давно не испытывала Эльфаба.

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: