Голубой в хозяйстве гномов

Половина всего ультрамарина в мире проходила через Бамиан, но параллельно другую голубую краску, не столь ценную, но высоко ценившуюся, везли из Персии в Китай. Это был кобальт. Название происходит от немецкого слова Kobold («домовой, гном»), а гном, как вы помните, это существо не особо приятное, которое строит козни, чтобы не допустить людей к кладам. Вообще-то кобальт не слишком зловещий металл, но его частый компаньон — мышьяк, поэтому европейские серебродобытчики обычно выбрасывали такие находки. Но кобальт наделяли таинственной силой не только из-за этого. В XVII веке люди обратили внимание на способность кобальта изменять цвет при нагревании и использовали его как симпатические чернила: если подержать чистый лист бумаги над огнем, то проступали буквы.

Кобальт применялся в живописи с начала XVI века как один из составляющих смальты — красителя, использовавшегося при изготовлении голубого стекла, но в чистом виде металл попал в коробки с красками только в XIX веке, когда ученый Луи-Жак Тенар получил краску, вошедшую в историю под названием «тенарова синь». Представляю, в какой восторг пришел бы Микеланджело. Краска давала насыщенный оттенок, близкий к фиолетовому. Персы впервые обнаружили, как хорош кобальт в качестве глазури, и стали активно использовать его при строительстве мечетей, поскольку синие изразцы символизировали небеса. Результат получился впечатляющий. Путешественник Роберт Байрон, посетивший город Герат, до которого и мы доехали бы, если бы продолжили двигаться дальше на запад, так описал голубой купол мечети Гохар Шад: «Самый прекрасный из всех цветов в истории архитектуры, который когда-либо человек создавал во славу Господа».

Китайцы жаждали заполучить этот волшебный цвет и в течение четырех столетий обменивали зеленый на голубой — отправляли в Персию селадоны и получали «мусульманский синий». В Национальной библиотеке Музея Виктории и Альберта я прочла о том, как качество кобальта варьировалось на протяжении династии Мин. Самый качественный кобальт получали в середине XV века при правлении Сюаньдэ, сто лет спустя при императоре Чжэндэ мастера по изготовлению фарфора покрывали готовые изделия фиолетовой глазурью высокого качества, а вот в конце XV века при Чэнхуа и в конце XVI при Ваньли знаменитый сине-белый фарфор был скорее серо-белым, поскольку правители объявили о торговых санкциях против Центральной Азии. С таким багажом знаний я отправилась в галерею китайского искусства и, к собственной радости, могла уже издали определить исключительно по цвету, когда та или иная ваза эпохи династии Мин вышла из печи.

Вторая попытка

На следующий год я решила во что бы то ни стало добраться до Сары-Санга. Прошло ровно пятьсот лет с тех пор, как Микеланджело тщетно ждал голубую краску, и мне захотелось потешить самолюбие и добыть для него эту краску, пусть я и опоздала на пять веков. Я была ограничена во времени. В апреле в горах тает снег, а в июне все заняты на уборке урожая. А что, если снова начнутся военные действия?

К Рождеству политическая ситуация в Афганистане накалилась как никогда, поэтому я сменила тактику и в феврале села в самолет и отправилась познакомиться с Мистером Охотником за Драгоценностями, одним американским дилером, который постоянно мотался в Афганистан вот уже тридцать лет. Если кто-то и мог помочь мне, так это Гарри Бауэрсокс. Мы встретились на Мауи, где он организовал ювелирную выставку, и проговорили несколько часов. Гарри оказался очень крупным доброжелательным мужчиной, он постоянно смеялся и рассказывал захватывающие истории о том, как встречался с лидерами моджахедов и как его провозили в страну, спрятав под проволочной сеткой. Он в шутку посоветовал мне завернуться в чадру и проникнуть в Афганистан, а на следующий день я спросила в лоб, можно ли поехать с ним в следующий раз. Гарри помолчал немного, а потом ответил отказом, сославшись на напряженную обстановку в стране. Через пару дней я улетела в Гонконг несолоно хлебавши, но переполненная решимости — все равно будет по-моему.

Первая трудность заключалась в получении визы. У меня в Исламабаде работали друзья, которые устроили так, что на самолете ООН, летавшем дважды в неделю, я добралась до Файзабада, ближайшего к месторождению города, но мне непременно требовалась виза на случай непредвиденной посадки. Вообще-то я считала, что во время вынужденной посадки отсутствие документов — наименьшая из проблем, но правила есть правила, и я подала документы на визу. И получила любезный ответ, что визу мне дадут, но необходимо рекомендательное письмо от моего правительства, однако британское посольство наотрез отказалось предоставить подобное письмо, потому что «Великобритания не признает легитимности нынешнего правительства Афганистана». Тупик. И я решила поехать в Исламабад, чтобы оттуда все уладить.

И, к моему удивлению, я в итоге улетела в Афганистан как пробка от шампанского. В первое же утро мне позвонили подруга, работавшая в ООН, и сообщила, что меня возьмут и без визы.

«Я послала за тобой машину. Сколько тебе нужно на сборы? Успеешь за десять минут?»

Я покидала в рюкзак вещи — пару мешковатых штанов, три кофты с длинными рукавами, ноутбук, кроссовки, книгу Гарри «Драгоценные камни Афганистана» и выскочила из дома, едва ли не теряя на ходу свои вещи, а через два часа уже летела на запад в маленьком самолете, рассчитанном на девятнадцать человек.

В своей книге, ставшей бестселлером, пакистанский журналист Ахмед Рашид пересказывает легенду, услышанную от одного старика: «Когда Аллах сотворил мир, то увидел, что осталась еще куча обломков, которые ни к чему нельзя приспособить, тогда он собрал их, слепил в один кусок и бросил на землю, — так получился Афганистан». Когда мы перелетели через Памир, мне показалось, что эта легенда не далека от истины. Мы летели над снежными шапками гор, а где-то далеко под нами находились Бадахшанское месторождение и деревенька, в которой дозволялось жить только мужчинам. Но, глядя на неприветливую землю внизу, почти невозможно было поверить, что там вообще хоть кто-то может жить.

Бадахшан оккупирован, поскольку большую часть страны захватили темные силы, им не удается занять лишь крошечный район, и кольцо сужается с каждым годом. Мне это напомнило картинку из комикса про Астерикса — деревенька борцов за свободу под предводительством нескольких влиятельных лидеров. В данном случае одним из самых влиятельных был Ахмед Шах Масуд, человек-легенда. Его сторонники верили, что его невозможно убить, но в сентябре 2001 года террористы-смертники, выдав себя за тележурналистов, совершили покушение на Ахмед Шаха, спрятав взрывчатку в видеокамере, и 15 сентября лидер антиталибской оппозиции скончался от полученных ран. За успех приходилось платить, и никто не скрывал, откуда оппозиция берет деньги на борьбу. Первый источник дохода — изумруды из долины Панджшера, а второй — ляпис-лазурь из Бадахшана. Шахты работали в полную мощь, поскольку денег требовалось много.

Через два часа самолет, дребезжа, приземлился на металлической взлетно-посадочной полосе. Добро пожаловать в международный аэропорт Файзабада в обрамлении ржавеющих сувениров с прошлых войн — танков и обломков моторов от самолетов. Никаких пограничных постов, даже охраны нигде не было. Пассажиров приветствовали и распределяли, кому на выход, а кому на пересадку, бородатые парни в джипах со значками благотворительных организаций и фондов и сотрудники ООН, которых нетрудно было узнать по бело-голубому флагу. Эти цвета основатели ООН выбрали в 1945 году, поскольку сочли их цветами мира, ведь все нации живут под одним и тем же небом.

Я несколько месяцев переписывалась с Мэрвином Паттерсоном, представителем координационного комитета ООН по вопросам гуманитарной помощи. Он с самого начала горячо поддержал мою идею.

«Рад подтверждению, что в мире не только я один такой сумасшедший», — сказал Мэрвин, предварительно извинившись за то, что я скорее всего разочаруюсь, узнав, насколько просто попасть в сами шахты.

Он встретил меня у трапа самолета, представился и объяснил, что улетает на нашем самолете в Исламабад, но передает меня в руки своему коллеге Халиду, который за мной присмотрит, а это значило, что теперь не нужно было арендовать джип и искать переводчика. Дядя Халида командовал войсками в Восточном Афганистане, где располагались шахты, так что разрешение уже дали.

В первый же день я отправилась погулять по старинному рынку. Навстречу мне шла женщина в белой парандже, и я ее поприветствовала. Внезапно женщина откинула с лица накидку, и передо мной предстала очень симпатичная девушка лет эдак двадцати двух.

«Пойдемте к нам, выпьем чаю», — пригласила она.

Пока мы шли, моя собеседница всякий раз закрывала лицо, если видела вдали мужчину, и в этом чувствовалась изрядная доля кокетства. Один афганец потом объяснил мне:

«Мы же знаем всех соседских девочек, кто хорошенькая, а кто так себе, мы способны узнать их даже по носочкам туфель. Но это не исключает флирта, отнюдь. В парандже женщины даже более соблазнительны».

Когда я вернулась через пару часов в гостиницу миссии ООН, то увидела, что в зале вместе с Халидом пьют чай, развалясь на подушках, еще двое мужчин. Это были журналисты «Тайм» Тони Дэвис и Боб Никельсберг, приехавшие сюда в командировку. Так совпало, что они планировали отправиться на прииски ляпис-лазури на следующий день, чтобы выяснить, как Масуд расплачивался со своими солдатами, и согласились взять меня с собой.

Утром в семь часов нас ждал у крыльца советский «козлик». Тони сказал:

«Не смотрите, что машина выглядит как кусок дерьма, зато крепкая».

Мы поехали в южном направлении, в сторону гор. Туда же, на летние пастбища, двигались скотоводческие племена со своими отарами курдючных овец, и какое-то время серая масса загораживала нам всю дорогу. Пастухи неохотно сгоняли стада влево, чтобы уступить дорогу нашему автомобилю, но все равно задержали нас почти на час. Сначала мы добрались до города под названием Бахарак, где познакомились с командующим, который выдал нам в помощь Абдуллу в качестве переводчика. Как оказалось, раньше этот улыбчивый солдат был крестьянином и пахал землю. Следующей остановкой стал город Джурма, где опиумный мак соседствовал с пшеницей. Дальше дорога сузилась и шла по ущелью. Я мысленно путешествовала вместе с той самой краской, которой Тициан нарисовал небо на своей картине, только в обратном направлении — с палитры в ступку, оттуда в мешок и в порт Венеции, через Средиземное море в Сирию, а потом по Шелковому пути, может быть именно по этой самой тропке…

«Боже, что это за шум?» — спросил Боб, сидевший рядом с водителем, и я очнулась от своих мыслей. По иронии судьбы старинный Шелковый путь был самой ухабистой дорогой в мире. Если бы проводился конкурс на самую плохую дорогу, то эта явно стала бы победителем, и советский джип протестовал всеми фибрами своей металлической души, выражая протест как умел — стуком и диким скрипом. Кроме этих шумов я ничего не слышала, поэтому хотела снова углубиться в размышления о Тициане, но водитель явно заволновался и что-то затараторил на дари.

«Как-то мне все это не нравится», — зловеще сказал Боб.

Уже час, как стемнело, и мы, проезжая мимо последнего крупного населенного пункта, решили остановиться там на ночлег, а оставшиеся сорок километров пути проделать утром, не ехать же по разбитой дороге в потемках еще часа три.

В итоге господину Хайдеру, учителю математики из школы для девочек в Хазрат-Саид, пришлось приютить аж пятерых гостей, которые приперлись в темноте и сожрали одну из последних куриц, которая тоже не ожидала в тот день гостей. Потом мы долго разговаривали, беседа затянулась за полночь, а рядом с нами постоянно шныряли любопытные мальчишки. Да, местные жители боялись, что летом снова начнутся бои, а что делать, придется идти воевать. Шахты очень важны для экономики страны, если бы не ляпис-лазурь, все были бы еще беднее. Сами местные жители лазурь не использовали. Обычная история — когда драгоценность буквально валяется под ногами, мы ищем экзотики.

Мы шутили насчет нашей машины: что, если крепкий русский «козлик» сдохнет в пути? Вообще-то я бы даже обрадовалась, поскольку не хотела, чтобы мое паломничество прошло без сучка без задоринки, как предсказывал Мэрвин. На следующее утро, посетив школу для девочек, мы отправились в путь, и тут мое тайное желание стало явью. Джип долго кашлял и изрыгал из себя клубы черного дыма, а потом сдался. Деревенские жители попытались выкатить машину на склон, но не смогли. Абдулла сочувственно пояснил, что им просто не хватает сил от голода.

Через час мы все же уехали на осликах в сопровождении двух погонщиков. У меня в рюкзаке лежала ксерокопия главы из дневника путешественника Джона Вуда, который проделал этот же путь в 1851 году. Ему тоже пришлось заночевать в Хазрат-Саид, а потом он посетил могилу Шаха Насура Кизру, бадахшанского святого и поэта. Больше всего Вуда, а через полтора века и меня заинтересовали строки, в которых поэт отговаривал путешественников посещать «узкую долину Корана», то есть ту самую долину, куда мы направлялись.

Сначала дорога была широкой, мы ехали по колее, оставшейся от колес джипов, и пили воду прямо из горных ручьев. Во времена Вуда жители жаловались, что тут почти не растет пшеница, и считали, что это святой дух не дает им зерна, чтобы легче было обуздывать страсти. В 2001 году святой дух, видимо, работал сверхурочно, поскольку теперь здесь не росло вообще ничего. В деревнях умерло от голода около восьмидесяти детей. Возможно, поэт не был так уж неправ относительно этой долины. Горные пики напоминали детские рисунки, я задумалась, а что там, за ними, воображая себе заброшенные абрикосовые рощи, но потом поняла, что нахожусь по ту сторону, где нужно, и, если на то будет воля Аллаха, через пару часов увижу прииски ляпис-лазури, на которые так хотела попасть.

Глядя на местные скалы, мы, подобно, наверное, всем, кто когда-либо задумывался об этом, недоумевали, как вообще можно было обнаружить тут ценную породу. Как это произошло? В бронзовом веке люди возделывали тут землю, охотились, пасли свои стада, переживали из-за сильных снегопадов и засухи, а потом вдруг стали обмениваться камнями цвета неба с египтянами, живущими в тысячах километров от них. Но каким образом они впервые нашли ляпис-лазурь?

К полудню воздух вокруг раскалился, и по настоянию Абдуллы меня усадили на ослика. Оказалось, что ехать на ослике куда комфортнее, чем я могла себе представить, и в какой-то момент я даже задремала под лазурным небом.

Цвет неба

В XIX веке ученый Джон Тиндалл признался, что лучше всего о природе света и цвета ему думалось, когда он гулял в горах. Он проводил каникулы в Альпах. По словам ученого, в этом месте разум его очищался. Тиндалл был прирожденным учителем, и для того, чтобы объяснить, почему небо такое синее, он привел бы в пример море.

Подумайте об океане, о волнах, разбивающихся о берег. Если волны ударяются об огромную скалу, то все они останавливаются, но камень поменьше может повлиять на ход лишь маленьких волн, а галька — только на самые малюсенькие. То же самое происходит и с солнечным светом. Проходя через атмосферу, волны с самой большой длиной волны, то есть красные, не претерпевают изменений, а волны с самой маленькой длиной волны, то есть синие и фиолетовые, рассеиваются, и наш глаз воспринимает это как голубой цвет.

Изначально Тиндалл думал, что волны рассеиваются из-за пыли в воздухе, но Эйнштейн доказал, что хватает даже крошечных молекул кислорода и водорода, хотя по сути обе теории верны. На закате, когда воздух полон частиц пыли, а над морем — частиц соли, то есть это уже «камни», а не «галька», рассеиваются и волны красного спектра, и потому небо кажется оранжевым или даже красным. Когда в 1991 году на Филиппинах случилось извержение вулкана и в воздухе повисло огромное количество пепла, по всей Южной Азии наблюдали малиновые закаты. Помню, что я тоже стояла, закинув в восторге голову, и улыбалась, глядя на красоту, поскольку тогда еще не знала, какой страшной причиной она вызвана: извержение вулкана унесло жизни трехсот человек.

Потерянная туфелька

На небольшой горе мы увидели яркое пятно — сломанный красный джип. Охранники, дежурившие у машины, объяснили, что она принадлежит шейху Мунджона. Я сфотографировала охранника, безропотно стоявшего у джипа, на двери которого красовалась хвастливая надпись: «Ни одна другая машина не достойна меня», а потом мы спустились к караван-сараю. Молодой шейх был там. Он унаследовал титул от отца, умершего пять лет назад, и пытался изо всех сил стать лидером своего народа — мусульман-шиитов, хотя в стране набирали силу сунниты. Машину шейха обещали отремонтировать только через пару дней. Внезапно в дальней стене распахнулось окошко, и оттуда появились чашки с дымящейся едой — рис и мясо козленка, которые подала смуглая женская рука. Наш погонщик радостно похлопал себя по животу, увидев, что мы заказали по полной плошке для него и мальчика. Порции были такие огромные, что мы их не осилили, однако наши погонщики сначала расправились с содержимым своих плошек, а потом доели за нами.

Покидая караван-сарай, я сделала два открытия. Во-первых, у меня началась амебная дизентерия, а во-вторых, у кроссовки отвалилась подошва, причем последнее напугало меня даже больше, чем первое. Я закрепила подошву аптечной резинкой, надеясь, что не потеряю ее по дороге или хотя бы мои попутчики ничего не заметят, но уже через три минуты Боб любезно сообщил, что моя кроссовка просит каши. Тогда я привязала подошву шнурками и затягивала узлы каждый час. Кстати, Джон Вуд столкнулся с той же проблемой. Ему пришлось выменять свои туфли на ботинки со шнуровкой, как только он понял, что остаток пути придется преодолеть пешком. Дорога далась тяжело, а один из сопровождавших его афганцев даже упал и «так пострадал, что не мог идти дальше».

Стало ясно, что засветло нам до приисков ни за что не добраться. Шнурки на моей пострадавшей кроссовке сильно истерлись, и мы двигались очень медленно. Внезапно мы увидели вдалеке одинокое каменное строение. Нам повезло. Дом принадлежал одному из местных чиновников по имени Якуб Хан, который приютил нас на ночлег, предварительно накормив ужином, а на следующее утро обещал отвести к шахтам. У Якуба было две жены, и он только что выбрал себе третью — тринадцатилетнюю девочку. Гостеприимный хозяин и мне несколько раз открытым текстом намекал, что не прочь оставить меня в своем гареме. Несмотря на то что мы с Бобом не знали языка дари, но поняли смысл разговора по выражению лица Тони, брови которого поползли вверх.

Утром пришлось идти всего около полутора часов. Вот последний поворот, и я замерла от восторга. До самого горизонта протянулись скалы, мерцающие голубым. Вот он, ответ на мой вопрос, как открыли ляпис-лазурь. Тут и открывать особо ничего не нужно, просто иди в буквальном смысле, куда глаза глядят.

Деревеньку Сары-Санг построили около семи тысячелетий назад, но вряд ли она с тех пор сильно изменилась. Вообще все это напоминало поселение из фильма о Диком Западе: одна пыльная улочка с лавочками и нагромождение крошечных сарайчиков, вокруг которых живописно лежали кучи конского навоза. Афганских женщин сюда не допускали, поскольку власти считали, что жены будут отвлекать шахтеров от работы, так что я была первой представительницей слабого пола, которая побывала здесь за последние полгода, и мое появление вызвало бурный ажиотаж, но я решила, что стоит отнестись к этому философски — вряд ли я еще когда-либо стану предметом восхищения стольких мужчин сразу.

Мы пили чай, пока Якуб демонстрировал нам образцы первосортной ляпис-лазури. Она была в основном трех цветов, хотя неспециалисту могло показаться, что все камни совершенно одинакового оттенка.

«Лучше всего рассматривать камень на закате или на восходе, тогда сможешь понять разницу».

Самый популярный цвет — «цвет воды», так обычно называют все оттенки синего и голубого. Второй по распространенности — зеленый. Правда, я уловила разницу между голубым и зеленоватым, только когда через две недели увидела в Пакистане отполированные камни. Но самый необычный оттенок — тот, который называется странным именем «красное перышко». Один из бывших работников шахты дал мне очень поэтическое объяснение: «Это цвет из самого сердца огня».

Сначала я не отличала этот сорт ляпис-лазури от остальных, но отметила, что всякий раз, когда меня привлекал какой-то кусок породы, это оказывалось «красное перышко». Европейские искусствоведы не вдавались в подобные тонкости, но, думаю, именно из такой ляпис-лазури получился бы самый лучший голубой для тициановского неба.

Внезапно скалы содрогнулись от взрыва, но в отличие от жителей остальных районов страны местное население не пугается взрывов: рабочие постоянно используют динамит в поисках новой жилы. Якуб обещал после обеда сводить нас на шахту. Впервые за долгое время я смогла принять теплую ванну. В этой ванне мылся и сам Масуд, когда приезжал с инспекцией в Сары-Санг, сообщил мне Абдулла. Он приказывал принести шесть ведер теплой воды и не вылезал из ванны четыре часа. Когда я сама вылезла из воды всего полчаса спустя, то обнаружила, что кроссовку починить не удастся, поскольку в деревне не оказалось клея, а подошва была такой плотной, что ее нельзя прошить. Да уж, подумала я, прошить нельзя, зато оторвать можно, а Якуб и Абдулла колдовали над моей ногой, привязывая подошву с помощью капроновой веревки.

Веревку выбрали покрепче, поскольку дорога предстояла не из легких. Мы поднимались медленно, а ноги скользили по серой глине. Шахта номер один располагалась ближе всего к поселению, а до четвертой, славившейся особенно красивой лазурью, пришлось бы топать еще два, а то и три часа. Но мне вполне хватило и шахты номер один. Абдулла рассказал, что, когда пару лет назад сюда приезжали журналисты Би-би-си, которым он переводил, они ползли по склону как мухи, даже медленнее, чем мы.

Вот наконец мы повернули за угол, и я оказалась в месте, о котором так долго мечтала. В скале был вырублен проход где-то три на три метра, а возле него нас ждали какие-то люди, которые успели заварить к нашему приходу зеленый чай, который мы выпили с наслаждением в большой пещере при свете свечей. Над головой мерцали колчедановые звездочки. Я представила, как на протяжении многих тысяч лет люди под этим звездным небом разводили костры и беседовали.

— Уже три месяца ничего хорошего не находим, — посетовали шахтеры.

— Почему?

— Оборудования не хватает.

И тут я вспомнила как год назад услышала в Кабуле легенду: дескать, жилы драгоценной лазури пересохли, потому что сама природа протестует против режима талибов.

Шахта шла горизонтально, по крайней мере, было задумано именно так, хотя периодически встречались и крутые обрывы, о которых нас заранее предупреждали рабочие. Сейчас породу взрывают динамитом, а раньше либо разжигали костры, либо лили на стены пещеры ледяную воду. От перепада температур порода трескалась, и в трещинах находили лазурь.

Пока мы шли, я размышляла: интересно, когда переставали мучить каждый из отрезков шахты. В первых двадцати метрах, наверное, нашли те камни, которые попали в египетские гробницы, чуть дальше — родина той лазури, которой рисовали нимбы вокруг Будд Бамиана, а вот маленький темный коридор, ответвлявшийся от основной шахты. Может быть, именно оттуда родом лазурь, которой украшены армянские издания Библии XII века. Еще дальше то место, откуда получил лазурь Тициан и не получил Микеланджело, а на очереди еще Хогарт, Рубенс, Пуссен — вся история живописи в одном небольшом туннеле.

А вот совсем свежие следы от динамита: отсюда родом мои собственные камешки, а также ляпис-лазурь, которую использовал в преступных целях фальсификатор Ханс ван Меегерен, когда подделывал полотно Вермеера. Но обманщик сам стал жертвой обмана, и тот ультрамарин, который он использовал, содержал примеси кобальта. Готовую подделку Меегерен продал за бешеные деньги Герману Герингу, а после войны его судили за сотрудничество с нацистами. Вермеер не мог писать такой краской, потому что кобальт тогда еще не изобрели. Промах с ультрамарином стал аргументом в защиту Меегерена. Его объявили чуть ли не национальным героем, обманувшим фашистов.

Когда мы вернулись в деревню, местные жители что-то обсуждали. Абдулла перевел: «Они говорят, что сегодня важный день. Раньше тут ни одна женщина не бывала».

Мне хотелось поговорить с этими людьми и расспросить их о жизни, в итоге получилось настоящее ток-шоу: сотни мужчин следовали за нами по улицам, усаживали нас в кресла и рассказывали свои истории. Почти все они скучали по родным и работали тут за гроши просто потому, что больше было некуда податься. Я разговорилась с владельцем табачной лавки и спросила, какое было самое счастливое время в его жизни.

«Когда я в первый раз женился, — сказал он. — Мы с женой были как лошади в одной упряжке».

Из соседней лавки внезапно раздался писклявый голосок: «Я об твои башмаки три шила сломал».

Мы посмотрели в направлении, откуда шел звук, и увидели крошечного человечка, сидевшего на перевернутом ящике. Он напомнил мне сказочный персонаж. Сапожнику было всего сорок девять, но, как и многие здешние жители, он выглядел лет на двадцать старше. Никто из восьмерых детей не захотел учиться его ремеслу.

«Ничего они не понимают, это хорошая работа, много, конечно, не заработаешь, но и без куска хлеба не останешься. В трудные времена люди не могут себе позволить новые туфли, а старые все время чинить приходится».

В тридцати километрах от поселения в плодородной долине Эсказер (до нее два часа езды по ухабистым дорогам) находилась больница, куда привозили шахтеров, получивших травму. Когда мы туда приехали, то сначала решили, что больница заброшена, но тут появился улыбчивый врач, который сообщил, что за год в шахтах гибнет два-три человека, а травмы получают около пяти человек ежемесячно. «Иногда всему виной динамит, а иногда просто кусок породы на голову падает».

Кроме того, доктор Халид принимает около пятидесяти пациентов с хроническим бронхитом ежемесячно, поскольку рабочие трудятся без защитных масок.

Отсюда, из долины Эсказер, ляпис-лазурь на осликах везли в Пакистан, а потом переправляли по индийским рекам и дальше в Египет. Чуть позже возник еще один «транспортный поток»: лазурь везли на север в Сирию, а оттуда через Венецию она попадала на палитры европейских художников. А мы повернули назад, попрощавшись с Сары-Сангом. Европейское искусство сказало «прощай» (или даже, скорее, «адью») приискам Сары-Санга в 1828 году, когда во Франции получили синтетический ультрамарин. В 1824 году французы объявили, что вручат премию в шесть тысяч франков тому, кто сможет предложить доступную голубую краску, которая была бы по карману даже Микеланджело, то есть раз в десять дешевле природного ультрамарина. В борьбу за награду вступили два химика — француз и немец, которые несколько лет экспериментировали с голубой краской, в итоге премию получил француз, и его изобретение вошло в историю как «французский ультрамарин».

Другой популярный синий краситель изобрели совершенно случайно в Берлине. Дело было так. Еще в 1704 году красильщик Дизбах экспериментировал, пытаясь получить красный: смешивал кошениль, квасцы и сульфат железа, а потом добавлял щелочь. На самом интересном месте у него закончилась щелочь, и он взял немного у мастера, не догадываясь, что поташ прокален с бычьей кровью, и с удивлением обнаружил синий вместо красного. Секрет прост: кровь содержит железо. Так на свет появилась «берлинская лазурь», или, как ее еще называют, «прусская синь», очень популярная краска, особенно для ремонта помещений. Более того, сорок лет спустя прусская синь стала активным участником нового монохромного фотографического процесса, который изобрел английский астроном немецкого происхождения Джон Гершель. Но в XIX веке прусская синь постепенно утрачивала свои позиции, хотя некоторые художники любили смешивать ее с гуммигутом, чтобы получить зеленый, но большинство считало, что в качестве самостоятельной краски прусская синь оставляет желать лучшего. Конец эры прусской сини ознаменован решением, принятым американской компанией по производству цветных карандашей. В 1958 году голубой карандаш переименовали из «прусского синего» в «синюю полночь».

Вернувшись в Лондон, я отправилась в Национальную галерею, положив ляпис-лазурь в карман, и представляла, что в углу картины материализовалась фигура скорбящей Богородицы, нарисованная краской из моего кусочка. Мимо проходила какая-то французская пара.

«Боже, какой ужас! Это не похоже на Микеланджело!» — сказала женщина своему спутнику, глядя на невнятного цвета платье Марии Магдалины и странного Иоанна.

Я мысленно согласилась. Да, картина не из лучших, может, и хорошо, что Микеланджело ее не закончил. Более того, многие годы искусствоведы вообще не верили, что полотно принадлежит его кисти, и неизменно ставили знак вопроса после имени художника на табличке рядом с картиной. Уже известный нам Эрик Хебборн считал, что это работа какого-то мистификатора эпохи Ренессанса, который хорошенько проштудировал сочинение Ченнини.

Шартрский голубой

Путешествуя по Афганистану, я вспоминала и еще один оттенок голубого, с рассказа о котором начала эту книгу: в возрасте восьми лет я увидела, как пляшут на стене собора цветные солнечные зайчики. Ребенком я мечтала: пусть рецепт этого голубого будет утерян, а я его найду. Но на самом деле рецепт голубого цвета витражей Шартрского собора дошел до наших дней, просто мы не можем больше производить эту краску, потому что живем в другом мире.

Когда в начале XIII века стали строить собор, нужно было о многом позаботиться. Во-первых, найти деньги на строительство, во-вторых, подобрать подходящее место, достаточно ровное, но при этом такое, чтобы здание возвышалось над средневековым городом. Следовало привлечь лучших ремесленников, привезти древесину, заказать камни, а после возведения стен и крыши пригласить художников и стекольщиков.

Мастера по производству витражей — народ странный. Они кочевали со стройки на стройку, из одного собора в другой, были нарасхват и знали себе цену, а в перерывах разбивали лагерь на краю леса. Это было символичное место, граница, за которой переставали действовать законы цивилизации. В лесах обитали странные существа, и не всякий осмеливался зайти в самую чащу. Это было идеальное место для изготовления стекла, поскольку здесь имелись в изобилии два основных ингредиента технологического процесса — древесина и песок.

В XII веке монах-кузнец Теофил писал, что стекольщики использовали три горна: для нагревания, для остужения и для плавления. Стекло приобретало цвет благодаря оксидам металлов, что содержались в древесине и в глине горшков, в которых его нагревали, правда, конечный оттенок трудно было предугадать. Теофил писал: «Если получился медовый, то можно использовать его для плоти, взять сколько надо, потом нагревать содержимое еще два часа, и получится светло-багряный… а если нагревать еще шесть часов, то выйдет красновато-багряный».

Толком не известно, кто были те стекольщики, потому что они редко ставили свои подписи, хотя до нас и дошли имена некоторых мастеров. Мы знаем лишь, что их нанимала церковь и что эти люди говорили на странных наречиях, а когда они уходили, убранство собора оживало благодаря игре света через витражи. Матери запрещали своим детям играть поблизости от лагерей стекольщиков, поскольку приписывали им те же пороки, что и цыганам. Но на месте средневекового ребенка я бы все время крутилась рядом, чтобы посмотреть, как мастер выдувает настоящее хрупкое чудо, и послушать их рассказы о необычных странах и диковинах, которые им доводилось видеть.

Современные стеклодувы не живут в лесах. Теперь у них на службе высокие технологии, они знают, как защитить емкости со стеклом от пепла и пролетающих птиц, но мне кажется, что именно крошечные изъяны, благодаря которым свет рассеивался неравномерно, произвели на меня такое сильное впечатление, а возможно, мастера приправляли содержимое горшков историями о своих приключениях, и тогда создание готического стекла превращалось из ремесла в искусство.

Платье Богородицы

Благодаря Шартрскому собору у меня родился постскриптум к главе о голубом цвете, причем весьма неожиданный. Во время странствий по Афганистану я выяснила, откуда родом голубой для одеяния Девы Марии и почему ее часто изображают в голубом, но никогда не думала, что узнаю, какого цвета действительно было одеяние Богородицы, однако в Шартрском соборе нашелся ответ. Дело в том, что этот город стал центром паломничества, потому что в 876 году Шарль Плешивый преподнес собору поистине королевский дар, а именно плащаницу Девы Марии, в которой, по легенде, она стояла подле креста и оплакивала своего сына.

Сегодняшний собор — уже пятая версия, поскольку до этого неоднократно случались пожары. Каждый раз здание отстраивали заново на деньги прихожан. Последний серьезный пожар произошел в 1194 году, и тогда из огня спасли витражи, включая знаменитое изображение Девы Марии, и плащаницу. На прославленном витраже 1150 года плащаница бледно-голубая. Мастера того времени могли видеть святыню воочию, но, как ни странно, плащаница, которая хранится в специальной золотой шкатулке, вовсе не голубая, а скорее желтовато-белая. Если бы Микеланджело решил добиться достоверности, то мог бы запросто смешать свинцовые белила с небольшим количеством желтой краски, но тогда я не написала бы эту главу.

Глава 9

Индиго

Мы почти отказались от плугов, но все еще должны выращивать индиго. Нам не победить в споре с сахибами. Они связывают и бьют нас, наша доля — страдать.

Динабандху Митра, индийский писатель-демократ, пьеса «Зерцало индиго»

Новые краски сами по себе отвратительны, а старые прекрасны, нужно очень постараться, чтобы в итоге получить из них уродливый цвет.

Уильям Моррис

В 1950-х, еще до знакомства с мамой, мой отец три года прожил в Индии. Он рассказывал мне о бомбейских манго, о мадрасских специях, о щенке по имени Вэнди, который охотился за кокосовыми орехами. Но больше всего меня заинтересовал рассказ о загородном клубе, в котором состоял отец в Калькутте, поскольку клуб этот находился на плантациях индиго. Ребенком я мечтала побывать там. Вообще-то меня не интересовали ни гольф, ни поло, ни выпивка, зато я часто думала об индиго, воображая высокие деревья со сливовыми стеблями, похожими на актеров театра кабуки, и мужчин в белоснежных одеяниях, как у Ганди, и розовых тюрбанах, добывающих синюю краску.

Давным-давно… нет, пожалуй, даже еще раньше, чем просто «давным-давно», индиго был самым важным красителем в мире. В какой-то момент индиго поддержал Британскую империю на плаву, а позже помог нарушить хрупкое равновесие. Древние египтяне заворачивали мумии в ткани, покрашенные индиго.

В Центральной Азии индиго красили ковры. Более трех веков этот краситель был самым спорным в Европе и Америке, и его знали люди многих национальностей. Но в 1970-х я уже понятия не имела, как выглядит это растение, мне просто нравилось само слово, что весьма показательно. Много лет спустя, отправившись на поиски индиго, я изначально планировала найти те пресловутые «высокие деревья».

Само название «индиго», как и «ультрамарин», рассказывает об исторической родине красителя, а не о том, что он собой представляет. «Ультрамарин», как вы помните, означает «заморский», а слово «индиго» происходит от греческого «индийский». Иногда европейцы ошибались, считая что-то индийским. К примеру, «индийские чернила», как называют тушь, на самом деле вовсе не индийские, а китайские, это скорее небрежный взмах руки: дескать, откуда-то оттуда, но в случае с индиго название дано точно, так что я была права, решив отправиться в Индию, хотя и не сразу обнаружила там то, рад<

Предыдущая123456789101112131415Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: