 |
Мир сложнее, чем мы думаем
|
|
|
|
Возражения Михаила Чулаки против молебна перед космическим полетом соединяют два мотива: поверхностный, обывательский и философски серьезный. Согласно первому, если гибнут подводные лодки с хорошими ребятами, то, значит, Бога нет, и служить молебен перед полетом в космос еще худшее суеверие, чем держать пальцы скрещенными. Иными словами, или Бог исполняет все наши благие пожелания, или Его просто не существует. Мы готовы признать простого и понятного, как дважды два, Бога, действующего как палочка-выручалочка в любой созданной нами ситуации. На Бога таинственного, непостижимого и, тем не менее, любящего Свое отпадшее творение мы не согласны. Но, несмотря на все человеческие возражения и сомнения, история знает много фактов, которые невозможно объяснить простым совпадением. Когда в конце 60-х годов «Аполлон-13» потерпел серьезную аварию (взорвался баллон во время полета к Луне), вся Америка молилась о спасении корабля. И хотя корабль не прилунился, его благополучное возвращение на Землю признано не меньшим космическим достижением, чем высадка на наше малое светило.
Тем не менее в том, что пишет Михаил Чулаки, остается серьезный вопрос. Почему все-таки происходят катастрофы, землетрясения, гибнут невинные люди? В Евангелии от Луки есть такой эпизод в главе XIII: «В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали?.. Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете…»
В существовании в мире зла заключена одна из тайн мироздания. Несомненно одно: в огромном числе трагических случаев повинна злая человеческая воля. Обвинять Бога за преступления, творимые самими людьми, по меньшей мере несправедливо.
|
|
|
В приведенном отрывке из Евангелия от Луки Иисус также не дает объяснения трагедиям. Но Он связывает их с общим состоянием людей того времени. Невидимые составляющие неправедной жизни отдельных членов человеческого общества, а чаще всего его большинства, в сумме дают печальные результаты. Поэтому, когда мы сталкиваемся с такими трагедиями, вопрос нужно ставить не в форме «почему?», как бы желая найти виновного. Правильным будет вопрос перед каждым из нас: «Для чего?» Какая весть заключена в том или ином печальном событии? Для каждого это призыв положить на чашу весов жизни нашей страны как можно больше добра, меньше зла.
А что касается молебна перед космическим полетом, то обратиться к Высшей силе с благодарностью за мудрость, дарованную человечеству, создающему такие сложные машины, испросить благословения на то, чтобы задуманное прошло благополучно, — все это вполне достойно происходящего события. Ведь, в отличие от недавнего прошлого, такого рода молебны, слава богу, не навязываются решением правительства или президента, а являются просто ответом на естественные чувства людей, которые отправляются в полет. Такие сложные эксперименты всегда связаны с большим риском, и соединить столь волнующее событие с молитвой в форме сложившейся православной традиции для нашей страны и нашей культуры вполне естественно. Не очень привычно? Пожалуй. Но ведь мы живем в демократическом обществе, для которого свойственны различные мнения и различные подходы к явлениям общественной жизни. Лишь бы не было всеобщего навязывания взглядов и традиций, свойственных одной части общества, даже если она составляет большинство.
А. Борисов выбирает стратегию развертывания речи, противоположную стратегии М. Чулаки. С самого начала он предлагает тактику совместного рассуждения, не противопоставляя себя заблуждающейся аудитории: Мы готовы признать простого и понятного, как дважды два, Бога, действующего как палочка-выручалочка в любой созданной нами ситуации.
|
|
|
Борисов сосредоточивается на серьезном вопросе существования зла, ответ на который является для Чулаки само собой разумеющимся. Тактика постановки вопросов подчеркивает трудность, подчас невозможность нахождения ответов на вечные вопросы. Сам же факт молебна перед космическим стартом, возмутивший Чулаки, перестает быть столь важным во многом благодаря композиционному замыслу автора. Об этом упоминается (А что касается…) после обращения к Евангелию, к вечным вопросам бытия, когда к этому незначительному факту уже можно отнестись снисходительно.
Столь же мудро он поступает и с суждением оппонента о «диктатуре на небесах». Оно не опровергается прямо, но публицисту адресован косвенный (в виде пожелания) упрек в навязывании взглядов.
Думается, что в этом споре риторически более убедительной является публикация А. Борисова, способная оказать воздействие на очень широкую аудиторию и даже отвоевать союзников у яркого, ироничного публициста М. Чулаки.
Речь не всегда имеет форму рассуждения, к которому приложимо понятие аргументации. Она может развертываться в форме описаний и повествований (если воспользоваться этими несколько упрощенными терминами). В учебнике А. К. Михальской «Основы риторики: Мыль и слово» [55] возрождается интерес к старинным риторическим сочинениям, в которых было подробно разработано понятие инвенции как изобретения разных типов речи.
Традиционно инвенция представляла набор так называемых общих мест. Общие места, или топы (топосы, топики), — это модели порождения речевого и мыслительного содержания. Они очень разнообразны: причина, следствие, пример, свидетельства, целое/части, противное, имя и др. С их помощью риторика учила выращивать культурное риторическое древо. Уже в XVIII в. этим умением владели даже школяры, в идеале они могли написать сочинение на любую, самую скучную тему, отбрасывая все ненужное, второстепенное и располагая топы в определенной последовательности, хрие (подробнее см.: 65).
|
|
|
Например, если вы хотите создать развернутый монолог на тему «Весь мир — театр…», то можете руководствоваться следующей схемой речи:
1. Высказывание об авторе афоризма.
2. Экспозиция (аспекты рассмотрения проблемы).
3. Причины (почему этот афоризм верен?).
4. Следствия (если мы согласны с автором афоризма, то что из этого следует?).
5. Опровержение афоризма (противоположная точка зрения).
6. Расширение сферы использования афоризма (аналогичные ситуации).
7. Примеры из жизни, из различных произведений искусства.
8. Цитаты (высказывания великих), которые подтверждают афоризм.
9. Заключение (обобщение, обращение к личному опыту, возвращение к началу сочинения и др.).
В учении о хрие, в теории аргументации содержатся представления об эффективном расположении компонентов речи, которыми, однако, не исчерпывается сущность более сложного понятия композиция (или диспозиция).
КОМПОЗИЦИЯ
Представления о композиции речи подчас сводятся к ее трехчастному построению, к наличию в ней вступления, средней части и заключения, что, иронизировал В. В. Одинцов, немногим отличается от плоской мысли: у каждой речи есть начало, конец и что-то там в середине[65].
Существует множество определений композиции. В самом общем виде — это построение речи, обусловленное ее содержанием, типом аудитории. Объяснить, что такое композиция, можно при помощи ряда слов с приставкой со-, так как при ее создании учитываются сорасположение, сочетаемость, соразмерность компонентов речи. Все это создает ощущение целостности, законченности и гармоничности.
Когда говорят только о последовательности компонентов речи, то фактически имеют в виду другой термин — архитектоника. В отличие от композиции, архитектоника статична. Динамичность композиции проявляется в ее творческом характере, в том, что оратор во время выступления может варьировать объем частей, то сокращая, то увеличивая его, а также их расположение в зависимости от реакции аудитории. В композиции происходит смена точек зрения и типов речи (в школьной терминологии — описание, повествование и рассуждение).
|
|
|
Почему же композиции придают такое большое значение, называя ее искусством? Может быть, для построения речи достаточно руководствоваться только логикой здравого смысла? — Нет, это действительно искусство, причем во многом утраченное: когда-то оно проявлялось и на уровне целой речи, и на уровне фразы.
Цицерон утверждал: «…Если ты возьмешь хорошо слаженное построение тщательного оратора и нарушишь его перестановкой слов — развалится вся фраза» [89]. Искусством микрокомпозиции владели древние, ее приемы использовали во второй половине ХIХ в. знаменитые русские судебные ораторы. Современный же оратор не задумывается об «атомах» и «молекулах» речи, о значении порядка слов в предложении, о том, как их соразмещение способно повлиять на аудиторию.
Само слово композиция родственно слову композитор, она присуща не только красноречию, литературе, но и другим искусствам: музыке, живописи, скульптуре, архитектуре. Композиция требует как навыка, умения, так и таланта, изобретательности. Она придает речи, даже самой краткой, ощущение законченности и целостности, регулирует внимание аудитории и косвенно, неявно выражает авторскую оценку.
М. И. Ромм, выдающийся кинорежиссер и преподаватель (его учениками были В. М. Шукшин и А. А. Тарковский), на простом примере продемонстрировал возможности композиции. Нужно расположить в определенной последовательности четыре кадра (мы бы сказали — предложения): Собака лает; Мальчик смотрит; Птичка поет; Толстяк ест котлету. Расположение кадров: Птичка поет; Толстяк ест котлету; Мальчик смотрит; Собака лает — приведет к неопровержимому выводу о том, что толстяк жаден, мальчик голоден, а собака зла, хотя нигде об этом не сказано ни слова. Перемешаем кадры, предлагал М.И. Ромм: Птичка поет; Собака лает; Мальчик смотрит; Толстяк ест котлету. Перемена мест слагаемых изменяет оценку происходящего: толстяк вполне добродушен, мальчик смотрит на птичку, на которую (а совсем не на него) лает собака.
Разумеется, это упрощенный, но вместе с тем убедительный пример, раскрывающий возможности композиции. Помимо всего прочего, она придает речи ритмичность. «Кто его (ритм периодов) не чувствует, — говорил Цицерон, — у того не знаю, что за уши и чем он вообще похож на человека. Во всяком случае, мой слух радуется законченным и полным периодам, ощущает кургузые и не терпит растянутых. Но зачем говорить обо мне? Я видел, как целые собрания встречали одобрительными криками складно оконченные фразы» [89].
|
|
|
Своеобразие композиции устной речи обусловлено тем, что последняя ограничена во времени, воспринимается «здесь и сейчас». Оратор должен руководить вниманием аудитории, поэтому композиция устной речи состоит из четко отграниченных смысловых частей, соединенных логическими мостиками (а теперь об этом; вернемся еще раз к обсуждаемому вопросу и т. п.).
Композиция письменной речи лишена той вариативности, которая отличает композицию речи устной. Письменная форма речи позволяет читателю глубже осмыслить ее содержание. Она не зависит от сиюминутного восприятия аудитории, поэтому части композиции не требуют четкой отграниченности друг от друга, переходы между ними более плавные, чем в устной речи, связи могут быть и ассоциативными.
Разумеется, не только в устной, но и в письменной речи используются фразы, перебрасывающие мостики между частями, вводные слова, словосочетания и предложения (итак, следовательно, во-первых, во-вторых и т. д ., таким образом), разнообразные повторы и местоименные замены.
Проблема композиции связана с непростым вопросом о членении речи и текста на единицы разных типов (том, книга, часть, глава, главка, отбивка, абзац, тип речи и т. д.). Не только такой тип речи, как рассуждение, но и повествование, и описание очень важны для убеждения. Они пробуждают воображение слушателей своей наглядностью и событийностью.
Точки зрения, то есть позиции, с которых ведется изложение, подробно описаны Б. А. Успенским в книге «Поэтика композиции» [82]. Они могут быть самыми разными: своими и чужими, внутренними и внешними, пространственными и временными.
Для достижения успеха оратору важно уметь варьировать их типы. Скучной и неубеждающей будет та речь, в которой прямолинейно используется только собственная точка зрения. Искусство композиции проявляется как в продуманном расположении частей речи, так и в приемах перевода аудитории на чужую точку зрения. Это очень сильный способ аргументации: увидеть мир глазами другого человека — значит понять его, а, поняв, возможно, и простить. Этот прием часто использовали в своих речах знаменитые русские адвокаты Ф. Н. Плевако, С. А. Андреевский, В. Д. Спасович, Н. П. Карабчевский. Использовал его и П. А. Александров, защищавший В. Засулич:
Нет, не с формальной точки зрения обсуждала Вера Засулич наказание Боголюбова; была другая точка зрения, менее специальная, более сердечная, более человеческая, которая никак не позволяла примириться с разумностью и справедливостью произведенного над Боголюбовым наказания.
Адвокат подчеркивал, говоря о своей подзащитной: «Я говорю ее мыслями, я говорю почти ее словами». Он заставил слушателей встать на точку зрения юной В. Засулич, впервые оказавшейся в ссылке без помощи друзей, без средств существования:
Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится начать новую жизнь в неизвестном городе… У нее оказывается рубль денег, французская книжка да коробка шоколадных конфет.
Эту особенность речи А. П. Александрова отметил В. В. Одинцов [65], уделявший особое внимание русскому судебному красноречию. От риторического мастерства адвокатов зависит если не жизнь, то честь их подзащитных, что придает особенную значимость используемым ими приемам речевого убеждения.
Вернемся к архитектонике речи, к ее обязательным и факультативным частям. В риторике накопилось очень много противоречивых суждений о вступлении и заключении речи. Одни ораторы полагали, что успех речи во многом определяет удачное вступление, другие же большее внимание уделяли заключению. Осталось несколько десятков неиспользованных вступлений к речам Демосфена — величайшего оратора древности. Другой великий оратор, Цицерон, больше заботился о завершении речи, хотя и он полагал, что начало «должно сразу привлечь и приманить слушающего». Так он начал прославившую его речь в защиту Секста Росция:
Я понимаю, что вы удивляетесь, судьи. Как? Столько славнейших и знатнейших мужей остаются сидеть, а поднялся с места всего-навсего я…
Противоречивость суждений о роли вступления и заключения объясняется не только личными пристрастиями ораторов, но и тем, что «вход» в речь и «выход» из нее зависят от темы, жанра речи, от состава и настроения аудитории.
Вступление и заключение — это так называемые сильныепозицииречи, они подобны раме живописного полотна, определяющей границы видимого, задающей ракурс восприятия. В сильной позиции абсолютного начала и конца значимо все: выбор слов, их порядок в предложении, о чем свидетельствует опыт писателей-классиков и выдающихся ораторов. А. Ф. Кони [37], например, сравнивал удачное вступление с зацепляющим крючком:
… что-нибудь из жизни, что-нибудь неожиданное, какой-нибудь парадокс, какая-нибудь странность, как будто не идущая ни к жесту, ни к делу (но на самом-то деле связанная со всею речью), неожиданный и неглупый вопрос и т. п. … Чтобы открыть (найти) такое начало, надо думать, взвесить всю речь и сообразить, какое из указанных выше начал и однородных с ними, здесь не помеченных, может подходить и быть в тесной связи хоть какой-нибудь стороной с речью. Эта работа целиком творческая… Первые слова и имеют эту цель: привести собравшихся в состояние внимания. Первые слова должны быть совершенно простыми (полезно избегать в этом моменте сложных предложений, хороши простые предложения)… Оригинальность начала интригует, привлекает, располагает ко всему остальному; напротив того, обыкновенное начало принимается вяло, на него нехотя (значит неполно) реагируют, оно заранее определяет ценность всего последующего. Надо говорить о законе всемирного тяготения. Принимая во внимание все предшествовавшее о вступлении, о первых словах лектора для завоевания внимания, и эту лекцию можно было бы начать так. «В Рождественскую ночь 1642 г., в Англии, в семье фермера средней руки, была большая сумятица. Родился мальчик такой маленький, что его можно было выкупать в пивной кружке». Дальше несколько слов о жизни и учении этого мальчика, о студенческих годах, об избрании в члены королевского общества и, наконец, имя самого Ньютона. После этого можно приступить к изложению сущности закона всемирного тяготения. Роль этой «пивной кружки» — только в привлечении внимания. А откуда о ней узнать? Надо читать, готовиться, взять биографию Ньютона… («Советы лекторам»)
Мастером таких зацепляющих крючков-вступлений был Д. Карнеги, автор знаменитой книги «Как вырабатывать уверенность в себе и влиять на людей, выступая публично» [32] и многих других работ по ораторскому искусству. Зацепление могло быть организовано серией вопросов, обращенных к читательскому опыту аудитории. Они давали Д. Карнеги право высказать личную точку зрения, совпадающую или, возможно, не совпадающую с общим мнением:
Какая из приключенческих книг, на ваш взгляд, наиболее популярна в мире? «Робинзон Крузо»? «Дон Кихот»? «Остров сокровищ»? Само собой понятно, что мнения могут расходиться. Что же касается меня, то я отдаю предпочтение «Трем мушкетерам».
Излюбленный прием Карнеги — начало-загадка:
Двое из всемирно известных людей начинали свой путь в жизни с подсобной работы в парикмахерских. Один в Лондоне, другая — в Стокгольме. И ему, и ей приходилось сбивать мыльную пену в чашечках для бритья, наносить ее на лица клиентов, в то время как мастера правили свои бритвы для того, чтобы смахнуть чьи-то бороды и бакенбарды. Как Грета Гарбо, так и Чарли Чаплин какое-то время подобным образом зарабатывали себе на жизнь.
Загадка не только активизирует внимание, завязывает отношения оратора и слушателя, но и задает линии речевого развертывания, в данном случае сопоставительного. Так, рассказывая о Льюисе Кэрролле, Карнеги задерживает его узнавание, лишь под конец называя его псевдоним. Этот прием, конечно, интригует слушателей и позволяет оратору на волне пробужденного им интереса ввести в их сознание большой объем разнообразной информации о писателе и его эпохе. Отметим и сказочный характер абсолютного начала, настраивающий на восприятие рассказа о жизни философа-сказочника:
Однажды много лет назад тихий, застенчивый молодой человек вместе с тремя маленькими девочками отправился кататься на лодке по реке Темзе. Занимая свое место у весел, он был никому не известен. Когда же тремя часами позже он ступил обратно на берег, то был на пути к тому, чтобы стать одним из самых знаменитых людей девятнадцатого века.
Имя его было Доджсон. Оно было его настоящим именем, а отнюдь не тем, под которым вы его знаете.
Иногда его называли «ваше преподобие Доджсон», иногда «профессор Доджсон», поскольку в будние дни он преподавал математику в Оксфордском университете, а по воскресеньям читал проповеди в церкви.
Многому можно научиться не только у Д. Карнеги, но и у отечественных риторов. Важен следующий совет А. Ф. Кони [37]:
Конец речи должен закруглить ее, то есть связать с началом. Например, в конце речи о Ломоносове можно сказать: «Итак, мы видели Ломоносова мальчиком-рыбаком и академиком. Где причина такой чудесной судьбы? Причина — только в жажде знаний, в богатырском труде и умноженном таланте, отпущенном ему природой. Все это вознесло бедного сына рыбака и прославило его имя». Разумеется, такой конец не для всех речей обязателен. Конец — разрешение всей речи (как в музыке последний аккорд — разрешение предыдущего; кто имеет музыкальное чутье — тот всегда может сказать, не зная пьесы, судя только по аккорду, что пьеса кончилась); конец должен быть таким, чтобы слушатели почувствовали (…), что дальше говорить нечего.
Заключение чаще всего «подводит черту», т. е. содержит краткое обобщение сказанного ранее, перечисление рассмотренных вопросов, подчеркивает актуальность темы, но оно может иметь и шутливый, ироничный характер. Признанным мастером начала и завершения речи был историк В. О. Ключевский. Продемонстрируем, как он начинал свои статьи и речи:
День памяти Пушкина — день воспоминаний. Я начну с воспоминаний о себе самом;
Человек — главный предмет искусства. Художник изображает его так, как он сам себя выражает или старается выразить. А человек любит выражать, обнаруживать себя. Понятно его побуждение: мы любим понимать себя и стараемся, чтобы и другие понимали нас так же, как мы сами себе пред ставляемся.
А вот как он завершал их:
Но я слишком долго задержал ваше внимание на личных и исторических воспоминаниях. О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует;
Довольно, господа! Теперь подсчитаем, до чего мы договорились.
В. О. Ключевский действительно умел заинтересовать своих слушателей не только историческими фактами, глубиной их осмысления, но и самой организацией речи, оригинальностью вступления и заключения. Разумеется, со временем изменился их стиль. И. Бродский в абсолютном начале своей Нобелевской лекции сознательно создает затруднение ее восприятия, казалось бы, нарушая риторические заветы:
Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко — и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, — оказаться внезапно на этой трибуне — большая неловкость и испытание.
Неоднократные повторы однокоренных слов (частного, частность, в частности), намеренная книжность и усложненность синтаксического развертывания начальной фразы создают необходимое мыслительное напряжение восприятия речи, в которой лауреат выражает свое творческое кредо, говорит о себе как о Поэте. Оценивая абсолютное начало речи Бродского, не стоит забывать о том, что это начало письменного текста со строгим жанровым каноном Нобелевской лекции. В этих строгих рамках Бродский блистательно решает задачу самовыражения, демонстрируя возможности творческой личности в рамах жесткой регламентации.
Какими должны быть факультативные части речи — отступления?Для ответа на этот вопрос снова воспользуемся советом А. Ф. Кони [37]:
Краткие освежающие отступления нужны в большой (скажем, часовой) речи, когда есть полное основание предполагать, что внимание слушателей могло утомиться. Утомленное внимание — невнимание. Отступления должны быть легкими, даже комического характера, и в то же время стоять в связи с содержанием данного места речи. В маленькой речи можно обойтись и без отступлений: внимание может сохраниться хорошими качествами самой речи.
В лекциях знаменитого философа второй половины ХХ в. М. К. Мамардашвили [52] отступления помогали, по его выражению, «двигаться дальше». В одной из его лекций отступление-воспоминание, интимизируя изложение, подводит к пониманию достойного человеческого существования:
Поделюсь одним воспоминанием… Моя знакомая ускользнула из рижского гетто, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек, буквально за день до расстрела, включая ее родных. В нее влюбился один швед и предложил бежать с ним через залив. Ночь они провели в каком-то заброшенном домике на берегу моря. Они не знали, придет ли за ними лодка или их поймают и расстреляют. Но первое, что она сделала, попав в дом, — вымыла полы. И эта деталь — знак достойного отношения к себе и своей жизни, она возвышает. Неизвестно, сколько остается жить, но прожить это время мы должны как люди, а не как животные
Завершим наше рассмотрение композиции ироничным старинным афоризмом «Все искусство расположения состоит в том, чтобы скрыть искусство…».
ЭЛОКУЦИЯ
Учение об элокуции, или словесном выражении речи, включало в себя рассмотрение ее качеств, а также тропов и риторических фигур.
Даже самый неподготовленный человек имеет представление о том, какой должна быть речь. Но ответ на этот вопрос только кажется очень простым, само собой разумеющимся: речь должна быть яркой, образной, логичной, доступной, правильной, эмоциональной, выразительной и т. д. Дело не только в том, что некоторые из названных критериев относительны (например, не любая речь должна быть эмоциональной), но и в том, что они нередко понимаются неточно. Действительно, что стоит за словосочетанием яркость речи? Точность нередко подменяется логичностью, а выразительность — образностью или эмоциональностью.
Определим основные качества речи и попробуем их систематизировать. Правильность речи — это ее соответствие современной литературной норме. Точность — это уже «правильность в действии»: употребление языковых средств в полном соответствии с их значением. Уместность речи — ее соответствие теме, цели автора, условиям общения (месту, времени, типу аудитории, имиджу оратора и т. д.). Выразительность речи — такое ее свойство, которое вызывает и поддерживает интерес адресата.
Правильность речи может быть поколеблена в редких случаях, например, для создания комического эффекта в условиях языковой игры (например, среди меня воспитательную работу проводить поздно). Отклонения от точности речи встречаются чаще, потому что язык и речь весьма непрямолинейно выражают логические отношения. Логика здравого смысла отсутствует в выражениях съесть тарелку, выпить стакан (об этом размышлял в книге «Лингвистические парадоксы» В. В. Одинцов [66]). В языке есть средства выражения категории неопределенности, а в образной речи — оксюмороны, алогизмы (Бульвары розовели от пыли и заката).
Как это ни странно, выразительной речь должна быть не всегда. Это требование перестает быть обязательным, когда исчезает стимул выразительности — вызывать и поддерживать внимание адресата (в семейных, бытовых отношениях, даже на экзамене, когда экзаменатор обязан слушать, а экзаменующийся отвечать).
Нетрудно заметить, что критерии правильности, точности и выразительности регулируются требованием уместности. На это прямо указывает одно из правил риторики: цветы красноречия уместны не всегда. Уместность речи важна потому, что без нее невозможно убеждение аудитории, она придает речи естественность.
Можно ли выработать качества «хорошей» речи? — Древние верили в это, говоря, что поэтами рождаются, а ораторами становятся. Этот афоризм, как и любой другой, можно оспорить, но, думается, что при желании, упорстве и трудолюбии можно научиться создавать правильную, точную и уместную речь.
В самом деле, литературная норма зафиксирована в многочисленных словарях, справочниках, грамматиках, учебниках. Точности, кроме этих пособий, учит серьезное, вдумчивое чтение и слушание, что, впрочем, полезно всегда. Начальные представления об уместности дает уже традиционный обзор стилей (разговорного, официально-делового, научного, публицистического).
Можно научиться и пониманию приемов, средств создания выразительности, в основе которой лежит принцип нарушения стереотипа восприятия. Выразительность, однако, требует таланта, особой смелости изобретения, что дано не каждому. Она удивляет обновленным взглядом на привычное, давно знакомое.
В использовании приема обманутого ожиданиязаключается секрет выразительности высказываний из «Записных книжек» И. Ильфа:
Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащим.
Лицо, не истощенное умственными упражнениями.
Площадь св. Марка. Толстые, грубые, нахальные, как коты, голуби.
Соседом моим был молодой, полный сил идиот.
О чем же он думал, обдаваемый музыкой и пылью выходного дня?
Читатель «Записных книжек» Ильфа нередко обманывается в самом ожидании привычного развертывания фразы:
Вы даже представить себе не можете, как я могу быть жалок и скучен.
Перестаньте влачить нищенское существование. Надоело!
Кому вы это говорите? Мне, прожившему большую неинтересную жизнь?
Выразительная речь может быть лишена образности и эмоциональности, но в ней всегда присутствует хотя бы элемент творчества. К ней, безусловно, нужно стремиться, но при этом понимать сложность поставленной цели, не подменяя выразительность красивостью, в основе которой лежит штамп.
В ней нет обновления, но есть претензия на образность, утонченность вкуса. На самом же деле, это дурновкусие. Этот пышный, украшенный род красноречия Цицерон презрительно называл «ожирелым» [89]:
…наименее образованные и наименее разборчивые усвоили приятный их слуху надутый и как бы ожирелый род красноречия… Так во всех случаях чрезмерное наслаждение граничит с отвращением
Красивостью страдает массовая литература:
Марина и Герман поднялись на крышу здания, где была оборудована украшенная деревьями и фонтанами смотровая площадка.
Они стояли, прижавшись друг к другу, и молчали. Они не хотели ни о чем говорить, ибо понимали друг друга без слов. Влюбленные застыли на фоне ослепительно сверкающей Эйфелевой башни, освещенной ярким светом мощных прожекторов, и звезды на ночном, парижском небе, отражаясь в темных водах Сены, любовались ими. И майский теплый ветер овевал свежестью их лица, напевая песню волшебной любви… На улице, окутанной благоухающими запахами цветов и солнечным светом, стоял май. Как прекрасен в эту пору Париж! Недаром в это время года его именуют «городом влюбленных».
(А. Ростовский. По законам волчьей стаи)
Сочинитель, исповедующий красивость, не скажет словечка в простоте. Не потому что, а только ибо. Город не называют, его именуют. Влюбленные могут застыть толькона фоне Эйфелевой башни, освещенной ярким светом мощных прожекторов… Отсутствие вкуса приводит к смешению «французского с нижегородским»: Любовь царит во всем: в кокетливых выражениях девичьих лиц и в игриво-озорных лицах молодых парней. Читатель измучен вопросом: бывают ли парни немолодыми?
П. С. Пороховщиков [77] предлагал «воспретить под страхом отлучения от трибуны» говорить: неразрешимая загадка, плоть от плоти, проницательный взгляд, внутреннее убеждение.
Штампованность речи остроумно изображена С. Довлатовым в повести «Заповедник»:
Она исчезла — юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из комнат музея ее чистый девичий голос:
…Вдумайтесь, товарищи!.. “Я вас любил так искренно, так нежно…” Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия…
В «Заповеднике» есть персонаж, по фамилии Потоцкий, стиль которого (он пробовал себя и на писательском поприще) определен автором как «броня литературной вторичности». Его беллетристика — это собрание штампов:
Сочинения его были тривиальны, идейно полноценны, убоги. В каждом слышалось что-то знакомое. От цензуры их защищала надежная броня литературной вторичности. Они звучали убедительно, как цитаты.
Штамп не только портит вкус, он опасен тем, что способен стать ярлыком, намертво приклеиться к человеку или явлению. Общеупотребительными ярлыками и ходовыми метафорами конца восьмидесятых, по мнению авторов книги «Культура парламентской речи» [41], выступали слова и словосочетания: популист, сепаратист, волюнтарист, экстремист, политическая диверсия, мафиози, теневик, деляга; дно пропасти, экономическая болезнь, поставить диагноз, паралич власти, реанимация, конвульсии системы, вирус суверенитета. Бесчинства, вседозволенность, демагоги, деструктивные силы, крикуны, политические амбиции, дермократы (по отношению к правым). Агенты КГБ, имперское мышление, тоталитарный режим и прошлое, номенклатура, коммуняки (по отношению к левым). Практика навешивания ярлыков процветает и сегодня.
Казалось бы, штампованной речи, зараженной канцеляритом (это слово придумал К. И. Чуковский [92] для обозначения болезни речи), противостоит раскованный молодежный сленг. Сленг — проявление фронды, эпатажа, но, вот беда, он очень быстро устаревает и не годится для профессионального серьезного разговора.
Л. Додин, художественный руководитель Малого драматического театра, заметил, что «с молодыми иногда возникает непонимание на уровне… языка», поэтому у его заместителя, В. Галендеева, «на столе лежат два тома молодежного сленга, которые помогают найти со студентами общий язык». Приведем характерную зарисовку, сделанную им:
Недавно молодой человек, играющий в «Короле Лире», после репетиции подошел к нам со Львом Абрамовичем, чтобы разрешить сомнение: «Мне кажется, моего героя на встречу с королем Лиром просто припахали». Увидев наши непонимающие лица, пояснил: «Ну, заставили прийти». Лев Абрамович начал объяснять, что этот герой получил придворное воспитание, что, когда собирается королевская семья, лучше быть. «Впрочем, — добавил Лев Абрамович, — иногда он все-таки манкирует». — «А что такое манкирует?». Я объясняю: «Это значит — забивает». Студент: «Понятно!». Додин: «А что значит забивает?» Пришлось вновь «перевести»: «Забить — значит манкировать».
(Аргументы и факты. 2005. № 39)
Анализируя высказывания, неудачные в речевом отношении, подчас интуитивно ощущая, что в них допущена ошибка, надо поставить перед собою вопрос: какое качество речи нарушено в данном случае?
О неправильности речи надо говорить в том случае, если нарушены нормы произношения, слово- или формообразования, употребления грамматических категорий, построения словосочетания или предложения.
Например, «современные телеведущие говорят: “петербуржский”, хотя возьмите “Медный всадник” Пушкина: “Петербургская повесть”». Произносят: “волнительно” — это же из театрального жаргона, надо говорить “волнующе” и т. д.» (А. Панченко. Независимая газета. Субботник. 2000. № 30).
Речь можно назвать неточной, если слово, словосочетание, предложение употреблены не в соответствии с их значением (неточной может быть и интонация), если нарушены закономерности сочетания слов Неточной может быть и грамматическая форма слова (рода, числа, падежа, вида, времени, наклонения и т. д.).
Критерий точности нарушен в словосочетаниях, значение компонентов которых неоправданно дублируется: практический деятель, ведущий лейтмотив, коллега по профессии, патриот Родины. Неточными являются и словосочетания удобно примоститься (слово примоститься исключает любое удобство);нельзячего-либо коснуться с глубокой заинтересованностью (коснуться можно только поверхностно, не глубоко).
Речь неуместна, если в ней допущены стилистические смешения (например, вторжение просторечных, разговорных слов в официально-деловой стиль) или если ее стиль не соответствует условиям и цели общения. Приведем пример из повести С. Довлатова «Заповедник»:
Миновал час пик. Бюро опустело.
— С каждым летом наплыв туристов увеличивается, — пояснила Галина. — И затем, немного возвысив голос:
— Исполнилось пророчество: «Не зарастет священная тропа!..».
Не зарастет, думаю. Где уж ей, бедной, зарасти. Ее давно вытоптали эскадроны туристов…
— По утрам здесь жуткий бардак, — сказала Галина.
Я снова подивился неожиданному разнообразию ее лексики.
Невыразительной, как было уже показано, делает речь обилие стереотипов, отсутствие оригинального нахождения и изобретения.
Одним из важных качеств речи, наряду с уже рассмотренными, является лаконичность. Потенциал лаконичной речи ра
|
|
|
