 |
Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии. 5 страница
|
|
|
|
Открыв дверцу вмонтированного в спинку сиденья шофера шкафчика, сэр Питер выдвинул два телефона – белый и красный. Сняв трубку красного, он попросил телефонистку на далекой международной станции:
– Пожалуйста, накрутите мне Бонн, моя прелесть, штаб‑ квартиру генерала Тома Вайерса; затем государственный департамент, отдел Восточной Европы, мистер Харви Джекобс; после этого Пентагон, генерал Киркпатрик. Если его нет на месте, соедините с номером девятьсот семьдесят три сорок два восемьсот сорок семь; потом мне нужен помощник министра здравоохранения Лодж, Вашингтон, дистрикт Колумбия, домашний номер семьсот двадцать семь восемьсот сорок четыре пятьдесят пять, и, наконец, Нью‑ Йорк, двести двадцать восемь сорок три пятьдесят девять, профессор Томас Бинн.
Питер Джонс достал из кармана пиджака две капсулы с лекарством, бросил в рот; телохранитель протянул ему плоскую бутылку.
– А горячего чая у нас нет? – спросил Джонс. – Обыкновенного горячего чая?
– Мы загрузились холодными напитками, сэр.
Сэр Питер Джонс откинулся на спинку сиденья, смежил веки: лицо совершенно больное, не похоже на то, каким оно было десять минут назад, в бункере.
Зазвонил белый телефон. Телохранитель снял трубку, выслушал абонента, протянул сэру Питеру:
– Государственный департамент.
Питер Джонс кивнул, протянул слабую руку, взял трубку ледяными пальцами. Говорить начал, однако, бодро и весело:
– Здравствуйте, Харви, вас тревожит старая кляча Джонс. Не найдете для меня минут тридцать завтра утром, от десяти до одиннадцати? О'кэй. Спасибо.
Новый телефонный звонок; телохранитель, что сидел рядом, негромко пояснил:
– Профессор Бинн.
Сэр Питер кивнул:
|
|
|
– Доброе утро, дорогой Бинн. У вас уже утро, не так ли? Я славно поработал, но боюсь, что не успею вернуться к двум часам, как договорились, – все‑ таки шесть часов лёта. Не рассердитесь, если я заявлюсь под ваши рентгены к пяти? Спасибо. Нет, нет, не тревожьтесь, чувствую себя прекрасно.
Джонс снова откинулся на мягкую кожу сиденья, тихонько застонав; телохранители молча переглянулись.
– Здесь где‑ нибудь есть аптека? [7] – спросил сэр Питер.
– Все медикаменты в машине, сэр, – ответил телохранитель.
– Я спрашиваю, – тихо повторил Питер Джонс, – по дороге на аэродром есть какая‑ нибудь аптека? Маленькая провинциальная аптека, где дают чертовы бутерброды и торгуют горячим чаем?
…Маленькая придорожная аптека на бензозаправочной станции.
Сэр Питер вышел из туалета, прополоскал рот теплой водой из‑ под крана, вернулся в уютное, совершенно пустое помещение аптеки‑ бара, сел за цинковую стойку, улыбнулся фиолетовому негру в униформе «Тексако» и спросил:
– У вас есть горячий чай? Очень горячий чай?
– Кофе, сэр, – ответил негр. – У нас здесь мало кто пьет чай.
– А если я не люблю кофе?
– Очень сожалею, сэр, но здесь нет чая.
Джонс показал телохранителю глазами на музыкальный ящик. Тот опустил монету и нажал кнопку. Он знал, что любит хозяин. Зазвучала грустная песня Чарли Чаплина.
А в машине пронзительно зазвонил красный международный телефон; один из телохранителей подошел к Джонсу, который бессильно обвис на стойке:
– Бонн, сэр. Генерал Том Вайерс.
– Пусть переключат на этот аппарат, – шепнул сэр Питер,
– Какой здесь номер? – спросил телохранитель негра.
– 9742‑ 582, сэр, – ответил тот.
Телохранитель неслышно сорвался с места.
– Как тебя зовут? – спросил Джонс негра.
– Меня зовут Джо Буэд, сэр.
– У тебя красивое имя.
– О да, сэр.
На стойке затрещал телефон; негр схватил трубку:
|
|
|
– Аптека‑ бар «Сладкая тишина» слушает.
Питер Джонс страдальчески хмыкнул, покачал головой; телохранитель вырвал у негра трубку и протянул хозяину.
– Здравствуй, Том, – прежним, бодрым голосом проговорил сэр Питер. – Я, видимо, разбудил тебя? Прости, но мне нужно чтобы ты завтра же вылетел сюда со всеми материалами. Ты понимаешь меня? Не совсем? Так вот, наш молодой друг включил счетчик. Мы проигрываем темп. Я жду тебя, Том.
Питер Джонс протянул телохранителю трубку. Тот опустил ее на рычаг.
– Дай‑ ка мне стакан крутого кипятка, сынок, – попросил Джонс негра.
– У нас нет чистого кипятка, сэр. У нас только горячий кофе.
Джонс вздохнул; телохранитель помог ему подняться; шаркая ногами, старик пошел к своей огромной машине, провожаемый грустной песней Чарли Чаплина.
…Поддерживаемый под локоть телохранителем, Питер Джонс опустился на сиденье машины, и в это как раз время зазвонил белый телефон. Телохранитель снял трубку, выслушал говорящего, прикрыл мембрану ладонью:
– Помощник министра здравоохранения мистер Лодж, сэр.
Питер Джонс молча протянул руку к трубке:
– Дорогой Кони, здравствуйте! Нет, я звоню с юга. О‑ о, чувствую себя прекрасно! Слушайте, поскольку вы пропустили два заседания нашего совета акционеров, я начну против вас драку. Или же найдите для меня время утром, вместе позавтракаем. О'кэй? Спасибо. Встретимся в Бернc‑ Хаузе.
…В ресторане Бернс‑ Хауз было тихо и пусто, всего два гостя – помощник министра здравоохранения Кони Лодж и сэр Питер.
– Кого это должно убедить, сэр Питер? – задумчиво спросил Лодж, выслушав старика.
– Это должно испугать, Кони.
– Опять‑ таки – кого?
– Общественное мнение.
– Общественное мнение делают, сэр Питер. И на удар, который мы обрушим на Дейвида Ли, его «Мисайлс индастри» ответит встречным ударом.
– Бесспорно. Только когда? Фактор времени за нами, да и потом им труднее пугать людей, чем нам. Я и наша корпорация – это самолеты. К нам уже привыкли, самолеты сделались бытом. А ракеты, которые заражают окружающую среду особенно в южных штатах, я подчеркиваю – в южных штатах особенно, – такое не может не содействовать рождению страха.
– Думаете, это помешает «Мисайлс индастри» получить семь миллиардов долларов в конгрессе?
|
|
|
– Вряд ли. Однако это поможет нам получить не меньше. Мы обязаны думать о будущем: тень в пустыне создают саженцы, которым год от роду. Создать тень, – сэр Питер усмехнулся, – аналогично понятию бросить тень, в нашем жестоком деле, во всяком случае. Если вы сможете сориентировать серьезных ученых на такого рода кампанию страха, мои газеты выпустят залп против Дейвида ди. Немедленно.
– Необходимо выступление двух‑ трех сильных научных обозревателей, сэр Питер, – задумчиво откликнулся Лодж. – Нужны звезды, и эти звезды должны так и такое рассказать Америке – и не одним лишь южным штатам, на которые вы всегда ставите, но и северным тоже, – что новая ракетная индустрия Дейвида Ли может принести нашей стране, чтобы люди содрогнулись от ужаса. Лишь получив повод такого рода, я смогу начать официальное расследование.
Во весь экран – огромное сердце Питера Джонса.
Профессор Бинн оторвался от рентгеноскопа, взглянул на коллег:
– Он обречен. Он может умереть сейчас, здесь, на столе.
– Странно, что он еще ходит. У него лоскуты, а не сердце. Сколько ему? – спросил один из собравшихся на консилиум.
– Восемьдесят. Как вы относитесь к операции на митральном клапане? – ответил профессор Бинн.
– Сколько он стоит?
– Не менее трехсот миллионов. Впрочем, никто этого не знает точно. Но если его выберут на третий срок, он будет стоить миллиард, в этом я не сомневаюсь.
– Выберут его или не выберут – какая разница: он проскрипит полгода. Это максимум.
Бинн отошел от рентгеноскопа к селектору, стоявшему на белом столе, выключил страшную пульсирующую фотографию старческого сердца, нажал кнопку селектора – прямая связь с другим кабинетом, где на хирургическом столе под рентгеном лежал Джонс, – и сказал:
– Одевайтесь, Питер, мы идем к вам.
– Могу я попросить горячего чаю, Бинн?
– Можете. По‑ прежнему ничего не болит?
– Нет. Ну а если честно: как мои дела?
– Все нормально, Питер. Но бой против Мухаммеда Али вы не выдержите.
Питер Джонс усмехнулся:
|
|
|
– Это меня не волнует. Я его куплю. Он упадет от моего удара в первом раунде. Я ведь стою триста миллионов или вроде этого, не так ли?
Стремительно‑ испуганные взгляды профессоров; глаза всех Устремлены на кнопки микрофонов селекторной связи с соседним кабинетом.
Бинн усмехнулся:
– Я не вру моим пациентам, коллеги. Я их злю. Именно это придает им импульс силы… Да, я позволил ему услышать ваши слова… Для других это может быть шоком, а для сэра Питера всего хорошая психотерапия… Пошли, он ждет…
«Верьте первому впечатлению,
но при этом вчитывайтесь в каждое слово документа»
Славин изредка бросал на профессора Иванова быстрые взгляды, особенно в те моменты, когда тот неторопливо просматривал свои записи, сделанные на маленьких листочках плотной, чуть желтоватой бумаги. Крупная голова несколько асимметричной формы казалась вбитой в крепкие плечи – так коротка была его мясистая шея, покрытая бисеринками пота; в зале, где шла защита диссертации соискателем Макагоновым, было душно, но не настолько, чтобы так уж потеть (видимо, крепко пьет, подумал Славин). Говорил профессор командно, порою раздражался чему‑ то, одному ему понятному, и тогда его голос, и без того тонкий, срывался на фальцет.
– Все мои критические замечания, – продолжал Иванов, – которые я не мог не высказать, ни в коем разе не меняют позитивного отношения к работе соискателя. Мы наработали порочный стиль: если уж хвалить, то, что называется, взахлеб, чтоб ни одного слова поперек шерстки: ура, гений, люди – ниц! Не верю я такой похвале! За ней угадывается неискренность, а в конечном счете полнейшее равнодушие к делу… Жаль, что в нашем ученом совете такого рода настроения по‑ прежнему бытуют… Как и все мы, я глубоко уважителен по отношению к Валерию Акимовичу Крыловскому: патриарх, всем известно… Но зачем же, – Иванов обернулся к председательствующему, – объявлять выступление Валерия Акимовича с перечислением всех его званий, лауреатств и титулов? Зачем это трясение золотом прилюдно?! Что это за византийщина такая?! А между тем работу соискателя, столь нужную оборонной технике, мурыжили два года! Пока собрали все мнения, утрясли планы, разослали рецензентам… Два года вон! Я извиняюсь перед соискателем за эту замшелую дремучесть процедуры вхождения в науку и прошу его, как человека молодого, не битого еще, не впадать в равнодушный пессимизм. Жизнь – это драка. Увы. Особенно в науке. Пора научиться угадывать таланты, а не строить для них специальную полосу бега с преодолением препятствий. Что создает спортсмена, то губит ученого. Я поздравляю соискателя: он сказал свое слово в науке. Это не перепев знакомых истин, не собрание чужих цитат и схем, это – новая идея, браво!
|
|
|
…Инспектор управления кадров долго листал личное дело Иванова, потом закурил «Приму» и задумчиво заметил:
– Знаете, товарищ Славин, честно говоря, этого человека я не понимаю… Да, все говорят, талантлив, да, пашет за двоих, но моральный облик…
– То есть?
– С женою не живет, снимает где‑ то квартиру, женщины вокруг него вьются, как мошкара; застолья, тяга к светской жизни, понижаете ли: зимой горные лыжи, летом водные, заигрывание с молодыми, кто только‑ только начал делать первые шаги в науке… А выступления на собраниях? Крушит всё и всех, как слон в лавке, никаких авторитетов… А ведь ему не сорок, а пятьдесят семь, пора б остепениться…
Славин осмотрел кадровика: в черном костюме, галстук тоже черный, повязан неуклюжим треугольником; рубашка туго накрахмалена, поэтому – из‑ за августовской жары – воротничок подмок, казался неопрятным, каким‑ то двуцветным, бело‑ серым. Смешно, подумал Славин, отец рассказывал, как в конце двадцатых за галстук чуть ли не исключали из партии как буржуазных перерожденцев, а сейчас на тех, кто без галстука и жилета, смотрят как на хиппи. Времена изменились!
– Почему Иванову не подписали характеристику на выезд в Венгрию, на конгресс по радиоэлектронике? – спросил Славин.
– Потому что выговор с него еще не снят.
– За что?
– За грубость и бестактность по отношению к коллеге по работе.
– А в чем выразилась эта грубость?
– Он сказал своему начальнику, что видит в нем фанфарона и беспринципного приспособленца… Заявил об этом публично…
– В связи с чем?
– Я там не был, товарищ Славин… Рассказывают, что профессор Яхминцев, да, да, начальник отдела, выступил против того, чтобы в нашем центре защищал свою диссертацию Голташвили, молодой сотрудник, Автандил Голташвили…
– Тема интересная?
– Говорят, интересная, но сам этот Голташвили фрукт, я вам доложу… Костюмы носит только американские, разъезжает на «фольксвагене», изволите ли видеть, курит только эти, как их, зеленые такие, воняют мятой…
– «Салем», – вздохнул Славин. – Сигареты с ментолом?
– Верно, – ответил кадровик и тоже как бы заново присмотрелся к Славину, сделал это нескрываемо, как‑ то по‑ торговому оценивающе…
– По одежке встречаем, – заметил Славин. – Если он ворует этот самый «Салем» или у фарцовщиков покупает – накажут, а коли по закону – какое наше дело? Каждый сходит с ума по‑ своему… Да и потом «Салем» вкуснее наших сигарет, у нас не табак, а средство для мора паразитов.
– Вы знакомы с ним, что ль? – настороженно спросил кадровик.
– Пока нет. Почему, кстати, вас это интересует?
– Потому что он ваши слова повторяет…
– Значит, думает, – сказал Славин. – Вернемся к бестактности Иванова по отношению к профессору Яхминцеву…
– Мне кажется, Голташвили – повод, товарищ Славин…
– Меня зовут Виталий Всеволодович. Но это – для вашего сведения…
– Сюда уже сообщили… Так вот, Виталий Всеволодович, мне кажется, что свара между Ивановым и Яхминцевым имеет дальние корни… Помните, у нас кибернетику называли буржуазной лженаукой?
– Еще бы.
– А Яхминцев в начале пятидесятых был среди тех, кто громил кибернетику, со всего маху рубил, хоть молод был, только‑ только в науку входил, на том антикибернетическом гребне его и вынесло наверх, но потом он вовремя сделал шаг в сторону…
– В молодости играли в баскетбол? – поинтересовался Славин.
– Было, – удивленно ответил кадровик. – Как определили?
– «Шаг в сторону» – спортивный термин… Ну, и как Иванов отнесся к тому, что его не пустили на конгресс в Будапешт?
– Сначала ярился, а потом махнул рукой: «Это не мне надо, а науке, хотите плесневеть – плесневейте! » Отпуск взял и на Чегет уехал, кататься с гор. Вернулся оттуда с какой‑ то латышкой, та пожила у него неделю, и снова – один.
– Иванов не разведен?
– Нет.
– Почему?
– Мать у него… Старушка старорежимная… Категорически против разводов, каждый день в церковь к заутрене ходит…
– Сколько ей?
– Семьдесят восемь… А отец у него был статским советником, командовал железной дорогой в Сызрани… Тридцать седьмой год…
– Реабилитировали?
– Да. Подчистую.
– Вы позволите мне поработать с личным делом товарища Иванова?
– У меня посидите?
– Пожалуй.
– Что‑ нибудь случилось? – поинтересовался кадровик. – Чепе?
– Чепе, хотя ничего не случилось, – ответил Славин. – Просто обидно, если стоящего человека не пустили на конгресс, ущерб для науки, в этом он прав.
Генерал слушал молча, играя разноцветными карандашами, зажатыми в левой руке; не перебил ни разу, даже когда Славин прибегал к эпитетам, рассказывая о талантливости Иванова, стремительности мышления, неожиданности оценок (эпитетов не любил, предпочитал оперировать фактами), не сделал ни одной пометки, хотя обычно что‑ то записывал в блокнот; когда Славин замолчал, несколько рассеянно поинтересовался:
– И это все?
– Да.
– Как я могу заключить из вашего доклада, Иванов вам нравится?
– Вполне приличный человек.
– И вы бы рекомендовали его к поездке в Венгрию на конгресс?
– Бесспорно.
Генерал надел очки (на этот раз узенькие щелочки, чтобы удобнее смотреть на собеседника), пробежал страницу машинописного текста, что лежала перед ним, и, не поднимая глаз, спросил:
– Вы бы рекомендовали его для поездки даже в том случае, если бы я сказал вам, что Иванова на работу в Центр исследований двадцать семь лет назад рекомендовал Олег Владимирович Пеньковский? А в Будапешт, на конгресс, прилетал Роберт Баум, связник ЦРУ, встречавшийся в свое время с Пеньковским в Лондоне? Вот, – генерал подтолкнул красную папку, – это кое‑ какая информация, полученная после очередной передачи неустановленному агенту…
Когда Славин ушел, генерал позвонил Васильеву, который в свое время вел дело Пеньковского: «Александр Васильевич, седая голова, выручай, подошли свои материалы»; тот, понятно, прислал; генерал начал неторопливо пролистывать тома, делая для себя короткие выписки на маленьких листочках толстой, мелованной бумаги…
Вопрос: Как английская и американская разведки обусловили дальнейшую связь с вами после вашего отъезда из Англии?
Пеньковский: Дальнейшая связь рисовалась по нескольким вариантам. Первый: передача указаний по радио. Предусматривался повторный приезд Гревилла Винна, так как в это время готовилась английская промышленная выставка в Сокольниках; я, соответственно, поддерживая с ним связь, мог бы получить указания через него.
Вопрос: Через кого вы должны были передавать собранные шпионские сведения и экспонированные фотопленки?
Пеньковский: На первом этапе работы я должен был это делать через Винна, как в Москве, так и в случае моего выезда за границу.
Вопрос: Какой вывод вы сделали о роли Винна в этом деле?
Пеньковский: Поскольку я удостоверился, что Винн посещает Москву неоднократно в течение года по делам фирмы, то я понял, что на том отрезке времени, пока я работаю в Госкомитете Совета Министров по координации научно‑ исследовательских работ, – это удобный вид связи с разведками, ибо деловая сторона его приездов была камуфляжем шпионской связи.
Вопрос: Что вы сделали по выполнению задания иностранных разведок после возвращения в Москву?
Пеньковский: Вернувшись из Лондона, я подобрал и сфотографировал ряд научно‑ технических материалов на двадцати фотопленках.
Вопрос: Кому вы передали эти данные?
Пеньковский: В мае я положил двадцать экспонированных пленок в коробку от папирос и заклеил ее клейкой лентой. Когда прилетел Винн, я его встретил в Шереметьевском аэропорту и в машине по дороге в Москву передал ему коробку с пленками.
Вопрос: Вы передавали через Винна письмо для разведчиков?
Пеньковский: Да.
Вопрос: О чем шла речь в письме?
Пеньковский: Я сообщил им, что приступил к работе: подобрал материал из различных областей промышленности и техники и сфотографировал его на двадцати пленках (это были отчеты о посещениях советскими делегациями различных промышленных предприятий Англии, Америки, Японии), и просил дать оценку этим данным. Я также указал, что пока не имею возможности давать информацию политического и военного характера.
Вопрос: Иностранные разведчики имели с вами связь по радио?
Пеньковский: Да. После отъезда Гревилла Винна из Москвы я получил по радио шифром ответ на свой запрос о том, правильно ли я использовал лист копировальной бумаги для письма к разведчикам. Мне сообщили, что я из блокнота ошибочно вырвал лист, который считал копиркой, а в действительности это была прокладка, то есть обычная бумага, и поэтому из моей попытки ничего не получилось. Разведчики сами расшифровали причину моей неудачи. Это было первое радиосообщение, которое я принял.
Вопрос: Вы были в Англии еще раз?
Пеньковский: Да. Я вылетал в Лондон в служебную командировку.
Вопрос: Состоялись ли у вас встречи с иностранными разведчиками в этот приезд?
Пеньковский : Да.
Вопрос: С кем из разведчиков вы встречались?
Пеньковский: В этот раз я встретился с четырьмя разведчиками: Александром, Майлом, Ослафом и Грилье. Кроме того, меня познакомили с разведчиком по имени Радж.
Вопрос: О чем шла речь?
Пеньковский: На этих пяти встречах был разбор материалов, полученных от меня, и дана им оценка. Мне разведчики сказали, что из этих технических материалов можно сделать очень интересные выводы. Меня обучали пользоваться радиопередатчиком дальнего действия, инструктировали по фотосъемке, спрашивали о моих знакомых, кого я знаю из числа сотрудников нашего посольства…
Вопрос: Вы были руководителем делегации. Что же в это время без вас делали члены делегации?
Пеньковский: Члены делегации занимались своим делом по плану. Каждая группа имела своего руководителя по профилю работы. Я же возглавлял делегацию в общем.
Вопрос: Значит, вы много времени уделяли «работе» с иностранными разведчиками?
Пеньковский: Да. Днем я работал в посольстве или ездил по делам делегации, а вечерами встречался с иностранцами.
Вопрос: Кроме сведений, которые вы передали в пакетах через Винна, на встречах с разведчиками вы сообщали им ряд сведений устно?
Пеньковский: Да.
Вопрос: Какое имели значение для разведок сведения, которые вы сообщали им устно?
Пеньковский: Поскольку разведчики задавали вопросы о моих знакомых – где они работают, что они мне рассказывают, – я считал, что к этим лицам проявляется определенный интерес, и я рассказывал то, что я слышал от этих лиц о германской проблеме и по другим политическим вопросам. Я должен сказать, что вопросы задавались целеустремленно и я старался давать такие же ответы.
Вопрос: Как оценивали те материалы, которые вы передавали?
Пеньковский: По‑ разному. Некоторые сведения носили общий характер, а они больше интересовались конкретными материалами и не от руки написанными. К тем материалам, которые я написал на шестнадцати листах, они отнеслись критически, как к неподтвержденным источникам, в их числе была записка по ракетам на трех страницах. Они не сказали, что не верят всему этому, но ждали от меня конкретных данных, заснятых на пленку.
Вопрос: Разведчики не говорили, почему они вам не верят? Может быть, вы их очень обильно снабжали материалами и это вызывало сомнения?
Пеньковский: Вы, очевидно, не так меня поняли. Первый раз в Лондоне я передал информацию для того, чтобы заинтересовать разведчиков и показать, что я располагаю определенными возможностями. Это были материалы общего характера. Позже, когда я стал обильно снабжать разведку материалами, имевшимися у меня по линии Госкомитета, разведчики говорили, что я провожу большую работу, и высоко оценивали ее как с точки зрения объема, так и с точки зрения важности полученных материалов…
Вопрос: Вы проходили во время встреч с разведчиками инструктаж по шпионской деятельности?
Пеньковский: Да, они меня наставляли, учили формам и методам работы.
Вопрос: Чему, в частности?
Пеньковский: Обучали использованию оперативной техники. Контролировали, как я понимаю устройство техники, радиопередатчика, приставок к нему и к приемнику, как я пользуюсь инструкцией.
Вопрос: Вам предлагали способы безличной связи?
Пеньковский: Об этом меня подробно инструктировали в Париже. На встречах в Лондоне мне говорили, что это наиболее безопасный вид связи, объясняли преимущества этого способа и примерные места, где бы желательно иметь эти тайники. О тайнике «номер один» в этот раз разговора не было.
Вопрос: Что это за тайник?
Пеньковский: Он находился на Пушкинской улице, в подъезде Дома № 5/6, между магазинами «Мясо» и «Обувь», это почти напротив театра оперетты; с правой стороны при входе в подъезд была батарея отопления, окрашенная в темно‑ зеленый цвет. Эта батарея Укреплена на специальных крюках. Между батареей и стенкой имелся просвет шириной примерно пять‑ шесть сантиметров. Мне показали месторасположение этого дома на плане Москвы. Нужно было сообщение для закладки в тайник поместить в спичечную коробочку, обернуть голубой бумагой, заклеить целлофановой лентой и обмотать проволокой, при помощи которой подвесить коробочку на крючок сзади батареи отопления. После чего следовало дать соответствующие сигналы, о которых подробно сказано в обвинительном заключении.
Вопрос: Кто подобрал этот тайник?
Пеньковский: Иностранные разведки.
Вопрос: А конкретно?
Пеньковский: По инструктажу я понял – особенно по фамилиям людей, которым я должен был звонить, – что к этому тяготеет американское посольство и что этот тайник должен обеспечиваться представителями американского посольства в Москве.
Вопрос: О каких еще возможностях связи шла речь в Лондоне?
Пеньковский: В Лондоне шла речь о поддержании связи через женщину по имени Анна. Ее фамилию я узнал уже после ареста: Анна Чизхолм, жена второго секретаря английского посольства в Москве.
Вопрос: Какие условия связи с Анной были предложены вам?
Пеньковский: Мне было предложено встречаться с нею в обусловленный день. Такими днями были каждая пятница определенных месяцев в тринадцать часов на Арбате, район антикварного магазина, и каждая суббота других условленных месяцев в шестнадцать часов на Цветном бульваре, где Анна обычно гуляла с детьми. При необходимости я должен был посетить в это время указанные районы, не подходя к Анне. Анна, увидев меня, должна следовать за мной на расстоянии, а я по своей инициативе обязан выбрать место для передачи ей материалов. Для этой цели я выбирал в основном подъезды домов в переулках, прилегающих к Арбату или Цветному бульвару. Я шел на расстоянии тридцати примерно метров впереди Анны, то есть на расстоянии, позволяющем меня видеть, заходил в тот или иной подъезд и передавал материалы Анне Чизхолм, заходившей туда вслед за мной, или получал от нее.
Генерал откинулся на спинку кресла; его острый, аналитический ум реагировал на слово, будто эхолот, фиксирующий океанские глубины.
У Пеньковского была радиосвязь, подумал он, постоянные контакты с Гревиллом Винном по работе в Госкомитете координации научных работ, выезды за границу, возможность встреч с разведчиками на приемах в посольствах… Зачем его нужно было светить встречами с Анной Чизхолм на бульваре?
Видимо, наши контрагенты никогда не разыгрывают только одну карту. Они держат запасной вариант; наверное, у них тогда появился запасной вариант, которым они, видимо, дорожили больше Пеньковского… Хорошо, возразил он себе, а если руководство торопило их? Подгоняло? Требовало ежедневной информации? Ведь Пеньковский имел выходы на святая святых, на высшие государственные секреты… Но тогда выходит, что каждый завербованный ими человек заранее обрекается на провал? Значит, они совершенно не ценят свою агентуру? Тоже не вяжется, возразил он себе. Люди они прагматичные, считают каждый цент. Пеньковский – не цент. Это был большой капитал, очень большой. Почему они так к нему отнеслись? Хотя прагматизм в первую очередь предполагает рассуждение о собственной выгоде: если я, «икс», держащий на связи чиновника такого уровня, как Пеньковский, снабжаю Лэнгли, а значит, и Белый дом, практически ежедневной информацией из Москвы, обо мне говорят как о выдающемся специалисте разведки. Отсюда – рост в карьере, авторитет в сообществе, возможность выхода на новые рубежи в иерархическом аппарате ЦРУ. Значит, агент – некая ступенька в служебной карьере?
Генерал сунул в рот сигару, усмехнулся. «Тебе жаль бедных агентов, – сказал он себе, – существуют вне радостей жизни, в постоянном, изматывающем душу ужасе предстоящего провала; актер, отработавший на сцене два акта – не ахти уж какое время, – потом долго сидит у себя в гримуборной без сил, весь в поту, а тут приходится без отдыха играть двадцать четыре часа в сутки… Во всем и везде тотальная, изматывающая душу подконтрольность; это делает агента развалиной, неврастеником, тяжелобольным человеком…
|
|
|
