 |
Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии. 1 страница
|
|
|
|
Дорогие соотечественники!
Примите мои сердечные поздравления с освобождением. Восстание против иноземного ига закончилось победой. Вы призвали меня, и я пришел к вам, чтобы отдать себя служению нации.
Мы оплакиваем трагическую кончину Джорджа Грисо, который оказался неподготовленным к той роли, которую ему уготовила судьба, но это не его вина, это беда всей нации, совсем недавно сбросившей цепи колониального рабства.
Я думаю, что наше национальное движение, принесшее победу, будет с восторгом принято друзьями во всем мире.
Я должен сказать, что рука братской помощи из Пекина уже протянута нам.
Я должен самым решительным образом выступить против высадки десанта морской пехоты США.
Я хочу повторить, что стану служить делу нашей национальной революции до конца!
С нами Бог и Победа!
КОНСТАНТИНОВ
... Режиссер Ухов звонил Константинову каждый день: кончились актерские пробы, а консультант до сих пор не посмотрел, художественный совет не хочет принимать решения, пока не будет высказано мнение специалиста.
– Хорошо, а если я приеду к вам часов в десять? – спросил Константинов. – Такое допустимо?
– Да хоть в двенадцать! – взыграл Ухов. – Будете вы, режиссер Женя Карлов, он говорил, что знаком с вами, и я! Нет проблем, хоть в час ночи!
– Можно пригласить жену? – спросил Константинов.
– Милости прошу, очень буду рад.
... Константинов оставил помощнику телефон съемочной группы и монтажной, сказал, что в случае срочной надобности ехать от «Мосфильма» десять – пятнадцать минут, позвонил Лиде и предупредил ее, что ждать будет у проходной в девять пятьдесят пять.
– А без пяти десять ты не можешь сказать? – улыбнулась Лида.
|
|
|
– Могу, но в этом будет некая сослагательность. И потом я не люблю слова «без», в нем какая‑ то унылость сокрыта, – ответил Константинов.
... В просмотровом зале было душно, вентилятор не работал; Лида осторожно разглядывала лицо мужа – похудел. Он весело говорил с Уховым и Карловым, шутил с монтажницей Машей, сетовал на сумасшествие погоды – совершенно нет лета, сплошные дожди; рассказал смешной анекдот, попросил разрешения снять пиджак и заключил:
– Если не возражаете – начнем, а?
Над сценарием фильма о чекистах он просидел – в самом еще начале работы – чуть не две недели; страницы были испещрены пометками; когда Ухов увидал это, то застонал даже:
– Константин Иванович, но ведь сценарий утвержден!
– Тогда зачем я вам?
– Как зачем?! Вы должны просмотреть его по линии достоверности, с профессиональной точки зрения.
– Я этим и занимался. Но коли автор пишет «озадачьте себя вопросом», то как же мне не обратить ваше внимание на такой ляп?
– Это не ляп. Это распространенное выражение, оно бытует у нас.
– И плохо. Бархударов трактует слово «озадачить» как «поставить в тупик». А я не хочу, чтобы чекист говорил на плохом русском языке.
– Неужели «поставить в тупик»? – удивился Ухов. – Черт, спасибо, это надо перелопатить.
– Перелопатить, – повторил, усмехнувшись, Константинов. – Пойдем дальше. Главное соображение: в сценарии много вранья. Причем автор исходит из самых лучших побуждений, он хочет утеплить образы чекистов. И снова появляется жена, которая ждет мужа ночами, и снова молодой капитан влюбляется в певицу из ресторана, которая связана с фарцовщиками, и снова генерал знает все наперед о противнике... Правду надо писать, а коли она автору неведома, стоит посидеть с нами, поговорить, мы с радостью поможем. И вот еще что: у вас шпионов пачками ловят, а ведь это неправда. Шпион – редкость в наши дни; серьезный шпион – это сложнейшая внешнеполитическая акция противника. Завербовать советского человека в наши дни – задача невероятно сложная; самая суть нашего общества противоречит этому.. Человек, который бы добровольно или даже под давлением отказался от того, что ему дает наша жизнь, – это аномалия.
|
|
|
Ухов ломал руки, клялся, что менять в сценарии ничего больше нельзя, вещь отлилась, конструкцию ломать невозможно.
– Я ведь ни на чем не настаиваю, – заметил Константинов. – Я говорю вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить другого консультанта.
(В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом» – особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял. )
Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега – красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
– Хочу посмотреть, как он движется, – пояснил Ухов, – это очень важно – пластика актера.
«Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, – машинально подумал Константинов. – Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего‑ то, – уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в «сумму» признаков».
– А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, – шепнул Ухов.
– Отчего? – удивился Константинов.
– Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
|
|
|
– Что за чушь?! Актер – лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
– Ах, если бы вы были членом художественного совета, – сказал режиссер Евгений Карлов, – нам бы тогда легче жилось.
Броневой был хорош, достоверен, но что‑ то мешало ему, ощущалась какая‑ то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино – это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой‑ то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень‑ то получалось; первооснова кинематографа – диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, – выйдет лента; нет – ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
– Такого и ловить‑ то неинтересно, – заметил Константинов, – его за версту видно.
– Что ж, идти на героизацию врага? – удивился Ухов. – Мне это зарубят.
– Кто? – спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. – Кто будет рубить?
– Боюсь, что ваш муж – первым.
– Ерунда, – поморщился Константинов. – Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник – прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
– Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
– Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя – за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов – напряженно, ожидающе и Лида – ласково, с грустью.
|
|
|
За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
– Ну, а теперь давайте начистоту.
– Вправду хотите начистоту? – спросил Константинов.
Карлов усмехнулся:
– Совсем – не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
– Мне не очень все это понравилось, – сказал Константинов. – Не сердитесь, пожалуйста.
– У вас есть любимое слово, Константин Иванович, – «мотивировка». Ваша мотивировка?
– Понимаете, как‑ то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста – это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело‑ то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто‑ напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря? » А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
– Я не знаю, – ответил Ухов.
– Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
– Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
– Не ответ для Канариса.
Карлов сказал:
– Если не ответ – значит, операция провалена.
– Тоже не ответ. Операция – мы ж уговорились – не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция – не быть ныне Федорову моим начальником.
– Ну не мучьте, – сказал Карлов.
– Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали – во взбаламученной эвакуацией стране – родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника – описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
|
|
|
– Сюжет для фильма, – сказал Карлов.
– Что ж мне с моим сценаристом делать? – вздохнул Ухов. – Задушить? Он не сечет, понимаете?
– Пригласите автора диалогов, – посоветовал Константинов. – На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя...
– Хорошему писателю и платят хорошо, – сказал Ухов.
– И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет, право же.
Ухов обернулся к монтажнице Маше:
– Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у нас он есть на пленке?
– Есть.
– Просто‑ напросто двойник, но плохо с пластикой, – пояснил Ухов.
Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему сейчас показывали, был действительно как две капли воды похож на того, который так топорно играл шпиона.
– Вы что, гримировали его? – спросил Константинов.
– Да. Риммочка у нас гений, – ответил Карлов, – она умеет добиваться абсолютного сходства.
– Невероятно, – сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое волнение, – совершенно невероятно.
– Кино – синтез невероятного, – рассмеялся вдруг Карлов. – У меня недавно умер актер, играл главного героя, а у нас осталось три сцены с ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег не даст. Тогда я нашел дублера и со спины, а кое‑ где в профиль доснял эти три сцены – никто, даже профессионалы, не заметил подставы.
Константинов рассмеялся, потом вдруг поднялся, надел пиджак, рассеянно полез за сигарой.
– Товарищи, извините, я должен уехать.
Вернувшись в КГБ, Константинов лифта дожидаться не стал, взмахнул к себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.
– Нужен двойник, сегодня же нам нужен двойник, завтра он сядет за руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет каждое утро выезжать на его машине из дома, с набережной, подъезжать к институту, входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к нам, потом, в шесть, брать машину, сажать в нее Ольгу и ехать домой к Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.
– Она не пойдет на это, – возразил Проскурин. – Она ж влюблена.
– Я попробую ее уговорить, – ответил Константинов. – Сначала надобно отыскать двойника. Мне почему‑ то кажется, что, задействовав двойника, мы выманим ЦРУ на связь. Видимо, они молчат оттого, что не видят Дубова, он же говорил, что за ним постоянно наблюдают...
– Двойника можно распознать, – заметил Гмыря. – Тогда провал будет окончательный, никого мы не выманим.
– Смотря как двойник будет работать, – сказал Константинов. – Мы найдем для него ракурсы, отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что... Я проанализировал те места контрольных сигналов, которые ЦРУ давало Дубову. И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садовое кольцо, Парк культуры, Ленинский проспект. Это один маршрут. Второй: через Дорогомиловский мост, по набережной, мимо Мосфильма, по Университетскому на Ленинский проспект. Так? Третий маршрут: Можайское шоссе, поворот на малую кольцевую, мимо Парка Победы, через Вернадского, Ленинский проспект.
– Верно, – пробасил Гмыря.
– Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время: от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.
Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.
– Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам – парк на Университетском. Сегодня понедельник...
– А кого ж мы посадим за руль? – вздохнул Проскурин. – Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать‑ то?
Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.
– Да курите, – угадав Проскурина, сказал Константинов. – Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?
Проскурин и Гмыря переглянулись.
– А что, – пробасил Гмыря, – действительно, похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность; начальникам нравится, когда подчиненный – солиден и выверен в словах и движении.
– Мне, между прочим, – заметил Проскурин, – тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные – шпионы.
– Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, – ответил Гмыря. – Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.
Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:
– Димка, ты где?
– Я здесь, папа.
Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка; раньше‑ то руки отца несли в себе постоянство надежности, а что есть прекраснее отцовской надежности, сопутствующей тебе в жизни?! Теперь же старик искал руку сына и успокаивался лишь в тот миг, когда пальцы их чувствовали друг друга.
Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын? » А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.
Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, – работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание...
– Дима, здравствуйте, – тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. – Простите, что я не вовремя.
Тот обернулся, узнал генерала, не очень‑ то удивился его приходу, вытер глаза и сказал:
– Папа еще жив.
– Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое‑ то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.
– Что‑ нибудь случилось?
– Да. Можете меня выслушать?
– Могу.
... Константинов привез Гаврикова на Мосфильм, в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.
Режиссер Карлов (Ухов выехал на натуру) познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.
– Риммочка, – сказал он, – сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?
Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.
– Я с ним отдыхала на Пицунде, – бахнула Римма. – Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.
– Игорь, – сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. – Игорь Павлович.
– Нет, – ответила женщина. – Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.
– Вы ошибаетесь, – сказал Константинов. – Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека Лесников. Игорь Лесников.
– Странно, – заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. – Ну да бог с ним... Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?
Константинов умоляюще посмотрел на Карлова; тот понял, сказал Римме:
– Пташенька моя, нам бы поскорее.
– Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? – спросила она Гаврикова. – Пили вчера много?
– Он не пьет, – сказал Константинов. – У него горе, Риммочка.
– Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я, помню, как‑ то делала Любовь Петровну...
– Орлову, – пояснил Карлов. – Любовь Орлову.
– Именно, – продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, – а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы‑ то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну‑ ка, посмейтесь, – обратилась она к Гаврикову. – Посмейтесь, посмейтесь...
– А нельзя без смеха, Риммочка? – спросил Константинов.
– Нельзя. Смех обнажает лицо, мне тогда легче работать.
Гавриков засмеялся скрипуче.
Константинов раскрутил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:
– По‑ моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?
– Я еще не начала работать. Будем делать накладку, или я подниму вашему Диме волосы феном?
– А что скорее?
– Скорее то, что лучше. Поспешишь – людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?
– Консультант, – ответил Карлов. – Это мой консультант.
– Вы не актер, – сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. – Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.
«Будь ты неладна, – подумал с тоскою Константинов. – И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».
– Римчик, – снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, – ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?
– Нет, Женя, десять минут – это утопия. Служенье муз не терпит суеты... Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто‑ таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая‑ то червоточина в нем...
– Почему? – спросил Константинов.
– Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас... Я не смогу объяснить, чувствование необъяснимо.
– У него рот рыхлый, – пробасил Гмыря, – рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.
– Верно, – согласилась Римма. – И глаза странные... Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая‑ то точка между зрачком и белком, там заключено все, самая чертовина...
Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.
... Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.
– Здравствуйте, Сережа, – сказал он, – что вы так осунулись?
– Это не Сережа, – сказал Константинов. – Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов – повторил он ошеломленному Сидоренко, – это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
– Старший лейтенант Гавриков, – помог ему Гмыря. – Из контрразведки.
– А где же... – начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
– Нам бы хотелось, подполковник, – сказал Константинов, – чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие‑ то его характерные движения... Характер, как и возраст, определяются не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.
– Возраст – да, характер – вряд ли... Сережа очень следил за движениями, за речью.
– Товарищ генерал, – тихо сказал Гавриков, – вы не позволите позвонить в госпиталь, а?
– Простите, Дима. Конечно.
Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:
– Вы арестовали Дубова?
– Да.
– И вы не можете показать оригинал дублеру?
Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:
– Он умер при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто‑ напросто не смею.
– Сере... Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, – сказал Сидоренко. – Хотя – похож очень.
Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:
– Разрешите курить, товарищ генерал?
– Пожалуйста, Дима. Как папа?
– Спрашивает, где я...
– Через четыре часа вернетесь.
– Я готов, товарищ генерал.
– Что с отцом? – спросил Сидоренко.
– Рак поджелудочной... Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, – сказал Гавриков.
– Закуривал Сере... закуривал Дубов очень интересно, – сказал Сидоренко. – Он как‑ то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживал ее пальцем, брал в рот – обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.
– Какие сигареты он курил? – спросил Гмыря.
– «Аполло – Союз».
– Поди их достань, – ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. – Только в «Березке».
– Значит, достаньте в «Березке», – сказал Константинов. – И сделать это надо срочно.
Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.
– Похоже, – сказал Сидоренко. – Очень похоже.
– Так курят шерифы, – сказал Гавриков. – Мы играли такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени...
– Именно так, – сказал Сидоренко, – эк же вы вгрызлись в него...
– Оля, здравствуйте, – сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. – Знакомьтесь, пожалуйста.
Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она – женский глаз тренированный – сразу же увидала грим.
– Сережа? – как‑ то странно сказала она. – Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.
– У него близнеца нет, Оля... Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор – давайте‑ ка вспомним еще раз.
– Что? – девушка, видимо, не поняла вопроса, она по‑ прежнему смотрела на Гаврикова. – О чем вы?
– Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.
– Да, верно.
– Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?
– Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?
– Сережу мы арестовали.
– Что?! – девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.
– Он шпион, этот Сережа.
– Нет!
– Он вам про Ольгу Винтер говорил?
– Про кого?! Кто это?
– Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля...
– Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?
– Если бы не поверили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.
– Это хорошо, что вы мне верите, – девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. – Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.
Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики – никакой.
– Что может вас заставить поверить? – тихо спросил Гавриков.
– Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.
– Мне нравится ваша позиция, Оля, – сказал Константинов. – Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?
– Это не важно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие – и все.
– Пойдем в машину, – сказал Гавриков. – Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час. Вы получите доказательство.
– Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? – спросила Ольга, и какое‑ то подобие жестокой улыбки промелькнуло на ее губах.
– Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, – сказал Гавриков.
– То есть?
– Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, – сказал Константинов.
– Машины с дипломатическими номерами ездят по всей Москве.
– Но я вам назвал точное время, когда машина пройдет мимо вас, Оля. Это уже не совпадение, это – система. И вы были куклой, когда Дубов возил вас с собою.
– Я не была куклой!
– Оля, – сказал Константинов и полез за новой сигарой, – вам будет очень совестно смотреть в глаза людям, если вы откажете нашей просьбе – выехать сейчас с товарищем Гавриковым к колоннаде и вернуться обратно. Ни о чем другом мы вас не просим.
– Я не поеду.
|
|
|
