М. В. Ившина. Детство как образ и канон в современной культуре

М. В. Ившина

Глазов, Глазовский ГПИ им. В. Г. Короленко

ДЕТСТВО КАК ОБРАЗ И КАНОН В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ

Визуальный канон детства в культурном сознании создаётся с помощью символических ориентиров, имеющих вполне традиционный, если не сказать архаичный характер. Первым из них – по массовости и скорости реакции информаторов – следует считать малый рост. Малый размер подчёркивается не только прямо, но и косвенно, путём использования в речи уменьшительно–ласкательных суффиксов. Если первый показатель имеет количественное выражение, то последующие можно отнести к разряду качественных сигналов.

Один из наиболее устойчивых стереотипов восприятия детства может быть обозначен как волшебная страна детства. Детство выносится из поля социальности не только в природную среду, о чём свидетельствует постоянная ссылка на биологичность существования, но также в некий мифический мир волшебных существ – эльфов, гномов, ангелов. Помимо малого роста одна из характерных черт этих существ – уникальный способ передвижения и существования, который, «по легенде», взрослый теряет: летучесть, невесомость. Замечу, что ангелоподобность детства переосмысливается в разных случаях как обладание неким тайным знанием и безгрешность. Как отмечает А. К. Байбурин, «дети понимают язык ангелов, пока сами не научатся говорить < …> Дети, не умеющие говорить, безгрешны»[484]. Само понятие греха применимо лишь к тем, кто владеет словом и телом, т. е. воплощён в социальном, в том числе и гендерно обозначенном мире. Младенцы–ангелы в полной мере не обладают ни тем, ни другим, им неведомо чувство стыда, проявление которого в европейской культуре связывают прежде всего с демонстрацией сексуальности. По этой причине образ детства визуализируется как состояние незавершённой телесности, бесполости и асексуальности.

Непременным условием визуализации детства является игрушка, в первую очередь антропо– и зооморфная кукла. Кукла как изображение ребёнка быстро становится культурным перевёртышем и затруднительно понять, где мы видим пупса, а где живого младенца, тем более что в плане реалистичности рынок игрушек предлагает пупсов, способных «есть с ложечки, кричать по часам и пачкать подгузники»[485]. Дополнительные смысловые горизонты открываются, если так же учитывать практическое отсутствие границы в зооморфных изображениях: кого рисует фотограф, используя детский образ – реального детёныша–животного или игрушку–животное? В итоге в культурном сознании стирается грань между ребёнком и игрушкой, что в стандартах суррогатной масс–культуры вполне закономерное явление. Вполне реалистично на этом фоне смотрится ребёнок, упакованный в красивую коробку или бумагу, перевитый декоративной лентой. Это купленное в магазине детство приятно на ощупь, безопасно, не раздражает и всё–таки удовлетворяет видовую потребность в заботе о потомстве: «Разница между детьми и взрослыми заключается в стоимости их игрушек»[486]. Однако тема игрушечности детства имеет более архаичную символику и может обратиться другой стороной, которая относит нас к идее божественной благодати или дара судьбы. Такой дар или весть о нём, как известно, приносит ангел или аист, а сам дар – это ритуальный код защиты ребёнка.

Составным элементом канона детства выступает родительство. Мать и Отец как сопутствующие фигуры, обуславливают само бытие ребёнка и его образа, обеспечивая заботу и защиту. При этом глубоко архаичное восприятие материнства и отцовства как социокультурных ролей вполне коррелирует с теми изменениями гендерных стереотипов, которые демонстрирует культура. Изобразительный канон отцовства в современной культуре сильно изменился, хотя продолжает постулироваться в первую очередь как охраняющее начало. Процесс объективации мужского тела в культурном сознании легитимизирует его как предмет художественного поиска[487]. В этом отношении необходимо сделать некоторые замечания.

В контексте обозначенных сюжетов весомую роль приобретают некоторые кинесические мотивы. Поза и жест становятся тем более важными, что представляют собой чистой воды визуальную практику.

Система визуальных символов детства, связанных с материнским началом, включает понятие некоего вместилища, сосуда, где взращивается человеческое существо. Разнообразие культурных сигналов здесь велико, но одновременно они легко читаемы. В их списке чётко выделяются две группы – ёмкости естественного происхождения и предметы, созданные человеческими руками. К первой группе относятся яйцо, плацента, различные плоды, цветочные бутоны, раковины моллюсков, птичьи гнёзда. Среди искусственных предметов наблюдается всякого рода посуда и утварь для хранения и переноски продуктов: чашки, плошки, горшки, кастрюли, котлы, вазы, чайники, консервные банки, тазы, корзины, мешки. Составляющие обеих групп уже упоминались в связи с характеристикой отдельных показателей. В данном случае перечисленные признаки имеют смысл именно как некое системное образование, связанное с символикой рождающего материнского лона, которое культура преподносит как некое пассивное состояние, пустоту, впадину. Наиболее выразительными, очевидно, можно назвать мотив ребёнок в капусте и ребёнок в цветке. Отсылка к самой распространённой эротической фольклорной идиоме и едва ли не самой известной детской авторской сказке говорит сама за себя.

Совокупная оценка параметров, составляющих современный культурный канон детства, приводит к следующим выводам. Детство мыслится как «мир весёлых человечков», часто скрытый и таинственный. Детство расценивается как некое инфантильное состояние духовной незрелости и телесной бесполости, которое, однако, активно растёт и формируется. Одновременно детство обладает высочайшим символическим статусом, связанным с идеей продолжения жизни. Такие посылки приводят к вытеснению детства за пределы социальности и формированию низкого правового статуса детства, как в бытовой реальности, так и в политико–юридических практиках.