В. О. Шаповалова. Семья и детство в воспоминаниях детей Гулага,

В. О. Шаповалова

Сан–Диего (США), Университет Сан Диего

«ДЕТИ – РАДОСТЬ СОВЕТСКОЙ СЕМЬИ»:

СЕМЬЯ И ДЕТСТВО В ВОСПОМИНАНИЯХ ДЕТЕЙ ГУЛАГА,

1920–1930–е гг.

Образование Гулага (1931) закончило раздел СССР на две зоны – Малую и Большую. Таким образом, детьми Гулага можно назвать два поколения советских людей[447]. В этой работе я рассматриваю воспоминания детей осужденных «врагов народа»[448].

Воспоминания детей Гулага многочисленны: это и письма в Мемориал, и личные дневники, и записки, и автобиорафические мемуары (как предназначенные для печати, так и сугубо личного характера). Эти воспоминания представляют собой как историческую, так и художественную ценность. Для этой работы а выбрала автобиографические записки, авторы которых рассказывают о детстве и семье 1920–х – 1930–х годов. Все авторы записок/мемуаров (за исключением Михаила Николаева) отводят детству лишь определенную часть повествования о жизни. Автобиографическая повесть Михаила Николаева «Детдом»[449] вся посвящена детским годам.

При рассмотрении автобиографических записок, особенно тех, что включают воспоминания о детстве интересно проследить насколько авторы ориентируются на традиционную художественно–мемуарную литературу: детская память часто не различает реально пережитое и то, что ребенку представлялось в воображении в момент переживания реального события. Дети, не обладая хорошим источником памяти, не могут отделить виденное и пережитое от рассказов об этих событиях, a, часто, и полученной позже информации. Миф о счастливом детстве придуман взрослыми. Эндрю Вахтель в монографии «Битва за детство» пишет, что в течение восьмидесяти лет после опубликования повести Л. Н. Толстого «Детство» все описания детства в России так или иначе ориентируется на слова «Счатливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить. не лелеять воспоминаний и ней? »[450]. Чисто внешним примером этой литературной ориентации может служить автобиографическая повесть Михаила Николаева «Детдом», которая стала началом автобиографической трилогии «Кто был ничем»[451]. Так же, как и Толстой, Николаев пишет с точки зрения человека, который вспоминает свои детские годы. В отличие от Толстого, который обращался к детским годам, чтобы воскресить для себя духовный и моральный императив, Николаев хочет найти ответ на вопрос: «С чего началось и как случилось, что вся моя жизнь пошла наперекосяк? И кто виноват? » Воспоминания Е. Александровой–Михайловой, хранящиеся в архиве Петербургского отделения НИЦ «Мемориал», рассказывают о детстве, проведенном в Абрикосовской общине в Москве. После ареста отца Екатерина полностью перешла под опеку сестер Абрикосовской общины в Москве. Община брала на себя воспитание детей, родители которых были арестованы или были вынуждены бежать из России. Настоящей семьей Екатерина стала Абрикосовская община. Другой семьи девочка не знала. О ней заботились и сестры, и миряне–члены общины. ГУЛАГ присутствовал в ее жизни с ранних лет: после ареста А. И. Абрикосовой, одна за другой были арестованы все сестры общины, которые воспитывали Екатерину, и девочка перешла жить к родственникам. Именно община организовали поездку Екатерины в Соловецкий лагерь на свидание с отцом. Более того, заключенные в Соловецком лагере члены общины собрали деньги на пальто для Екатерины. Она не была глубоко верующим человеком: обрядовая сторона религии была для нее более важной, чем религиозная философия. Она считала общину, в том числе А. И. Абрикосову, своей семьей. Семья и принадлежность к религиозной общине не помешали ей в свое время серьезно размышлять о возможности вступления в пионеры. Готовность отстаивать свои убеждения, способность к героическому подвигу хорошо почувствовал следователь НКВД, который во время допроса заметил: «Из вас получится хорошая Жанна Д’Арк! »

Воспоминания детей, которые приезжали на свидания с заключенными родителями, немногочисленны. Е. Виттенбург (р. 1922), дочь геолога и географа П. Виттенбурга, рассказывает о поездке и жизни в лагере на острове Вайгач. Впервые она приехала на остров в 1931 году, а в 1933 году жене Виттенбурга, Зинаиде Ивановне, было разрешено работать в лагере вольнонаемным врачом. В лагере многие заключенные жили рядом с вольнонаемными и пользовались практически равными правами. Во время первой поездки на Вайгач Евгении было 10 лет, она не поняла, что находится в лагере и что ее отец – заключённый. Когда она с матерью переехала на Вайгач, она поняла, что, несмотря на кажущееся равноправие, дети охраны и заключенных ходили в одну и ту же школу, принимали участие в праздниках и клубных концертах — между вольными и заключенными существовал невидимый барьер, через который ее родители не переступали. Не переступала этот барьер и она. Лагерь и система репрессий были осознаны Евгенией в 12 лет. Одновременно возникло и моральное сопротивление режиму.

Семья С. Оболенской[452] принадлежала к советской партийной элите. Ее отец, В. Оболенский, директор Института истории науки и техники АН СССР, был арестован в 1937 г. Оболенская прошла через Даниловский детприемник и провела четыре года в Шуйском детдоме. Письма матери были единственной нитью, которая соединяла прошлое, настоящее и будущее. Она верила в невиновность родителей, но при этом верила в советские идеалы. Детский дом и воспитатели не заменили ей семью, но и не стали неизгладимой травмой в ее жизни.

И. Шихеева–Гайстер, автор «Семейной хроники времен культа личности»[453] как и С. Оболенская, родилась и воспитывалась в семье партийных работников. После ареста родителей в 1937 году, Инну и ее сестру взяла няня, а затем бабушка с трудом добилась опекунства. Для Инны детство кончилось с арестом родителей. После ареста других родственников бабушка взяла к себе всех оставшихся на воле членов семьи. Инна собирала посылки в лагерь для матери, стояла в тюремных очередях, но, несмотря на это, верила советской пропаганде и с энтузиазмом вступила в комсомол.

Автобиографические записки, которые я рассматриваю в этой работе, свидетельствуют о самых разных судьбах и опыте детей, для которых ГУЛАГ стал неотъемлемой частью жизни. Эти записки я рассматриваю как часть культурной памяти: насколько культурная память о детстве была сформирована традициями, мифами и социальными учреждениями. Записки о детстве всегда политически значимые тексты: они помогают и осознать прошлое, и сформировать будущее. Мемуары детей ГУЛАГа интересны и для историков, и для социологов, и для литературоведов.