В русской литературе 80—90-х годов XIX в.

Глава 3

ПУТЕВОЙ ОЧЕРК В ТВОРЧЕСКОМ

НАСЛЕДИИ В. Л. КИГНА-ДЕДЛОВА: СИНКРЕТИЗМ ЖАНРА

Жанр путевого очерка

в русской литературе 80—90-х годов XIX в.

Жанру путевого очерка как разновидности литературы «путешествий» в современном литературоведении посвящено достаточно большое количество научных исследований, среди которых статьи Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского¹, Д. С. Лихачева², работы В. А. Михельсона³, Н. М. Масловой⁴, В. М. Гуминского⁵, С. Н. Травникова⁶ и др. Появились кандидатские диссертации по проблеме эволюции жанра «литературных путешествий» в русской литературе конца XVIII — середине XIX века⁷. Проанализированы буквально все тексты этого времени — от «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина до «Острова Сахалин» А. П. Чехова.

Тем не менее остается совсем неисследованным довольно большой пласт так называемой «газетно-журнальной» литературы 80—90-х годов XIX века, когда бум странствий, путешествий и поездок с «корреспондентским билетом» буквально захлестнул русское пишущее общество, которое, освоив Запад, потянулось на Восток, представив в качестве отчетов огромное количество всевозможных «путевых очерков», «писем из далека», «новых экскурсий» и т.п. В библиографических разделах журналов того времени появились даже рубрики «Путешествия», но авторы критических статей не столько пытались как-то сформулировать общие тенденции развития уже знакомого жанра, сколько пересказывали написанное самими «путешественниками»⁸.

Отсутствие интереса у современныхисследователей к путевым очеркам малоизвестных путешественников, на наш взгляд, объясняется двумя причинами. Первая — и наиболее существенная — кроется в том, что в литературоведении закрепилась традиция «шагать по вершинам», вследствие чего в ряду объектов исследования сразу же за «Фрегатом «Паллада» Гончарова идет «Остров Сахалин» Чехова. Наличие же огромного пласта так называемой «массовой литературы», писателей «второго ряда», беллетристов «с корреспондентским билетом» практически не учитывается. Вторая причина вытекает из первой, ибо мнение, по которому жанр путешествий («собственно путешествия») включает в себя только «путевые очерки, принадлежащие перу больших писателей» (здесь и далее курсивом выделено мной. — О. С.), вошло в словари литературоведческих терминов и, значит, было растиражировано. Остальные «путешествия», по данной классификации, либо представляют собой «романы и поэмы, написанные в форме путешествия», либо совсем не являются литературными произведениями»⁹. Между тем у того же «Острова Сахалин» Чехова предшественников из числа больших писателей найти практически не удается, тогда как ближайшая к нему по времени газетно-журнальная литература буквально до краев наполнена произведениями подобного жанра*. Относить путевой очерк к беллетристике или массовой литературе, на наш взгляд, не принципиально, так как по большому счету беллетристика и есть лучшая часть массовой литературы**.

Актуализация жанра «путешествий» в 80-е годы XIX столетия во многом связана с переходом литературы господствующего «классического реализма» к эпохе «модерна», так как жанр этот воспринимался как «наименее условный способ освоения по-новому увиденной жизни»¹⁰. Следует сказать, что мы не делаем принципиальных различий между терминами путешествие и путевой очерк, понимая их как синонимы.

«Путешествие — литературный жанр, в основе которого лежит описание путешественником (очевидцем) достоверных сведений о каких-либо, в первую очередь незнакомых читателю или малоизвестных, странах, землях, народах в форме заметок, записок, дневников, журналов, очерков, мемуаров (выделено мной. — О. С.). Помимо собственно познавательных, путешествие может ставить дополнительные — эстетические, политические, публицистические, философские и другие задачи; особый вид литературных путешествий — повествования о вымышленных, воображаемых странствиях <…>, с доминирующим идейно-художественным элементом, в той или иной степени следующие описательным принципам построения документального путешествия» — такое определение жанру путешествий дал В. М. Гуминский — оно наиболее полно и терминологически корректно¹¹. В литературных путешествиях, в отличие от научных и иных видов, информационный материал освещается на основе художественной и идеологической концепций автора. Кроме того, жанр литературного путешествия развивается в тесной связи с развитием общественной мысли, политической ситуацией и литературным процессом. Путевой очерк по своей природе находится на грани искусства и науки, в нем органически сочетается то, что, казалось бы, лежит на разных полюсах искусства и науки: документы, цифры, статистика, таблицы и художественно-предметный мир автора, включающий в себя на равных все его элементы: портрет, пейзаж, интерьер, а главное, — самого рассказчика (повествователя). «Установка на подлинность как структурный принцип произведения <...> делает документальную литературу документальной, литературой же как явлением искусства ее делает эстетическая организованность, — пишет Л. Я. Гинзбург¹².

Публикуя свои «путевые очерки» на страницах периодических изданий, беллетристы утверждали себя в глазах читателей не только как открывающие новые страны и города путешественники, но прежде всего и как интересные рассказчики. Для некоторых из них «путевые впечатления» были своего рода основой при освоении других жанров беллетристики (к примеру жанра лирического рассказа в творчестве В. Кигна-Дедлова и Л. Нельмина (К. Станюковича), повести у Е. Маркова или романа у Н. Гарина-Михайловского), так как позволяли смоделировать в дальнейшем свою собственную манеру повествования с иллюзией особой интимности (если путевые записки излагались в форме дневника), разработанной системой диалогов, наконец, с «олитературенной» авторской личностью, которая после каждого нового очерка начинала восприниматься в качестве литературного персонажа. Другие «путешественники» ограничивались тем, что издавали свои очерки отдельными книгами, — так составилась целая серия «путевых впечатлений» К. А. Скальковского, М. Гребенщикова, В. Верещагина, Вс. Крестовского. Страны, выбранные в качестве объектов путевых впечатлений, зачастую были одними и теми же (за исключением Цейлона, Гонконга, Японии и Китая, куда осмелились заглянуть В. Верещагин, М. Гребенщиков и Вс. Крестовский): Польша, Германия, Италия, Франция, Испания, Скандинавия. И описывали путешественники-европейцы, как правило, одно и то же: Всемирную выставку в Париже 1889 г. с только что открывшейся Эйфелевой башней и столетие празднования Великой французской революции (Париж в конце 80-х гг. XIX столетия стал местом паломничества — так же, как когда-то Веймар), древности Рима и корриду в Испании, русификацию Польши и скверы и парки Лондона. Тем не менее у читателя не возникало впечатления «одинаковости» той или иной страны — перед ним были разные рассказчики, и процесс рассказывания становился важнее заложенной в очерках информации.

Путевой очерк – это прежде всего литературное произведение, и «судить его надо по законам художественного текста»¹³. Но это вместе с тем и «собирательная литературная форма», включающая «на правах целого элементы различных жанровых образований, не делая разграничений между видами»¹⁴ научными и художественными. Целесообразно проанализировать конкретные тексты, используя определенную методологическую установку на идею жанровой свободы. «Идея свободы пронизывает все уровни художественной структуры «путешествия» и закрепляется в его конструктивной основе как принцип свободного, бессюжетного повествования»¹⁵.

«Идея свободы», однако, не означает отсутствия композиционной стройности, соотнесения части и целого в любом художественном произведении. Как бы ни называли свои очерки «путешественники» — «записки», «заметки», «письма с пути», «портреты и пейзажи», все они подчинены в конце концов законам жанрового единства и жанровой автономии. Их не отнесешь ни к мемуарам, ни к эпистолам, ни к дневникам. Жанр этот — «гибридный», промежуточный, следует говорить о «полицентризме» его генезиса.

Представить себе общую схему жанра довольно трудно — путешествие путешествию рознь. В этом жанре есть свои границы и водоразделы, он своеобразный симбиоз документального и художественного: рядом с «литературными» путешествиями, суть которых в искусстве повествования, соседствуют «ученые», подчиняющиеся иной цели и имеющие свою логику подачи материала. С другой стороны, именно в ученых путешествиях стали зарождаться формы художественного очерка. «Отправляясь в дорогу с научными целями, русские ученые наблюдали жизнь <...> и не ограничивались коллекционированием минералов и трав, составлением карт и изучением метеорологических явлений <...>»¹⁶.

Гео- и этнографический материал, знакомый в большинстве своем по «Письмам русского путешественника» Карамзина, «Письмам об Испании» В. П. Боткина, «Фрегату «Паллада» И. А. Гончарова, которые долгие годы служили своеобразными справочниками для путешественников, «украшенными забавными сюжетами»¹⁷, беллетристы-восьмидесятники стали наполнять своими впечатлениями, предваряя публикации предисловиями, в которых формулировали не только цели и задачи своих очерков, но и выбранную ими форму повествования. Так, К. Скальковский в предисловии к «Новым путевым впечатлениям» пишет, создавая иллюзию своей «непрофессиональности»: «Сколько бы человек ни пропутешествовал, он не узнает более того, что расскажет ему в молодости нянька… Я, проездив тысяч 250 верст, начинаю убеждаться в справедливости этих слов, а все-таки езжу, и свои впечатления сообщаю в письмах, в предположении, что есть люди, которые подзабыли, что им сообщали няньки», и начинает описание своих путешествий с анекдота: «Господа, где я найду клопов для такой массы путешественников, — воскликнул один содержатель гостиницы…»¹⁸. Ему как бы вторит В. Дедлов: «Остается сказать о заглавии книги: «Франко-русские впечатления». По-моему, оно самое подходящее к содержанию. Русский видел и описывал Францию. Франция в последнее время дружит с Россией. Россия показывала себя на выставке во Франции. Француз изложил свое мнение о выставочном отделе России. Франция и Россия, французы и русские — вот предмет этой книги. А так как я не исследование писал, а передавал впечатления ( выделено мной. — О. С.), то, конечно: «Франко-русские впечатления»¹⁹.

За мнимой безыскусностью формулировки и, на первый взгляд, легкой фельетонностью — четкая общественно-политическая установка так называемого русского литератора, русского путешественника, во многом обусловленная позицией тех журналов, с которыми они сотрудничали (на русофильские настроения корреспондентов «Недели», «Нового времени» и «Русской мысли» В. Дедлова, К. Скальковского, Е. Маркова, живописца В. Верещагина неоднократно указывали их современники²⁰. Поездка «с корреспондентским билетом» придавала некую заданность очеркам русского путешественника, образ которого всегда воспринимался как этнический ²¹, а принцип обобщения им увиденного был подчинен политике своего журнала. Концепция Запад-Восток, Россия и Запад, Россия и Восток в периодических изданиях с ясно выраженной общественно-политиче­ской ориентацией («Новое время», «Русская мысль», «Русский Вестник», «Вестник Европы») излагалась в большом количестве статей известных общественных деятелей. Кроме того, пропаганде идей данных изданий во многом содействовали и сами беллетристы-путешественники.

На рубеже XVIII—XIX столетия в «Письмах русского путешественника» Карамзина сложилась определенная концепция соотношения России и Европы: Россия и Запад — не противостоят друг другу. Европа — обыкновенная, понятная, «своя», а не «чужая» (оппозиция «свой — чужой» всегда в центре внимания в жанре «путешествий»). Но вместе с тем она — не панацея от российских бед, не спасение и не гибель. Европа, несомненно, очаг культуры, но не цивилизация, перед которой преклоняется русский. Он так же видит и обличает ее недостатки, как и восхищается достоинствами. Не изумление перед открывшимся новым миром, а радость узнавания уже известного из книг, картин, театральных постановок — вот каким пафосом наполнены карамзинские «Письма».

Естественно, за словом любого повествователя всегда стоит позиция, специально обозначаемая, так называемая «субъективная призма» (В. Виноградов), точка зрения героя, повествовательная перспектива. «Письма» Карамзина отличает своеобразная «автополемика — тоже принадлежность сферы повествования: путешественник приводит в действие, по тому или иному поводу, свое легко возбудимое воображение, и оно рисует ему чувствительные, трогательные сцены... Их отличает «ирония — негромкая, даже приглушенная, но все же уловимая»²².

С течением времени позиция эта менялась и усложнялась. На восприятие Европы русскими людьми оказывали воздействие различные факторы, и объективные, и субъективные, но интерес к Европе не угасал²³. И всегда Европа была предметом обсуждения и точкой отсчета при осмыслении путей развития России.

Для русских литераторов конца XIX в. Европа также представляет закономерный интерес. Но у них принципиально иная позиция: Россия — «своя» — масштаб для подхода и оценки «чужого», они смотрят на Европу сквозь «почву родной Обломовки»²⁴, и в вечной параллели: «свое — чужое», «знакомое — незнакомое», «дружеское — вражеское» сопоставление оказывается не пользу Европы: «Западная Европа и Россия — это два совсем разные мира…»²⁵. Где бы ни проезжал русский литератор, что бы ни поразило его воображение, рассуждать о том он будет, вооружившись идеей нации, патриотическим самосознанием, с горечью переживая проявление любого антирусского настроения, пытаясь анализировать его истоки и причины и обращаясь прежде всего к истории своего народа как источнику его мудрости и силы. Изменился и способ повествования. «В развитой прозе конца XIX века авторское повествование сплошь и рядом включает в себя сложный сплав обособленного, явного и необособленного, неявного выражения точки зрения персонажа, а то и сочетание нескольких разных точек зрения»²⁶.

«Наше бедное Отечество принято бранить. Бранить за дело, бранить любя велит пословица: с грехом бранись, с грешником мирись… Иначе бранятся наши внешние европейские друзья и родственники этих друзей, проживающие в России. В их глазах Россия — бич Божий, источник варварства, истребитель культуры. Величайшим благодеянием для цивилизации человечества было бы, если бы океаны залили Россию и над нею пошли ходить пароходы. А между тем сколько народу извлечено Россией из самой что называется помойной ямы варварства! Взять хотя бы ту же Бессарабию. <…> и надо удивляться, как может Россия с тем малым запасом культуры, которым наделила ее история, делать то добро, которое она делает, и творит его так прочно и надежно. Сербия, Болгария, польский и белорусский мужик, Средняя Азия — тому свидетели <…>»²⁷.

Вот почему довольно большое внимание русский путешественник уделяет всему русскому, встреченному ему в пути или же на месте следования: «русские студенты в Гейдельберге славные и любезные малые. Мне даже приятно было стать случайным свидетелем этого славянского веча на тихих берегах Некара»²⁸; русские книги в иностранных магазинах («А что, Короленко переводят на шведский язык? И мы знаками и разными международными звуками начинаем расспрашивать об этом приказчиков, которые, конечно, говорят только по-шведски <…>, ракетой взлетает он по лесенке к верхней полке — перед нами шведские переводы «Слепого музыканта» и «Лес шумит» <…> Короленко нам удалось доставить удовольствие: он не знал, что переведен на шведский язык»)²⁹; русские художники, живущие в Риме (Котарбинский, братья Сведомские, Семирадский), быт которых описывают как В. Дедлов, так и К. Скальковский («Русские художники, конечно, сохраняют свои национальные черты. Встают не рано, потому что ложатся спать поздно…»)³⁰; русские в Варшаве: «Русское общество в Варшаве остается довольно разрозненным <…> Варшава имеет свойство нравиться всем русским, когда они приезжают из провинции, но затем отчужденность от польского общества и местных интересов невольно рождает разочарование»³¹.

В другом очерке В. Л. Кигн-Дедлов описывает рисунок, помещенный в одном из номеров венского «Figaro», изображающего русских в виде «беснующейся толпы звероподобных харь, с кнутами, пиками и бутылками, на которых написано «Wotka», с болью и гневом рассуждая о том, что «варварство русских» опять «вытащили из архива»: «И это <…> после того, как по всей Европе прогремела слава нашей литературы, художественность, глубину и гуманность которой только что прославляли до небес! Очевидно, эти слова не проникли в толпу, в массу, и теперь, как и прежде, нет ничего легче, как восстановить ее против нас во имя культуры и прогресса. И восстановят, и натравят эту высоко цивилизованную дуру. Только грех это…»³².

Поиски своего, знакомого, русского продолжаются. Очеркист все сравнивает с уже известным, прочувствованным, понятным. Венецианский собор св. Марка — «для русского путешественника очень близкий и родной храм. Смотришь на него и ищешь глазами православного священника, соборного отца протоиерея в камилавке, и николаевского унтера за свечной выручкой <…>. Площадь перед храмом, выложенная плитами, тоже напоминает двор перед московскими соборами <…>. Войдите в самый храм. Тут уж совсем родное»³³. И далее — о приоритете православных храмов, любящих «воздух», над готическими католическими, а «готика, что там ни говори, пахнет казенным зданием, какой-то палатой (выделено Дедловым. — О. С.). «Церквей-то — как в Москве; звонят они тоже как в Москве, от раннего, еще темного, утра до поздней ночи и таким же веселым, перекликающимся и далеко разносящимся перезвоном. Строили венецианские церкви, тоже как в Москве, купцы»³⁴. Ощущение того, что «России <...> недостает», сопровождает читателя на каждом шагу. Даже экзотические места у русского путешественника ассоциируются либо с родным Подмосковьем, либо с Петербургом: «Согласитесь, среди пальм и бананов, под синим тропическим небом, ощутить нечто знакомое, родное — было если не приятно, то оригинально, и мне начинало казаться, что я еду не в Кенди, а в Малый Ярославец, чтобы там подогреть и продолжить веселую холостую пирушку <…>. Я незаметно доехал до вокзала, который сильно напоминает своей постройкой Царскосельский вокзал в Петербурге»³⁵. Даже описывая святой город Иерусалим, В. Дедлов не удержался, чтобы не сличить его с провинциальными русскими городками: «Теперешний Иерусалим — турецкий глухой уездный город... Не каждый константинопольский молодой чиновник согласится ехать в эту глушь, в этот турецкий Курган, Орск или Старый Быхов»³⁶.

Подобный взгляд характерен и для оценки «мелочей жизни», встречающихся за границей, будь то вывески на русском языке: «Свинские принадлежности», надписи в гостиничных номерах «Варя, шельма»³⁷, описание «старейшего русского книжного магазина» в Варшаве, где «можно найти чай, икру, словом, что угодно, но на запросы о книге отвечают, что таковая еще не получена, но на днях ожидается»³⁸, или гостиничного номера: «<… > от русских варшавские гостиницы отличаются только тем, что берут особую плату за топку печей. Это зимою-то! У нас до подобной гадости еще не додумались»³⁹. Свой мир, таким образом, становится реальным центром, дающим «масштаб для подхода и оценки чужого»⁴⁰, своим проверяется буквально все — различия в природе, культуре, быте). Вот несколько цитат: в Швеции — «ни галок, ни ворон, ни разносчиков, не ругается никто, не зубоскалит» — «здоровая шведская толпа похожа на больную русскую»⁴¹; «когда-нибудь мы с вами, читатель, заберемся в Америку и тогда сличим американские Кустанаи с нашими»⁴². У Скальковского: «Как водится, русский отдел был из наиболее печальных на выставке (речь идет о Всемирной выставке в Барселоне 1888 г. — О. С.). Даже имя Россия над нашим отделом написано долгое время было по-испански безграмотно: Russia вместо Rusia <…>. Общее впечатление от русского отдела таково, что лучше бы совсем было уклониться от участия, чем великой державе явиться так скромно перед народом, который по более или менее представительной внешности судит обо всем. И без того Россия даже для образованной части испанского общества представляется смутно, совершенно как для нашего общества Япония»⁴³.

Точно так же, с уточнения своей принадлежности к русскому литератору, начинает свое путешествие в «европейский Восток» и Е. Марков: «Как русский, я рад, конечно, что Одесса — русская, готов величать ее русским городом. Но, в сущности, это, ей-Богу, и до сих пор Porto-Franco, если не в торговом, то в другом смысле. Тут русского столько же, сколько греческого, еврейского, итальянского или английского <…>. Посмотрите мимоходом на толпу. Вы не признаете в ней подлинных русских людей, характерного русского типа. Все черные, как смоль, волосы <…>. Даже фамилии русских людей тут звучат не по-русски, даже русская речь тут какая-то чудная, будто иностранная речь <…>. Не русские, а какие-то русскосы живут здесь под именем русских»⁴⁴.

Описывая соборы и храмы, музеи и выставки, архитектуру и древности данной страны, русский беллетрист постоянно соотносит все увиденное с Россией, особенно интересует его отношение иностранцев ко всему русскому: «Увы, и мы у французов на линии полудиких людей, и между нами говоря, далеко не без оснований. Спасибо еще французам, что они нашу полудикость окружают поэтическим ореолом. Тургенева, который был вылитый бурмистр, они сравнивали со скандинавским богом, а о России теперь устами года говорят вот так: «Вот фасад русского отдела, весьма монументальный, весьма интересный, в старо-московском, если мы не ошибаемся, стиле. Это самая своеобразная на французский глаз из всех европейских выставок и наиболее привлекающая нас чем-то странным, чем-то таинственным, но во всяком случае симпатичным. Чувствуется, что пошлое нашей западной цивилизации еще не глубоко проникло в страну, которая хранит в себе своеобразное сочетание Востока с Сибирью»⁴⁵.

Вообще складывается впечатление, что «русский литератор» отмерил огромное количество верст по чужой стороне только для того, чтобы еще раз заявить: Россия — великая страна — малопопулярна и незнакома западному человеку. Европе чужда православная религиозность и особый духовный уклад русских; европейское самосознание — формально, черство и лишено искренности, оно сосредоточено на презрении к другим народам. Душа же русского человека открыта для западной культуры, мы учимся у нее, ценим ее искусство и языки, «они же горделиво смотрят на нас сверху вниз и считают нашу культуру или ничтожною, или каким-то большим загадочным недоразумением»⁴⁶.

Удивительные метаморфозы происходят с теми же самыми путешественниками, когда начинают они передвижение в глубь России: «свое» вдруг оказывается не просто «чужим», но и чуждым: «Тут я, пожалуй, еще в большей глуши, ибо там были телеграф, почта, аптека; а здесь лишь по слухам говорят, что ближайший телеграф в полутораста верстах, а лечит меня единственный культурный человек, случайно попавший сюда (выделено мной — О. С.) молодой ветеринарный врач»⁴⁷.

Дедлов, правда, сравнивает свою командировку в Тургайскую область с путешествием по Нилу, но суть от этого не меняется: «знакомый» русский народ вдруг оказывается не менее загадочным для «русского литератора», нежели для западного человека: «Вот они, вон, взгляните на улицу! Впереди — пьяный казак с гармонией, за ним пьяные, потные бабы, старые и молодые, красивые и уродливые. У многих на руках дети, которые вот-вот вывалятся из рук, вниз головой на твердую, как камень, землю. Сзади баб — мужчины, в фуражках с кокардами, в сюртуках с серебряными пуговицами. Среди них, обнявшись с ними, с меховых халатах и шапках, юртовые старшины и аульные старосты, киргизы, тоже пьяные, с зверскими харями. Процессию окружают дети, с испугом, удивлением, а некоторые и с завистью вглядывающиеся в лица родителей. А над головами грозный гнев Божий: с весны не было дождей, поля голы, степь выжжена, поселок уже несколько раз горел, небо темно от пыли… Вы скажете: пьют с горя. Вздор! Казаки богаче ну хоть бы бессарабских немцев, которых я видел в прошлом году, а немцы шутя переносят такие же неурожаи, запасаясь в урожайные годы»⁴⁸.

Однако те же немцы в зарубежных очерках изображены с иронией: «Особенно врезались в нашей памяти немецкие мужики, между которыми попадались фигуры и лица такие аккуратные, такие покорные, такие добродетельные и такие идиотские, что мы подвергались большому искушению: — или усомниться в добродетели, или уверовать в кретинизм. Мужчины одеты в пиджаки, в жокейских шапках из какого-то седого плюша; бабы в соломенных шляпах и перчатках, — и видно, что и седые шапки, и шляпки из ржаной соломы, и перчатки из парусины заработаны годами каторжной работы, и что заработаны они однажды в жизни и на всю жизнь, потому что заработать две седые шапки, две пары перчаток — при немецких условиях свыше человеческих сил. Какие изможденные лица! Какие фигуры, ссохшиеся в рабочей позе, какие потухшие глаза! А на лице разлито несокрушимое самодовольство: недаром прожил немец, — в тюрьме не сидит, с голоду до сих пор не умирал, плюшевую шапку на голове имеет, здесь был честен, там, по авторитетному уверению пастора, будет на лоне Лютеровом. Выше найдутся у него и огромный ум, и железная энергия, и любовь к свободе, и Бисмарки, и Лютеры. И вся эта каменная громада проникнута чувством долга и патриотизма»⁴⁹. Или вот чуть далее: «Поля хлебов тучны, но они разбиты строениями, и пшеница-матушка наших черноземных степей представляется здесь каким-то паразитом, выросшим на презренных отбросах городов и фабрик. Русскому варвару как-то невкусен и хлеб, смолотый из ее зерен. Точно тут и дожди и солнце не божии, а сделанные где-то на фабрике Bourgeoset C, в то время, когда «дела шли хорошо», был большой спрос и не было стачек»⁵⁰. Свое, русское, бесконечно дорого в «чужих» краях, между тем в глубине России оно воспринимается как нечто тревожащее душу и вызывающее протест: «…а я скажу, что русский народ, может быть и чудный народ, но прежде всего ему нужно искренно и с сокрушением признаться, что он дрянной народ. Теперь мы на мертвой точке, теперь мы настроены по камертону Достоевского: «русский народ дурен, но идеалы его хороши». Отдав вечному правосудию идеалы в залог, мы пустились во все тяжкие, и того и гляди, не заметим, как пропустим срок и залог пропадет»⁵¹.

Эти пространные цитаты потребовались для доказательства очень важной мысли: путешественники, посетив «далекие края», установили и обратную связь: у себя на родине они — москвичи, петербуржцы, вятичи, одесситы — со-родичи малороссам, белорусам, вятичам и пр., у этого мира — свои масштабы и критерии, главный из которых сформулировал еще Радищев: «Я взглянул окрест меня: душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Оппозиция «свой-чужой» реализуется в очерках «по родному краю» социально, классово, «окрестное» пространство оценивается изнутри: страдает только свой, русский — костромич, волгарь, пензенец, мордва, которая, «пусть не обижается великоросс — ему самый близкий родственник»⁵². Достаточно посмотреть, с какой иронией описывает В. Дедлов переселенцев-немцев, проштудировавших закон о переселенцах, «притом в точном переводе на немецкий язык, обязательно сделанном для него немецкой колонистской газетой в Одессе. Закон дает переселенцам некоторые права, и немец не упустит случая воспользоваться ими; закон налагает известные обязанности, — и немец исполнит их с величайшей аккуратностью. Он должен явиться в переселенческую контору для регистрации — и действительно является»⁵³. Немец, «большой, жирный, в узких брюках и коротком пиджаке» с гордостью рассказывает о том, что имеет на руках двенадцать тысяч пятьсот рублей» от проданной на Херсонщине землицы и требует от чиновника «удостоверение на право проезда по железным дорогам по переселенческому тарифу». — «Да ведь ты богат. — Да, я богат. — А ведь это для бедняков пониженный тариф. — Нет, он для всех поселян. — Но ведь ты больше помещик, чем поселянин. — В паспорте сказано, что я поселянин. А пока паспорт есть, я поселянин и имею право на проезд по переселенческому тарифу… Яков Христианович прав, и удостоверение ему выдается…»⁵⁴.

Русские переселенцы вызывают у Дедлова сочувствие и симпатию: «<…> ведь живые люди перед глазами. Этот обратный (переселенец, возвращающийся на родину. — О. С.) — такое горе, такое несчастье, какого в другом месте и не увидишь <…> И идут, идут, идут эти самарцы, туляки, екатеринославцы, черниговцы, киевляне, подольцы, от ранней весны до поздней осени, на восток и обратно. Идут богатые, идут нищие, сильные и больные, умные и глупые; опытные, мудрые, семейные старики и только что повенчанные влюбленные <…> Идут русь и татары, мордва и чуваши, малороссы и хохлы. Зачем они идут? За счастьем. Отчего они идут, что их гонит?»⁵⁵.

В предисловии к своим путевым заметкам о переселенцах В. Л. Дедлов четко сформулировал свою позицию: «Я не против переселений, но убежден, что их нужно направить не в Азию, где пока достаточно военной казачьей колонизации, а на запад и юг России, где нам грозит большая опасность. Кроме того, надо бы употребить все усилия, чтобы повысить экономический и культурный уровень мужика вообще, а западного и южного — в особенности. Вы скажете, что это невозможно, — но в таком случае так прямо и сознавайтесь, что немец должен вытеснить нас из Европы, а мы должны уйти в Азию, где и одичаем»⁵⁶. Такими же мыслями переполнен и Л. Нельмин (К. М. Станюкович), который в своих очерках запечатлел не просто художественные картины переселения русских в Сибирь, но и создал литературный образ «русского путешественника», душой болеющего за Россию, ее настоящее и будущее⁵⁷. Картины встречи на пароходе с переселенцами, нарисованные Л. Нельминым, выразительны, он умеет создать характер буквально несколькими штрихами, подчеркнув, например, независимость малоросса, податливость чуваша, изворотливость еврея.

Идея путешествия по России «за делом» принадлежит не Радищеву — раньше его путь на Север описал П. И. Челищев в книге «Путешествие по северу России в 1791 г.», а также И. Гмелин, И. И. Лепехин и П. Паллас, продолжившие разнообразные ученые «путешествия по Сибири»⁵⁸.

Традицию освоения новых земель, путей, малоизвестных территорий масштабно продолжили члены знаменитой Литературной экспедиции 1855 г.

Беллетристы 80—90-х гг. XIX в. продолжили разработку так называемых «окраинных» тем — Л. Нельмин (К. Станюкович), Д. Мордовцев, В. Дедлов, К. Скальковский были не просто путешественниками, но состояли при различных Министерствах чиновниками по особым поручениям, выполняли определенные задания: осуществляли перепись населения, решали проблемы переселенцев, изучали горное и морское дело, составляли отчеты в свои Министерства. Переполнявшие же «чиновников» эмоции выплескивались на страницах периодики*. Так, например, будучи директором горного департамента, К. А. Скальковский объездил пол-России и написал книгу о месторождениях угля на Урале, попутно публикуя свои путевые очерки под названием «Там и сям»⁵⁹; результатом поездки по делам Переселенческого комитета в 1896—1898 гг. в Сибирь чиновником особых поручений В. Л. Кигном-Дедловым стал представленный в комитет «Отчет о положении переселенческого дела в Амурской области» (СПб., 1898) на 80 страницах с тремя приложениями. А спустя два года выходят его путевые заметки «Панорама Сибири» (СПб., 1900), где в образной форме Дедлов продолжил былое искание национальной самобытности русского народа. Опять, как и в ранних путевых очерках, посвященных «нашим окраинам», Дедлов использует прежние приемы сравнения Европы с Россией, заявляя в предисловии, что «России лесть не нужна, и нужна ей не лесть». «Сказал и боюсь, потому что современный читатель — ужасный «патриот» и ничего русского критиковать не позволит. Оно, пожалуй, и критикуй, но так, чтобы и это выходило лестно»⁶⁰.

Прием обращения к читателю позволяет путешественникам, с одной стороны, создать иллюзию доверительной беседы («Читатель, не относитесь к Белоруссии свысока»), с другой — усилить публицистичность. Несобственно-прямая речь читателя-«патри­ота» угадывается за следующими строчками: «Москва грязна и неудобна, но зато она сердце России. Русский Крез глуп, но зато он широкая натура. Русский интеллигент развинчен и хвор, но зато он страдает... Не сделай вы этих оговорок, не только читатель, но и литератор почувствует к вам ненависть и презрение, — притом, замечательно, последний — без различий партий и направлений»⁶¹.

Жанр путевого очерка весьма привлекателен для публициста: он рассчитан на массовую аудиторию, он эффективен для восприятия этой аудиторией любой информации в силу особой убедительности и достоверности, наконец, он дает возможность автору высказываться практически по любому поводу — будь то конкретные проблемы переселенцев или всеобщие, национальные. Противительные конструкции типа «Молдаване — хорошие создания: добрые, тихие, красивые, опрятные, наивные, но...», «нельзя сказать, чтобы пан не любил хозяйства, земли, но...», «эти люди сыты, но эти люди, кроме того, злы...» очень характерны для Дедлова-публициста. За этим «но» разворачивается целая философия русского литератора.

Гневные тирады в адрес лени и пьянства русских и в то же время насмешливое презрение к скучному порядку западного человека — все это характерно и для других беллетристов, которым стоило пересечь границу, как они становились не просто занимательными рассказчиками, фельетонистами, но прежде всего — русскими путешественниками, своего рода литературными персонажами, легко узнаваемыми по любому фрагменту текста, будь то описание харчевен и трактиров или западных женщин. Все становится объектом для сравнения, все вызывает иронию, подвергается осмеянию. Цель подобного рода пассажей — шокировать читателя, вызвать у него крайние эмоции восторга или ненависти: «В Петербурге извозчик имеет вид общительного и зажиточного мужичонка. В Варшаве — это обнищавший магнат»⁶².

Особенно заметен иронический пафос, явно переходящий в сатиру, в описании женщин разных стран. «Парижанки красотою никогда не отличались, и туалет составляет добрых две трети их достоинств»⁶³. «В своих письмах я частенько возвращаюсь к описанию женщин: но в Испании оно весьма естественно. Гадитанки, т.е. жительницы Кадикса, издревле славятся красотою, грациозностью, живостью и кокетством. В особенности хороши у них глаза… Эти взгляды, действительно, жгут вас. Выражение глаз усиливается красотой бровей, женщины очень стройны и имеют маленькие ножки; напрасно только портят они себя турнюрами и высокими каблуками. Как все андалузянки, они, однако, красивы лишь в молодости; от сидячей жизни, почти взаперти, они очень рано толстеют… косметика играет значительную роль в их красоте»⁶⁴.

Вот турчанки: «Женщины Константинополя живут в очень оригинальном заперти, у них заперт только рот да нос каким-нибудь черным или белым платком, подвязанным до глаз, а то они снуют по улицам нисколько не меньше мужчин. Нигде я не видел таких противных баб, как среди женщин сладострастного Стамбула … Куда ни взглянешь — все одни и те же коротконогие, широкие и низенькие, как комоды, фигуры, с трудом поворачивающие свои жирные окорока, не идущие, а плывущие в своих безобразных черных капотах по пятки, ук

1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: