Путевого очерка и роль В. Л. Кигна-Дедлова

В ее создании

Несмотря на определенную свободу жанра, путевой очерк как разновидность литературы путешествий вырабатывает свою сюжетно-композиционную организацию текста, свой стиль, свою поэтику. Главным структурообразующим началом является «дорога», «путь», который предстоит проделать автору. Ситуация «сел в вагон (экипаж, пароход, паром) — отчалил (отъехал, отплыл)» — сюжетно «невыдуманное» место действия — сразу демонстрировала, что события не подобраны, не подстроены, они естественно вписываются в маршрут. «Я запасся персидским порошком и высокими калошами, и в начале лета мы тронулись из Петербурга в дальние края <…>. По России, как известно, редко путешествуют, а чаще ездят, сожалея о пароходах на железной дороге и о железных дорогах на пароходе»⁷⁷. «Осенью восемьдесят пятого года я возвращался в Россию из Южно-Уссурийского края на одном из пароходов «добровольного флота». Скучно плавать, особенно когда стремишься на родину <…>. Всякая прелесть морского путешествия теряется <…>. Дни тянутся нестерпимо долго»⁷⁸. «По железной дороге подъезжаем к Оренбургу <…>», «<...> я не буду останавливать читателя на каждой версте — ведь я их сделал тысячу двести на лошадях!»⁷⁹, «Сибирский тракт — самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете»⁸⁰.

Идея пути, как известно, издавна вошла в культуру, став одним из всеобъемлющих образов мировой литературы (путь-странствие, путь-течение жизни, путь — ход повествования, путь-движение мысли)⁸¹. Мы рассмотрим синтагму «путь — начало сценки», которая в «путевых очерках» 80-х годов XIX века приобрела особый жанрообразующий признак.

В путевых очерках, которые мы называем собственно художественными, сценка — наиболее распространенный и излюбленный прием передачи впечатлений. Новый «язык» физиологических очерков-сцен 60-х годов XIX в. прочно утвердился впоследствии в творчестве Н. А. Лейкина, где он, по словам А. П. Чудакова, «приобрел законченные <…> формы. Создатель этого жанра оказал влияние на целый пласт литературы 70—90-х годов»⁸². Нам представляется, что наряду и параллельно с творчеством Лейкина «сценка» нашла свое законное место и в жанре «путешествий», где она как нельзя кстати вписалась в поэтику жанра.

Подлинным мастером сценки являлся В. Л. Кигн-Дедлов, которому не случайно Чехов советовал «попробовать написать пьесу, ибо у Вас великолепный разговорный язык» (П. Т. 5. С. 313). Во всех очерках Дедлова четко выделяются как бы две части: собственно путевые (передвижение повествователя) и проблемные. В своих первых очерках «Из далека. Письма с пути» (1887) и поздних «Переселенцы и новые места» (1894) Дедлов не раз использовал прием сценки, мастерски оттеняя характер и прежде всего следуя канону, зафиксированному у Николая и Глеба Успенских.

Вот пример такой сценки из книги «Переселенцы…». Глава называется «Толпа».

 

Без четверти 9 утра. Переселенческий чиновник, по народному «переселенный», и его письмоводитель раскладывают по столам книги и бланки, и оба не без тревоги поглядывают в окна. У крыльца на противоположной стороне улицы, под каким-то навесом, мужицкая толпа. Нет еще 9 часов, но восточное солнце жгуче, и народ ищет тени. Чиновник опытным взглядом окидывает толпу: по меньшей мере двести душ.

— Ну, держитесь, Иван Иванович! — говорит чиновник.

— Да я уж как будто и привык, — покорно отвечает письмоводитель.

— Сколько градусов?

— Двадцать пять.

— Значит, к часу опять до сорока девяти дойдет.

— Что ж, я уж как будто и привык…

Без десяти 9. Опять поглядывают в окна.

— Михайло! — кричит чиновник.

Является рассыльный, он же и частный камердинер чиновника.

— Карболки в тарелки налил?

— Налил.

— Давай теперь персидский порошок.

Чиновник берет благодетельный порошок и посыпает им магические круги вокруг столов и стульев. Посыпаются также пороги дверей, ведущие из конторы в частные комнаты чиновника. Тщательно посыпается и платье чиновника и письмоводителя.

Иван Иванович, взгляните-ка в окно: чуваши сегодня есть?

— Есть.

— Гм! Надо прибавить порошку… А бабья много?

— Есть и бабье.

— Надо и еще подбавить!. Да смотрите, не зевайте: вчера были мужики, сегодня бабы. Как бы зря двойных пособий не выдать: вчера мужик взял, сегодня его баба возьмет. Хорошенько их насчет прозвищ пробирайте.

— Да уж я к этому привык…

— Знаю. Но все-таки к полдню, когда до сорока девяти градусов дойдет, и послабнуть можно… Михайло, воду в графинах почаще меняй! Чтобы холодная была!

— Слушаю.

Без пяти 9.

— Вы в отдельной комнате сядете? — спрашивает чиновника письмоводитель.

— Как и всегда, когда народу много. И помните: тактика прежняя. Делайте вид, что переселенческий чиновник — это вы; выражайтесь так: я не могу, я могу, я осмотрю твое имущество, я даю тебе такое-то пособие. Когда очень напирать начнут, — с одним сами разговаривайте, другого ко мне; с одним сами, другого ко мне. Пензенских, симбирских, сакмарских, саратовских долго не задерживайте: это народ кто богатый, кто добросовестный, — верить можно. Чувашей жалейте: не лгут. Туляков и орловцев ставьте на правеж: очные ставки делайте, посылайте на лестницу думать, нужно ему пособие или нет. Что до тамбовцев…

— Знаю!

— Что до тамбовцев, так тут уж нечего делать, надо кричать. Кричать, пронзительно смотреть им в глаза, уверять, что они уже два раза у нас были…

— Да ведь не помогает.

— Все равно. Надо делать, что можем. Тамбовцев ко мне не посылайте; не поможет — просто в случае крайности велите выводить…

— Да уж я привык.

— Но осторожней всего с бабами и малороссами. Вы, по-видимому, тех и других мало знаете. Помните, что орудие баб и хохлов — слезы.

— А с немцами как быть?

— Не говорить им при народе вы, хоть бы они в бархатных пиджаках пришли.

Чиновник и письмоводитель садятся за столы, рассыльный распахивает дверь; толпа, давя друг друга и конфузясь давки, вваливает в контору и дружно начинает креститься на образ. Запах карболки заглушается запахом давно не мывшегося, целые недели превшего под тропическим солнцем люда. Громадные переселенческие блохи мужественно прорывают магические круги персидского порошка. Переселенцы жаждут «способий», блохи — крови»⁸³.

Таких сценок в книге «Переселенцы…» более 30-ти, особенно выделяются главы «Немцы», «Малороссы», «Великороссы», «Курьезы», «Мор 1892 года». Не меньше их и в очерках В. Дедлова «Панорама Сибири» (СПб., 1898). Перед читателем разворачиваются микроспектакли с участием местных жителей и переселенцев, путешественников и градоначальников. Ситуации подобных сценок — типичные; композиционная рамка, обрамляющая их, повторяется из очерка в очерк (пришел-ушел, вошел новый — заговорил, как вариант — приехал-отъехал). Сама сценка разворачивается внутри этой композиционной рамки и может содержать разный объем реплик, которые вполне можно уменьшать или расширять. Вариации сценок зависят от национальности персонажей и разыгрываются в строгом соответствии с уже обрисованным характером. Так, чуваш ведет себя «если и как родня, то родня неприятная»⁸⁴; тамбовец «входит, и если есть еще народ, становится в сторонке и изучает. Опытный глаз чиновника изучает и его.

 

— Тебе чего надо?

Тамбовец улыбается, силясь этой улыбкой выразить стыдливость и скромность,и отвечает:

— Я-с так-с... Я, Ваше высокопревосходительство, подожду-с.

— Ну, и жди, когда говорить не хочешь.

— Ну, и подожду-с! — срывается у него, глаза сверкают; но он опоминается и за грубым возгласом мгновенно следует сладкий взгляд и улыбка.

— Я говорю: я подожду-с.

Тамбовец ждет и тем временем наблюдает и изучает слабые стороны чиновника и сильные стороны просителей.

— Так откуда ж ты?

Тамбовец вспыхивает.

— Говорю, в Томске был, в Уфе был, в Кустанае! Всего имущества решился, есть нечего...

— Да ты давно ли со старины?

— Третий месяц.

— Как же ты в Томске успел побывать?

— Обыкновенно, как, на подводе...

— Может быть, ты не в Томске был, а в Омске или в Орске?

— Я и говорю, в Торске.

— А далеко Торск-то этот твой отсюда?

— Чисто изничтожился! Дети, жена... Смерть приходит!

— Ты скажи, где Торск-то этот?

— Да, что я — собака, что ли? Помирать мне, что ли? Положим, я ратник ополчения, а дети — рекруты растут. Брошу вот их тут, кормите тогда...

— Не кричи. Билет у тебя есть?

— Есть. Я не бродяга, слава Богу.

— Покажи.

Паспорт оказывается давным-давно просроченным. Сомнения нет: это один из искателей приключений, которые бродят с места на место, где побираясь, где выпрашивая пособия...

— Что же тебе надо?

— Пустите в переселенческий дом на житье.

— Не пущу.

— Зачем же у вас дом-то?

— Не твое дело.

— Покорнейше благодарим за милостивое объяснение, господин переселенный.

Глаза тамбовца зеленеют. Одну ногу он выставляет вперед, а руку засовывает за кушак. Чиновник пристально и многозначительно смотрит ему в глаза. Напрасный труд: его не пересмотришь. Но глаза замечательны. Что в них там играет, что трепещет, — никак не подметишь, но в их игре — целый монолог, содержащий в себе далеко не комплименты. Чиновник всматривается и как бы в ответ на свой монолог говорит:

— Так так-то?

— Так точно-с, — с трепетом злости в голосе отвечает тамбовец, не изменяя ни позы, ни выражения глаз.

— А если так, то... Рассыльный, убрать его!

— Покорно благодарим, господин.

— И вперед не пускать. Видна птица по полету.

— Пок-корнейше благодарим! Много обязаны.

Тамбовец уходит и хлопает дверью⁸⁵.

 

Предыдущая сценка с повторением слов «есть ли тамбовцы?» и «тамбовцев ко мне не посылайте» целостно завершает сцену приема переселенцев.

Местом действия сценок, кроме переселенческой конторы, становится вагон (пароход, экипаж), пристань, железнодорожный вокзал, харчевня, гостиница, куда перемещается путешественник по пути следования. Повествователь, как правило, владеет несколькими иностранными языками, и за границей для него не представляет особой трудности вступить в диалог или «подслушать» таковой на площади перед собором, на базаре возле лавки, в кабаке у стойки. Сценка, при всей ее, казалось бы, случайности, органически вписывается в жанр путешествий, она позволяет путешественнику- этнографу описать еще один комплекс ритуалов, обычаев; путешественнику- пуб­лицис­ту — высказаться по поводу увиденного и услышанного; путешественнику- беллетристу (мы сознательно отдельно выделяем подобный тип рассказчика) — еще раз продемонстрировать свое мастерство в изображении характера персонажей через их речь и т.д.

Вот сценка из очерка Л. Нельмина (К. Станюковича) «В далекие края». Описывая путевые мытарства, связанные с пересадкой с одного парохода на другой, Л. Нельмин обрамляет сценку «твердым» прозаическим началом, которое повышает «степень оформленности, «отграниченности» прозаического текста»⁸⁶. «Славное майское утро с теплым низовым ветерком <…>. Обгоняя пассажиров-пешеходов с котомками за плечом, <…> мы проезжаем среди невзрачных построек, <…> где стоит пароход с паромом и толпится народ. У крутого грязного спуска к парому — знакомая, родная картинка: телеги, возы, люди и лошади смешались в живописном беспорядке, <…> и на этом небольшом пространстве <…> сосредоточивается главным образом тот стон ругани, который характеризует оживление бойких русских мест <…> Сходня, положенная от берега к конторке, представляла собой весьма двусмысленный и едва ли где употребляемый, кроме отечества, путь сообщения…»⁸⁷. На фоне этого «твердого» прозаического текста уже возможны любые разворачивающиеся сценки, каждая из которых органически впишется в зачин.

«— Неужели у вас нет получше сходни?

— Зачем нет? Есть!

— Так отчего ж вы не кладете ее?

— Кладем, когда нужно.

— А когда нужно?

— Когда пароход отходит, тогда и кладем!

— А в остальные дни можно падать в Волгу?

Этот вопрос приводит сторожа в веселое настроение. Он усмехнулся и, оживляясь, заметил:

— Мы привычные, а из чистой публики редко-редко кто ходит сюда. Зачем хорошую сходню портить»⁸⁸.

В отличие, скажем, от сценок Лейкина, где в основном один герой: купец, приказчик, — герои сценок «путевых очерков» В. Дедлова чрезвычайно разнообразны, ибо действительно встречаются «на пути»: переселенцы (вятичи, мордва, пензенцы, немцы) — каждый со своей изюминкой и неповторимой речью; живописные египтяне; немец фон Д. — ученый-биолог, поселившийся на берегах Нила и таскающий за собой автора «путевых заметок»; русские извозчики в Петербурге; хохлы и евреи в Одессе; голландская семья, владеющая гостиницей (сценка «допроса» русского постояльца), и французская проститутка — все эти «подсмотренные», «подслушанные» сценки и сценки с участием самого автора — своеобразное быто- и жизнеописание через живую разговорную речь — весьма характерный прием создания художественного образа в поэтике «путевого очерка» 80-х годов. Наиболее талантливые повествователи (Е. Марков, В. Дедлов, К. Станюкович) пользовались этим приемом достаточно часто, каждый эпизод путешествия включал в себя сценку на равных правах с остальными «формами обрамления больших словесных масс»⁸⁹.

Сценка оживляла повествование, вносила элемент драматической игры, ощущение сиюминутности происходящего и, как следствие, достоверности описываемого материала. Демократическая репутация «сцен», которую они имели еще со времен «натуральной школы» и «физиологического очерка», была вне конкуренции среди других средств отображения действительности и в 80-е годы XIX в.

Считается, что любой монолог (сказ) «является в значительной степени искусственной языковой формой»⁹⁰, тогда как диалог ближе к конкретной речевой деятельности, в нем «легче обнаружить элементы социально-языковой системы в ее непосредственном проявлении». Не случайно именно в массовой литературе была разработана сценка как новая, «безавторская» форма передачи реалий. Правда, не многим из беллетристов данный прием пришелся «по вкусу» — он требует хорошего знания разговорной речи всех слоев населения и умения эту речь воспроизвести. Выстроить же диалог в сценке и умело ввести картину или эпизод без прямого участия автора–повествователя (бесфабульную сценку) — по силам не каждому. Здесь нет предыстории героев — участников сценки, нет авторских разъяснений, здесь совершенно «иной подход к композиции»: «как бы отсутствует всякая организация»⁹¹.

Очерк Чехова «Из Сибири» также изобилует сценками: встреча автора с переселенцами, столкновение подвод на дороге и перепалка ямщиков, сценка на постоялом дворе, когда автор узнает о том, что хозяева «усыновили» месячного ребеночка, оставленного «на неделю <…> мещаночкой», и со страхом ожидают ее возвращения (сцена эта удивительно напоминает эпизод из «Душечки»), ожидание лодки, чтобы переправиться через Обь, — всего таких сценок в девяти главках очерка семь. Комментируя чеховские очерки в Полном собрании сочинений и писем А. П. Чехова, М. Л. Семанова утверждала, что Чехов «смотрел на них скорее как на замену личных писем, по которым будет, «как по нотам», рассказывать после возвращения» (С. Т. 14—15. С. 763). Вряд ли это утверждение можно считать безоговорочным. Отправляя свои «сибирские впечатления» лично Суворину в качестве писем, Чехов прекрасно понимал, что они могут быть напечатаны в «Новом времени», и работал над ними как над очерками, предназначенными для публикации.

Более того, некоторые эпизоды очерка «Из Сибири» воспринимаются как своеобразные «заготовки» к рассказу «Печенег»:

«После полудня к хозяину приезжает очень высокий и очень толстый мужик, с широким, бычьим затылком и с громадными кулаками, похожий на русского ожиревшего целовальника. Зовут его Петром Петровичем. Живет он в соседнем селе и держит там с братом пятьдесят лошадей, возит вольных, поставляет на почтовую станцию тройки, землю пашет, скотом торгует, а теперь едет в Колывань по какому-то торговому делу.

— Вы из России? — спрашивает он меня.

— Из России.

— Ни разу не был. У нас тут, кто в Томск съездил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил. А вот скоро, пишут в газетах, к нам железную дорогу проведут. Скажите, господин, как же это так? Машина паром действует — это я хорошо понимаю. Ну, а если, положим, ей надо через деревню проходить, ведь она избы сломает и людей подавит!

Я ему объясняю, а он внимательно слушает и говорит: «Ишь ты!»... Постилаю себе полушубок на полу, ложусь и ставлю у изголовья свечу. Петр Петрович приподнимает голову и смотрит на меня.

— Я вот что хочу вам объяснить… — говорит он вполголоса, чтобы хозяин не услышал. — Народ здесь в Сибири темный, бесталанный. Из России везут ему сюда и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди, а сам он ничего не умеет. Только землю пашет да вольных возит, а больше ничего… Даже рыбы ловить не умеет. Скучный народ, не дай бог, какой скучный! Живешь с ними и только жиреешь без меры, а чтоб для души и для ума — ничего, как есть! Жалко смотреть, господин!» (С. Т. 14—15. С. 21—22).

Авторское «я» в этой сценке объективировано, Чехов «конструирует» диалог, прекрасно разбираясь и в мотивировках высказываний, и в логической их упорядоченности. Как тонкому знатоку человеческой психики, ему, несомненно, были известны внутренние мотивы и побуждения того или иного высказывания, которые в поэтике его произведений являются не только и не столько средством раскрытия характера и миропонимания героя или толчком к развитию событий, но прежде всего служат в основном средством проявления авторского отношения к героям. Чехов не анализирует цели и мотивы высказывания, не комментирует их, прекрасно понимая, что в таких ситуациях человек как бы разыгрывает в слове свои социальные и психологические роли и с большим удовольствием говорит общеизвестное, чем выслушивает новое. Об этом сигнализирует система деталей, раскрывающих подлинные пружины мотивов высказывания. С особой силой этот прием, намеченный им в путевых очерках, разовьется впоследствии в зрелом творчестве (монологи доктора Благово из повести «Моя жизнь»).

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: