 |
Из писем к Н. М. Вахтанговой
|
|
|
|
25 июня 1912 г.
… Объявилась масса приятелей шведов. Теперь через них устраиваюсь на пансион к одному инженеру, который живет в своей вилле часах в 10 от Стокгольма. Это на юге Швеции, я забыл название городка.
У них своя яхточка.
Ежедневно будем выезжать в море, купаться и лежать на солнце. Обстановка жизни и стол — простой, почти деревенский. Режим шведский — все в определенный час.
{105} Народ они здоровенный — геркулесы. Отчего же мне не пожить в семье, вскормившей геркулесов.
И если мне будет недорого, я поеду, ибо санатория не дождешься. Дерут здесь ужасно. На пансион гораздо дешевле.
Ну, видишь, как все благополучно сложилось…
10 июля 1912 г.
Что касается меня, — то я на все махнул рукой. В тех условиях и средствах, в которых я нахожусь, я и стараюсь жить продуктивно для здоровья. Пусть на душе отца будет грех. А впрочем, я его даже не хочу винить: с его точки зрения я сумасброд, пахал, безжалостный и бессердечный человек. Такому он не хочет помочь.
Л. А. Сулержицкому
Стокгольм, 17 июля 1912 г.
Милый Леопольд Антонович!
Удрал на север от людей,
Удрал от дум и разговоров,
Удрал сюда от черных дней,
Не слышать о «системе» споров…
Зачем я в Швецию попал,
Я хорошо и сам не знаю.
«На север!» — врач едва сказал,
И я тотчас же уезжаю.
Хотел в Норвегию попасть,
Да вышел скоро порох:
Дерут за все тут, просто страсть,
Но впечатлений целый ворох.
Я сплю, купаюсь, много ем,
И. С. Тургенева читаю.
Я молчалив, я — швед, я — нем
И в шхерах о Москве мечтаю.
Язык стал шведский изучать.
(Благой порыв — вот мой удел.)
Храню молчания печать
И говорить пока не смел.
Тоске своей ищу я дело.
Вожусь со всяким пустяком
И, если б солнце чаще грело,
В Москву явился б толстяком.
Немного, правда, загорел
И в весе фунта два прибавил.
Стокгольм ужасно надоел
Своим кодексом скучных правил.
И все по-прежнему я тощ,
Купанья нервы укрепили.
Не жарко здесь, не часто дождь,
И уж совсем не видно пыли.
Холодных много здесь красот:
Каналы, шлюзы, шхеры, замки…
Сначала открываешь рот,
{106} Потом — тошны культуры рамки.
Мужчин одежда дубовата,
Наряды женщин — поглядишь —
И так все это старовато!
Как ярок в памяти Париж!
А посмотрели б Вы обед…
Здесь блюда просто смехотворны,
Желудком, если Вы не швед, —
Они для вас неблаготворны.
Мораль на каждом перекрестке…
Спортивных обществ без конца,
А мысль — уложится в наперстке…
Не видно умного лица.
Здесь все упитано и сыто,
И для волнений нет причин…
Мещанским счастьем все покрыто…
Спокойно тянут здесь свой «джин»,
Который пуншем называют.
Читать не любят. Мирно спят,
Частенько «Fest’ы» посещают.
Плодят здоровеньких ребят.
В театрах — чистенько, наивно,
Ходули, пафос, мышцы, штамп,
Полотна пишут примитивно.
Не смущены усердьем рамп.
А в опере все тот же жест,
И хора подъятые руки.
И такт отсчитывающий перст,
И мизансцены из «Вампуки».
Давали как-то здесь «Кармен».
(Но, разве можно не идти!)
Все то же здесь, без перемен,
Все те же старые пути.
(Да, кстати, правда ли, что к Вам
Неблагосклонен нынче Двор,
Что подведен подсчет грехам,
Что вам мешает «духобор»?)[73]
Прислать не мог корреспонденции,
Обширен очень материал.
Громаден был запас сентенций,
Но так в заботах и увял.
Придет, быть может, вдохновенье…
В моем роду не знали муз,
И редко их ко мне явленье,
Как редок в Швеции арбуз.
Ну, мне пора бы знать и честь…
Сейчас я кончу, извините,
Прошу за труд большой не счесть
Супруге кланяться и Мите.
Ивану Михалычу привет[74],
И Вам поклоны разных рангов
От ночек не терпите бед
Люблю Вас много. Е. Вахтангов.
|
|
|
{107} Письмо из Швеции [75]
Стокгольм, 19 июля 1912 г.
Отхлынула стотысячная разноплеменная толпа.
|
|
|
Сняты бесчисленные по рисункам и количеству флаги.
Исчезли рекламы, яркие платья продавщиц значков.
Не слышно больше восторженных «гип‑ура».
Обыватель снял с борта своего пиджака жетончики и ленточки, к которым он привык уже за целый месяц.
И тихо и мирно стало в Стокгольме.
До того тихо, до того тоскливо, что не верится, что здесь столица Швеции, один из культурных центров этого маленького (всего лишь с пятимиллионным населением) государства.
Своеобразна жизнь шведа.
Не похожа она на жизнь столицы.
И трудно иностранцу привыкнуть к ней.
Все совершается в точно определенный час.
Минуточка в минуту. В 8 час закрыты все магазины.
В 12 час закрываются все рестораны, перестает ходить трамвай, и город совершенно замирает.
Изредка прогудит автомобиль, который, кстати сказать, заменяет здесь наших извозчиков. Экипажи с лошадьми встречаются здесь очень редко, и они дороже автомобиля.
В 2 часа ночи уже начинается рассвет — какой-то больной переход от дня к ночи и от ночи к дню, — и не чувствуется свежести утра, не знаешь прелести отдохнувшей за ночь зелени.
Куда ни взглянешь — красоты без конца.
Каналы, скалы, замки, оригинальная архитектура строений, шлюзы, скверы с неизменными памятниками и фонтанами.
Но всегда, в любой час дня, все это выглядит одинаково. Настроение никогда не меняется, и потому скоро все переходит в разряд обычного, в разряд будней.
У красот Стокгольма какое-то каменное лицо.
Вечно неподвижное, вечно сохраняющее свою маску чистоты и вылизанности.
И тоскуешь здесь по родным запущенным садам… Хочешь в лесок без этих желтеньких дорожек, газончиков, столбиков с надписями и телефонных будочек.
Телефоны эти преследуют вас всюду, количество их ужасающе: на каждые пять жителей — один аппарат (так говорит «телефонная статистика»). Мне пришлось видеть в конторе одного маленького банка 38 аппаратов, из них 19 «общественных» и 19 «государственных» (можно переговариваться с городами и {108} местечками всего государства). В каждом киоске, в каждой лавочке, на всех перекрестках стоят знакомые вам до Москве аккуратные аппаратики.
И еще поражает количество женщин, исполняющих различные работы.
Женщина здесь делает все — продавщицы, газетчики, уборщицы улиц, парикмахеры, прислуга в ресторанах, «живая реклама». Даже в мужских банях моют женщины. Шведы только посмеиваются, глядя на смущенного иностранца, которому банщица предлагает свои услуги, а сама не чувствует и тени неловкости.
|
|
|
Здесь обязательное первоначальное образование.
Здесь народные школы.
Здесь шестимесячный срок военной службы. Здесь много различных обществ и корпораций.
Здесь нет нищих.
Здесь чистота и порядок во всем.
Но понаблюдайте с месяц, поживите здесь, поговорите с людьми, которые живут здесь давно, последите за шведом в массе во все часы его дня, и вам, русскому, не захочется здесь остаться. В этой прославившейся своей культурой стране вы не чувствуете пульса, не чувствуете волнений, не видите оживления, не встретите блестящих глаз и жаркой речи.
Может быть, потому, что здесь все обстоит спокойно и благополучно.
Может, потому, что все упитано и сыто…
Потому, что нет причин для волнений. И молчит швед деловито, упрямо, упорно молчит.
Правда, здесь можно отдохнуть. Можно хорошо подумать в одиночестве. Можно окрепнуть здоровьем в шхерах… Но жить, долго жить здесь — едва ли на это пойдет даже флегматичный русский.
Какая колоссальная разница с Парижем!
Там жизнь летит, жалко каждого ушедшего дня, и так трудно расстаться с бурлящим потоком парижской жизни.
В Стокгольме считаешь дни и копишь здоровье. Неблагодарно, но иначе нельзя, подумаешь: надо потерпеть, скоро вернусь на свободу.
Здесь любят солнце за то, что можно принять солнечную ванну, море — за целебную соль, лесок — за тень.
Никаких восторгов, никакой поэзии.
Впрочем, на Олимпийских играх я видел темпераментного шведа.
И если вам не будет скучно, расскажу об этом и о многом другом в следующий раз.
Евг. Вахтангов.
{109} Из писем к Н. М. Вахтанговой
20 июля 1912 г.
… Настроение мое «усугубляется» настроением дня: вот уже пять дней не переставая идут дожди. Проливные. Грязи нет благодаря торцовым мостовым, но куда же выйти? Тоскливо сидеть в маленькой комнатке и без конца читать. Последняя книжка русская — Лермонтов. И вот перечитываю, хотя, за исключением немногих вещей, много у него скучных и устаревших.
|
|
|
Сижу часами со словарем и перевожу со шведского рассказ Горького «Коновалов». За 1/2 часа удается найти одно слово, ибо без знания грамматики и первоначальной формы слова трудно найти его в словаре. А я сижу усидчиво и кропотливо.
Надо же чем-нибудь занять себя, чтобы не думать о театре…
23 июля 1912 г.
… Получил деньги. Долгу ни копейки. Осталось 140 крон (70 руб.). На них, конечно, можно прожить здесь 10 дней, купить билет до Москвы.
Но жить еще 10 дней здесь я не могу. Ехать на курорт смешно.
Да и денег мало.
И вот что я придумал.
Читай и удивляйся.
Я всю жизнь проделываю что-то, отчего бы не выкинуть теперь.
Когда я был в Париже, то, будь у меня только 10 – 15 руб., я поехал бы в Лондон.
Когда туда попадешь?
Приехав в Россию, я страшно жалел об этом.
Теперь, если я остаток каникул своих проведу в Стокгольме, а под носом Норвегия и Дания, — то разве я не пожалею о том, зачем я не был там, когда в Норвегию (Христианию) билет стоит 7 руб. 50 коп., отсюда в Данию (Копенгаген) — 8 р. 50 к. Отсюда на юг Швеции (Мальмо) — 50 коп. (sic!). Отсюда в Истал, Карлскрона, Кольмар, Стокгольм — Москва — 23 руб.
Из Мальмо — Засниц — Берлин — Москва — 23 руб.
Через Берлин я не хочу, хотя цена одна. И был уже там, и деньги менять надо, и тащиться от Берлина в III классе до Москвы ужасно. Опять Александрове, Варшава… о, брр…
И вот я еду в Норвегию и Данию на полмесяца.
Разве можно не ехать? Потом будешь проклинать.
Господи, сколько денег пропито и выброшено, а тут за 20 руб. какое путешествие!
Завтра иду брать этот круговой билет. Горд и радостен до чрезвычайности.
{110} Мечта моя объехать весь свет.
И на следующее лето надо готовить деньгу.
Будем копить.
Лондон, и Нью-Йорк, и Чикаго!
Умру, а поедем.
Разве можно прожить на земле и ничего на этой земле не увидеть? И если б я сидел под крылышком папаши — ничего бы я не знал и не видел…
25 июля 1912 г.
[…] Был я в театре. Уютно, приятно, чисто. Публика балкона раздевается здесь же, в зрительном зале, и сама вешает свою одежду. Никаких номеров не выдают. Здесь никогда ничего не пропадает, а если вы сами потеряете что-нибудь, так вас отыщут и сами принесут вам потерянное, если есть какие-нибудь данные найти вас. «Чаевых» не полагается.
А публика какая! Не проронит ни слова, чутко принимает паузы, не шелохнется, не кашлянет. И как хорошо играют артисты, как хорошо выходят на вызовы. Летят на сцену гвоздики и розы с белыми билетиками, как мальчик, радуется им актер, весело ловит и без позы, искренне, с хорошим лицом, кланяется дружно аплодирующей аудитории.
|
|
|
Л. А. Сулержицкому
4 августа 1912 г., Москва.
Добрый мой, милый Леопольд Антонович, вчера Константин Сергеевич сказал, что я весь год был некорректным…
Так он подвел итог моей работы, так определил и охарактеризовал всю мою деятельность в театре.
Ночь напролет я искал, в чем же проявилась эта моя некорректность.
1. Некорректным к театру я не мог быть, если бы даже захотел, потому что слишком уж незначительное место занимал я там. Невозможно даже придумать такое положение, в котором статист может оказаться некорректным по отношению к такой организации, где он стоит в последних рядах и где его деятельность вне народных сцен совершенно игнорируется.
2. Некорректным по отношению к актерам, режиссерам и своим товарищам я не был ни разу, потому что по своей индивидуальности я не могу быть грубым и нечутким к людям вообще.
3. Некорректным к Вам я не мог быть, потому что слишком велики мое уважение, преданность, моя любовь к Вам и как к своему учителю, и как к человеку, и как к художнику.
4. Остается Константин Сергеевич…
{111} Если я оставил все, что могло бы составить мое земное благополучие; если я ушел из семьи; если я ушел из университета, когда оставался только один экзамен, чтобы его окончить; если я решился почти на полуголодное существование (так, как было в начале года), то, значит, в душе моей есть наличность святого отношения к тому, ради чего я все это сделал. Разве можно быть некорректным к тому, что любишь так много, так радостно? Ни словом, ни мыслью, ни делом я никогда не оскорбил Константина Сергеевича. Ни при нем, ни за глаза. И если бы не было его в театре, то я, во-первых, туда не поступил бы, а во-вторых — ушел бы в тот момент, когда почувствовал бы, что театр потерял связь со своим великим создателем и идет по какой-то своей дороге, куда уже не лежит мое сердце.
Люди не могут и не умеют быть некорректными к тому, на что они молятся. И я не могу составлять исключения, ибо это было бы против моей природы.
Так в чем же моя некорректность в течение целого года? Я растерялся, милый мой, добрый. Я ничего не понимаю. Помогите мне разобраться.
Теперь о моей работе.
Я занимался с молодежью четыре месяца с небольшим. И вот что я сделал.
A) Подготовил молодых настолько, что им теперь не чужд язык Константина Сергеевича.
B) Сдал свою работу Вам, как это и требовалось инструкциями Константина Сергеевича.
Вот и все. А что же можно было сделать другое?
Если теперь, после пятимесячного перерыва, я отказываюсь, решительно отказываюсь демонстрировать перед Константином Сергеевичем способность моих учеников пользоваться приемами системы, так это только потому, что я твердо верю и знаю, что упражнения только тогда ощутимы по результатам, когда они производятся часто. За два месяца (с каждой группой я занимался около этого времени) нельзя усвоить способность владеть собой, а после шести-семимесячного перерыва нельзя показать даже того, что было еще свежо непосредственно после занятий.
Я не знаю, как можно требовать с меня больше. Я выполнил все, что с меня требовалось, что позволило время. Я сдал Вам свою работу. Пять месяцев ни с одним учеником я не встречался на почве занятий. Они что-то делали, где-то играли, что-то усваивали — и как же я могу показывать Константину Сергеевичу тот балласт, который они восприняли за эти пять месяцев? Не могу же я быть наивным и думать, что двухмесячная работа так глубоко пустила корни, что ученики остальные пять месяцев провели в еженедельных упражнениях и усвоили то, что кое-как начали только понимать и чувствовать.
{112} Когда я, только что пришедший в театр, стал работать с людьми, которые до меня долго были в этом театре, и увидел, как превратно они все понимают, как вовсе ничего не понимают, как смеются над всем, что дорого Вам и Константину Сергеевичу, то я понял, что этим людям не сумели привить любви к системе. Вот почему я осмелился вчера заявить, что занятия г. Марджанова принесли молодежи меньше пользы, чем мои. Привить любовь можно тогда, когда сам любишь. И это не некорректность, если я утверждаю факт, что занятия Марджанова сделали меньше, чем мои, если я констатирую факт, что я нашел в театре людей, которые до моих занятий абсолютно ничего не понимали, а теперь кое-что чувствуют, увлечены и не высмеивают (за немногими исключениями). Я говорю о сотрудниках, части школы и части филиалов.
Что же мне делать, как не сослаться на факт в тот момент, когда мне брошен упрек, такой тяжелый и большой?
Если я заслужил этот упрек, то я понесу достойную кару. Я прошу освободить меня от всех занятий.
Если я не заслужил, то ведь это большой грех: за любовь, за пылкость, за молодость, за веру, за безграничную преданность заплатить упреком в некорректности.
Что же касается денег, то я хотел иметь 1200, основываясь на сравнительных данных, и этот вопрос скорее вопрос самолюбия, чем корыстолюбия: мне стыдно получать меньше такого-то за работу, которая ничуть не легче. Деньги я не люблю, и мне в конце концов безразлично, сколько я буду получать: все, что мне нужно, я заработаю на стороне.
Разговор, происшедший вчера, так на меня повлиял, что я не в силах был прийти сегодня на работу, в чем извиняюсь перед Вами и что прошу передать Константину Сергеевичу.
Переварю все, успокоюсь и завтра приду.
Пишу же для того, чтобы Вы не думали обо мне дурно.
Любящий Вас
Е. Вахтангов.
Из записной книжки
1 сентября 1912 г.
1‑е заседание в Студии[76]. Экзамены у Халютиной приемные.
2 сентября 1912 г.
Заседание на квартире Станиславского. Вырабатывали репертуар.
{113} 9 сентября 1912 г.
К. С. Станиславский читает на квартире пьесу Чехова «На большой дороге».
15 сентября 1912 г.
В Студии читали «Мнимый больной» Мольера.
6 октября 1912 г.
Открытие нашей Студии. Пусть будет так.
Л. Дейкун
Воспоминания [77]
Осенью 1911 года в театр поступили Е. Б. Вахтангов и С. Г. Бирман. И вот небольшая группа молодежи решила продолжать занятия по системе (тогда это называлось — по методу К. С. Станиславского). Собирались мы на квартире у Б. М. Афонина и под руководством Вахтангова занимались упражнениями и этюдами. Занимались мы регулярно. Дисциплина на занятиях была отличная. Как-то об этих наших «сборищах» узнал Леопольд Антонович. Он сразу заинтересовался нашими опытами и тут же сообщил об этом Станиславскому.
Дело кончилось тем, что Константин Сергеевич решил показать нашу работу в области системы всей труппе Художественного театра.
Наш показательный урок, страшно волнуясь, проводил Е. Б. Вахтангов. Мы проделали ряд упражнений на внимание, на свободу мышц, на органическое действие и т. п. А потом Бирман и я показали какой-то этюд. Это выступление молодежной группы произвело на всех большое впечатление. Константин Сергеевич был счастлив, что его поиски и открытия в области сценического творчества начали приобретать в Художественном театре признание.
С этого дня вся молодежь театра и некоторые артисты старшего поколения примкнули к нашей группе.
Началась работа над отрывками, репетировались чеховские водевили, инсценировки рассказов Горького, Глеба Успенского; отдельные вещи репетировались несколькими составами. Кроме того, продолжались всевозможные упражнения и поиски в области системы. Одним словом, наша жизнь в театре кипела ключом. И душой всей этой работы, проходившей в неурочное время, был, конечно, Сулержицкий. Он поддерживал нашу энергию, увлекал нас, давал нам советы как лучше организовать работу.
Осенью 1912 года Константин Сергеевич снял для наших занятий небольшое помещение на Тверской (ныне улица Горького, против теперешнего «Гастронома» № 1).
{114} Студия московского художественною театра
1913 – 1919
Открытие Студии. — «Праздник мира». — Вахтангов — актер. — «Потоп». Памяти Л. А. Сулержицкого. — Замысел постановки, «Каина». — «Росмерсхольм». — Мысли о новом репертуаре. — Письмо совету Первой студии. — МХТ и Студия.
А. Дикий
Повесть о театральной юности [78]
Студия началась с увлекательнейших занятий по усвоению основ «системы» с самим Константином Сергеевичем, а кроме него с Сулержицким, Марджановым и Лужским. Скоро рядом с ними оказался наш ровесник и однокашник Вахтангов. Очень активный на первом этапе жизни Студии, он сразу стал самым ревностным, самым горячим почитателем «системы», проявил прямой интерес к ее эстетическим, методологическим основам, научился понимать Станиславского с полуслова. На занятиях он жадно ловил новое, еще не известное накануне, тщательно записывал все указания Константина Сергеевича и постепенно превратился в его ассистента, стал служить как бы «приводным ремнем» от него, Учителя, к массе учеников, добровольно и охотно признавших в Вахтангове педагогический дар, право руководить ими в ходе самостоятельных работ по «системе». Мы дружили с Вахтанговым, ощущали в нем товарища, и в то же время рассматривали его как «первого среди равных» во всем творческом составе Студии.
{115} С. Гиацинтова
С памятью наедине [79]
[…] Сулер сообщил, что скоро будем выпускать спектакль «Праздник мира» по пьесе Гауптмана, который ставит Евгений Богратионович Вахтангов. Так же, как Болеславского, мы быстро признали Женю главарем и руководителем. Это было важно, потому что старшие в театре относились к нему прохладно — сейчас даже трудно понять почему. Мы же окружили его уважением, послушанием. На репетициях то и дело слышалось: «Помоги», «Объясни», «Как ты скажешь», «Без тебя не решусь».
При Вахтангове роль режиссера в работе над нашими спектаклями стала более активной, значительной. Он репетировал с необыкновенным азартом — думаю, пьеса особенно волновала его ассоциациями с собственным неблагополучным родительским домом. В отличие от первого нашего режиссера Болеславского, Вахтангов вел себя властно, нетерпимо, твердо знал, чего хочет, не терпел возражений. Его очень занимали странные и страшные семейные отношения в тягостной, душной пьесе, он хотел разгадать тайну «человеческих страстей», как он говорил. Вахтангов был молод и обуреваем собственным темпераментом, ему не хватало осторожности в подходе к актеру, но зато как заразительна была его увлеченность, как очевиден темперамент — мы, молодые и неопытные, почувствовали это раньше всех.
1981.
Студия при Художественном театре [80]
Молодежь занимается под руководством Сулержицкого и Вахтангова — теоретически и практически. Много внимания уделяется импровизациям на заданную тему.
Студия готовится и к спектаклям. Для открытия намечен «Праздник примирения» Гауптмана в постановке Вахтангова[81].
{116} Заметки на режиссерском экземпляре
«Праздник мира»
Бухнеры мирят. Твердо. Уверенно. В конце первого акта и в начале второго зритель должен доверять им. Когда же все собрались у елки — зритель должен почувствовать благодарность за то, что они так хорошо сделали такое большое дело. Чтоб первая вспышка на елке заволновала меня, зрителя, испугала и поселила опасения, досаду, зажгла желание броситься на помощь Бухнерам.
Всякий, кто хочет быть приятным, всегда неприятен тем самым, что хочет быть приятным.
Актер, у которого есть природная приятность, должен пользоваться ею («искать себя»), а не искать на стороне.
Из режиссерского дневника
«Праздник примирения»
(Репетиции по 15 ноября — день первого спектакля)
Студия МХТ, 1913 г.
18 января 1913 г. К. С. Станиславский утвердил следующее распределение ролей:
Ф. Шольц — Хмара
Фрау Шольц — Дейкун
Августа — Бирман
Роберт — Сушкевич
Вильгельм — Болеславский
Бухнер — Попова
Ида — Гиацинтова
Фрибэ — Чехов
24 января 1913 г.
1 [репетиция]
Присутствуют все. Прочтена пьеса. Поговорили об образах.
Не удалось устроить первую репетицию раньше, так как ежедневно бывали репетиции «Федора»[82]
31 января 1913 г.
4 [репетиция]
В первой сцене мне важно:
Бухнеры — гости.
{118} Августа — одинока.
Ида и мать — еще не замечают неурядиц и считают это за незначительное будничное явление, такое, какое бывает и у нас.
Фрау Шольц — самодовольна, не настроена работать.
Фрибэ — артист, упивается своей работой.
Общее настроение сцены: ждут, очень волнуются, торопливо устраивают к приезду.
Праздник.
4 февраля
5‑я репетиция
Нашли несколько новых красок.
6 февраля
7‑я репетиция
Прошли три раза, кончая приходом Фрица. Искали характерность Чехову.
Намеки на «зерно» есть у Поповой, Дейкун и Бирман.
Очень трудна сцена «Бухнер — Шольц». В нее много надо вчитываться.
1‑й кусок — ночь под рождество. Ждут.
2‑й кусок — семейная сценка.
И. Я. Гремиславский принес эскизы: Иды, Шольц, Бухнер. В следующий раз заняться с Хмарой.
7 февраля
8‑я репетиция
Для Бухнер нашли мягкость.
Для Фрибэ нашли кое-что из характерности (весь мокрый, глаз сочится, обезьяна, кривоногий).
14 февраля
11‑я репетиция
Нужно сильнее сцену с Августой. Сегодня ни у кого ничего нет.
Для фрау Шольц надо найти внешнюю характерность обязательно. Идти от брюзги.
Фрибэ — встречу.
Да, бывают и такие репетиции:
Лидии Ивановне [Дейкун] совсем освободиться от своей манеры: какое-то стояние, театральная настороженность, в общем, совершенно нечто непонятное и ненужное.
17 февраля
13‑я репетиция
Поработали очень хорошо.
Нашли «встречу Фрибэ с Шольцем», выход Шольца.
{119} 20 февраля
16‑я репетиция
Шольцу — мягкость. Убрать всю театральную напряженность.
У Поповой и Бирман кое-что определилось.
Дейкун не нашла еще самочувствия в этом куске.
Через 2 – 3 репетиции надо мизансценировать.
Первый акт разобран весь.
1 акт
1. Ночь под рождество. Ждут.
2. Семейная сценка. Бухнер присматривается.
3. Он может явиться каждую минуту.
4. Снег на голову.
5. Впечатление приезда.
6. Кавардак. («Этот еще начинает».)
7. Бухнер действует.
8. Роберт один, снимает маску.
9. (Бодрость.)
25 февраля
21‑я репетиция
Роберт с Августой то ссорятся, то сейчас же мирятся.
Завтра в 8 час второй акт.
Репетиция прошла очень хорошо. Все были внимательны и свободны. Очень много сделали. Смотреть интересно.
26 февраля
22‑я репетиция
Все, кроме Болеславского. Отсутствие последнего очень задерживает работу.
1) Прочли II акт. Выяснилось, что без исполнителя Вильгельма его нельзя репетировать.
2) Прошли сцену Шольц и Роберт — I акт.
3) Нашли сцену Фрибэ и Шольц.
Так как текст очень туманен, то я нахожу, что его можно импровизировать, придав ему форму монолога, который прерывается госпожой Шольц тогда, когда она это почувствует.
4) Проходили сцену Иды и Вильгельма. Но так как нет Болеславского (он на «Федоре»), то ничего не нашли.
1 марта
24‑я репетиция
Болеславскому убрать игру «на ногтях». Убрать ручки.
Не играть неврастеника из Балтучая[83]. Убрать «бебе», игру под наивного.
{120} Все глубже и серьезнее. Не жить общим образом.
Он слабый оттого, что хочет быть сильным. Но у него ничего не выходит.
Не надо играть слабого.
Фрибэ должен вести сцену так, как будто решился на самоубийство.
Болеславский сегодня кое-что почувствовал и убрал немножко из того, что ему мешало.
Для Фрибэ много нашли.
Сегодня опять хорошо поработали.
2 марта
25‑я репетиция
Ведь братья не видались 6 лет. Слушать диалог братьев сейчас совсем неинтересно. Скучно. И ничего не понимаю. Болеславский любуется собой, бессознательно кокетничает добреньким тончиком. Это убрать. И вообще у него все как-то не так. Нет внимания к работе. Все сухо. По обязанности.
В общий тон нашей хорошей работы вносится что-то, нам всем неприятное и расхолаживающее. Как я ни мягок с ним, как ни сердечно к нему расположен, все-таки мне очень больно, что он не понимает, что его поведение смущает не только одного меня.
Свистать Вильгельму тоже не полагается.
7 марта
Работали над сценами:
1) Роберт и Вильгельм.
2) Шольц — Фрибэ (без слов).
3) Обморок.
4) От обморока до выхода на елку.
Очень хочется отметить в высшей степени внимательное отношение всех к работе, желание найти, сделать лучше, тоньше. Так радостно и хорошо работается.
Л. А. Сулержицкому
27 марта
Леопольд Антонович!
Прошу Вас довести до сведения К. С. [Станиславского] следующее:
На сегодня была назначена репетиция в 12 час. Болеславский передал через г. Сушкевича, что он придет самое позднее в 1 1/2 час. Он совсем не явился на репетицию и даже не известил, что не придет. К 1 1/2 час был вызван г. Рахманов, писавший музыку, тоже ждал, и так было неловко, что посторонний человек видел все сцены, произошедшие благодаря неприходу {121} Болеславского. Пришлось перед Рахмановым извиняться и просить его приехать в другой раз.
Все возмущены до крайности. Пришлось прекратить такую важную репетицию, как сегодняшняя. Возмущение наше я не сумею Вам передать. У нас срывается спектакль. Все сцены, где не играет Болеславский, сделаны. В понедельник 1‑го я хотел уже показать К. С.
Ни увещания товарищей, ни мой деликатный тон с ним, ни то, что он сам ставил, ни важность момента — ничего не гарантирует мне покоя репетиций и моей работы в Студии.
Его неэтичный поступок (и это не первый) вносит в студийную работу — работу учреждения — характер домашних любительских спектаклей.
Раньше я не хотел писать, даже несмотря на Ваше настояние, Леопольд Антонович, теперь же сам прошу доложить К. С., что весь тон Болеславского в смысле его манеры держать себя на репетициях, в смысле отношения к работе, в приемах, наконец, работы возмущает меня не только как ставящего пьесу, но и как члена труппы Художественного театра, как человека, который отдает много делу, которому он служит.
Всегда невнимательный, всегда легкомысленный, всегда несерьезный, всегда проявляющий неуважение к товарищам-партнерам, даже в такие минуты, когда души последних наполнены большими переживаниями, когда, казалось бы, из простой деликатности надо оставить шутовство, г. Болеславский сделался для нас всех самым неприятным партнером.
До сего дня он 6 раз не явился на репетицию без предупреждений (не будучи занят в Мольере[84] в эти дни).
У нас все готово. Даже декорации. Не заделаны только сцены с ним; и как только он не понимает, что такое отношение недопустимо.
Радость работы он превратил в сплошное страдание. Страдаю я и все мои товарищи. Прошу Вас предпринять что-нибудь. Я перечел его протоколы по «Гибели “Надежды”» и принужден убедиться, что он был неискренен в них…
Прошу принять что-нибудь решительное. У нас срывается спектакль. Мы начинаем падать духом.
Евг. Вахтангов.
3 апреля
Репетиция в костюмах и гримах
Присутствует К. С., Леопольд Антонович и пожелавшие прийти, по извещению о публичности репетиции, из труппы молодежи театра.
{122} После репетиции К. С. делал свои замечания. В общем одобрил то, что сделано до сих пор, и дал направление для дальнейшей работы.
[Осень 1913 г.]
Через несколько дней после сбора труппы в театре мы стали продолжать свою работу над «Праздником примирения».
Занимались все время в театре, так как помещение Студии сначала искалось, потом переустраивалось и ремонтировалось.
Занимались в свободное от репетиций время.
В театре репетировались сцены из «Ставрогина».
Паперть. Бал. Пожарище.
Кроме того, «Синяя птица», Мольер. И постольку, поскольку мы могли урвать хоть час-полтора, мы не пропускали ни одного дня.
Расширил задачи исполнителей. Ярче сделал переходы из куска в кусок. Старался добиться точки после каждого куска. Изменил толкование некоторых мест почти у всех исполнителей. Освежил новыми приспособлениями задачи.
Изменил «зерна» у Сушкевича, Дейкун, Хмары, Бирман, Поповой.
Стал искать зерно для Болеславского. Относительно Болеславского с радостью хочу отметить его переменившееся к лучшему отношение к работе.
Несколько раз во время интимных репетиций занимался своими сценами заботливо, настойчиво разбираясь в деталях.
До сих пор нам не удается финал II акта, требующий громадного, стопроцентного напряжения и внимания.
Все еще мажем, одна сцена находит на другую, торопим.
Ей я думаю посвятить несколько последних репетиций.
Добиваюсь нарастания в пьесе по кускам.
В. В. Готовцеву сдана монтировка.
30 октября 1913 г.
Новое помещение Студии.
Пройден I акт полностью.
Второй до выхода на елку, так как Бирман и Болеславский вызваны на «Трактирщицу» к часу[85].
12 ноября
Генеральная репетиция в костюмах и гримах. Присутствуют Леопольд Антонович и случайно зашедшие.
13 ноября
Генеральная. Присутствуют К. С., Леопольд Антонович и труппа.
{123} После репетиции К. С. делал общие замечания, не касаясь частностей.
С. Гиацинтова
С памятью наедине
Приближался день показа «Праздника мира» Станиславскому. Готовясь к нему в приподнятости духа, возбужденные переездом и несколько усыпленные успехом «Гибели “Надежды”», мы были совершенно не подготовлены к обрушившейся на нас беде.
Сказать, что Константин Сергеевич не принял спектакля — ничего не сказать. Он бушевал так, что сам Зевс-громовержец завидовал, вероятно, ему в эти минуты. Обвиняя нас в натурализме — мы, видно, действительно перестарались в поисках правды жизни, в ее самых тяжелых и некрасивых проявлениях, — Станиславский уже не замечал ничего хорошего, достойного.
На наши бедные головы камнями падали слова «кликушество», «истерия» и еще какие-то, не менее уничтожающие. Прячась за спины друг друга, мы тихо плакали. Объявив в заключение Вахтангову, что тот может быть только режиссером, подготовляющим актерский материал, то есть педагогом, но никогда, в отличие от Болеславского, не станет постановщиком, потому что не чувствует форму спектакля, Константин Сергеевич покинул зал.
Потрясенный, уязвленный, расстроенный Вахтангов обращал на нас свой большеглазый взор, исполненный горя и обиды.
— Почему он так определил? Откуда это видно, что я не могу быть постановщиком, объясните мне? Нет, я знаю, я чувствую форму, знаю, — настойчиво повторял он.
И не зря настаивал. Театральная форма была наиболее сильной стороной его таланта, недолго сверкавшего, но навсегда оставшегося в истории и в памяти людей.
Эта ошибка Станиславского, увы, не единственная, слава богу, не сгубила Вахтангова. Но в тот день нам нечем было его утешить — жизнь, казалось, непоправима, черна, кончена.
И все-таки, слившиеся за год тесной работы в нечто единое, целое, мы проявили мужество, упорство и, я бы сказала, отвагу — решили испросить разрешение Константина Сергеевича показать «Праздник мира» старшим актерам Художественного театра. И когда он внезапно согласился, не знаю, чего больше в нас было — счастья или испуга. Снова играть разгромленный спектакль, да еще кому — им, главным, не принимающим нас всерьез.
Гримировались молча — всю волю, все силы берегли для спектакля, для еще одного, следующего после «Гибели “Надежды”» прыжка в неизвестное.
Начали. Мы с Поповой, моей матерью по пьесе, стоим за кулисами и слушаем, как на сцене исходит в бессмысленной ссоре семья Шольц. Но {126} при этом слышим еще и мертвую тишину в зале. И не знаем, что она означает — острый интерес или полное его отсутствие. Потом я сама выхожу на сцену и уже перестаю понимать все происходящее вокруг.
Не помню, в какой счастливый миг мы осознали, что победили, что успех был полный, настоящий. Качалов говорил Константину Сергеевичу, что это один из лучших спектаклей, виденных им. Остальные «старики» его хором поддерживали, утверждая, что мы нашли подход к образам через его систему, что воздействуем на зрителей раскрытием глубоких человеческих страстей. И Станиславский сменил гнев на милость — разрешил играть на публике.
Г.
Открытие «Студии» Художественного театра [86]
Вчера открылась «Студия» Художественного театра… Для открытия была поставлена пьеса Гауптмана «Праздник мира». Постановка и исполнение пьесы превосходные, напоминали первые шаги Художественного театра. Публика, переполнившая «Студию», с громадным, захватывающим интересом следила за ходом спектакля. Из исполнителей на первом плане гг. Хмара, Сушкевич и Болеславский. На месте г‑жи Дейкун, Попова, Поставлен «Праздник мира» г. Вахтанговым очень хорошо. Среди публики К. С. Станиславский, Вл. И. Немирович-Данченко и много представителей художественно-артистического мира.
