Советы тем, кто пришел в Церковь из оккультизма

У тех, кто пришел к православию от восточных религий Индостана и оккультных учений, а особенно у тех, кто практиковал эти учения и занимался психофизическими упражнениями по этим системам, остается в душе долго не заживающая рана, которая особенно болезненно про­являет себя в области мистики и молитвы.

Оккультизм - демонообщение, в котором происхо­дит не фиксируемый самим человеком процесс демоно-уподобления. Впрочем, в черной магии это демоно-уподобление уже не скрывает себя; оно является содер­жанием и целью всех ритуалов: мантр, заклятий и при­зывов темных духов. Если рассмотреть историю падения сатаны как клиническую картину, то увидим, что сатана - это первый душевнобольной, одержимый манией величия, первый визионер и параноик, который предста­вил в своем больном воображении себя вторым божест­вом. Гордость повлекла за собой потерю любви. Демон - дух, неспособный вместить в себя луч любви, хотя бы тонкий, как луч, идущий от звезды, или каплю смире­ния, хотя бы малую, как утренняя росинка на листке цветка. Характерно, что душевнобольной находится в состоянии аутизма (погружения в себя), он не может лю­бить других людей, он в постоянной тревоге, в постоян­ных фобиях, но даже когда он дрожит от страха, то не способен смирить себя. Душевнобольной теряет свою собственную личность, он надевает на себя выдуманную личину, с которой он отождествляет себя. Чаще всего эта личина какого-то великого человека. Душевнобольной создает мир своих иллюзий, мир своей болезни, бежит в этот мир и живет в нем. Подобное чувство испытывает оккультист. Он становится жесток и холоден к своим ближним; его душа в постоянной тревоге, он думает с себе, как о ком-то великом, он живет в ирреальном мире, созданном собственным воображением. Уподобление демону проявляется как паралич сердца. Центр жизни оккультиста переходит из сердца в область страстей - в периферию сердца. Апостол Павел пишет о демонах как о духах поднебесных. Они находятся не на небе, а в не­кой области под небом. Так и наши страсти находятся не в нашем сердце, а в области около сердца и действу­ют на него как бы извне. Со страстями соединен рассудок, наполненный мечтами, грезами и картинами собст­венного воображения. Впрочем, кроме самого человека здесь действует невидимый «живописец» - диавол. От­сутствие любви и смирения - это признак душевной болезни.

Переход из оккультизма в православие требует сле­дующего: реанимации человеческого сердца, возрожде­ния двух движущих сил души - любви и смирения, осознания собственной личности. В глубине сердца оби­тает благодать, но через грехи эта глубина чаще всего оказывается для человека закрытой. Поэтому христиан­ский аскетизм, в значительной мере, - это борьба за соб­ственное сердце. В оккультизме Бог как личность отсут­ствует. Это - пустая абстракция, а в некоторых случа­ях - символ космической энергии. Оккультизм имеет дело с духами, а не с Богом. У оккультистов пропадает чувство живой личности, для них человек - предмет пользования, а демон - инструмент для осуществления своих страстей. Практическую мораль оккультистов можноохарактеризовать термином «инструментализм». Переход из оккультизма в православие в этой плоскости должен знаменовать собой переход от инструментализма к личностному общению - к персонализму - общению с конкретными личностями. Разорвать порочный круг страстей, опустить ум из области рассудка в сердце, оживотворить и согреть лед своего сердца любовью - должно стать задачей такого человека. Заклятие - это императив, повеление. Медитация - это беседа с собой, это созерцание определенной идеи или предмета. Для ок­культиста молитва - это вид словесной энергии или трансформация энергии собственной души в слова мо­литвы или действие через энергию, заключенную в са­мих словах и именах. Поэтому оккультист по инерции отождествляет действие молитвы с самой молитвой, а себя - с энергетическим генератором. Он ожидает отве­та не от Бога, а от самой молитвы как ее следствия, т. е. реализацию заключенных в молитве потенциальных сил. Слово «молитва» имеет один корень - «мольба, умоление», т.е. благоговейная просьба, а оккультист никого не просит. Он забывает о самом главном, что обращает его к Богу как живой Личности; для него молитва не диалог, а монолог.

Оккультизм в какой-то степени связан с пантеисти­ческим мировоззрением - одушевлением сил природы и обожествлением космоса. Мистика пантеизма - это мистика слияния с духом космоса - состояние, называемое самадхи, или погружение в нирвану - пустоту, как с стояния истинного бытия; это мистика упрощения, т. е. освобождение души от слов, представлений, чувств, эмоций и т.д. Здесь нужно условие для погружения бесформенную пустоту. А так как бывший оккультист, смешивая молитву с медитацией, стремится к этим усло­виям для освобождения души от ее содержания, то он питает какую-то скрытую неприязнь к общественному богослужению, старается не приходить в храм, когда там праздничная служба и много народа, а предпочитает молиться один в своем доме; там ему легче погружаться в подобное состояние. Вообще оккультист чувствует себя во время литургической службы плохо. Он объясняет это шумом в церкви, давкой народа, неумением людей вести себя в храме. Но на самом деле здесь более глубо­кая причина - стремление темных сил оторвать челове­ка от мистического единения с Церковью, от места, где небо соединено с землей. Оккультист привык рассчиты­вать на себя и надеяться на свои силы, поэтому он оди­нок в храме. В церкви он ищет не благодати Божией, а какой-то космической энергии. Это не общение с Богом, а как бы включение себя вроде прибора в электриче­скую сеть. Оккультист редко приходит в церковь до службы, а чаще всего он опаздывает на литургию и уходит раньше, не дождавшись ее конца. Надо сказать, что мистика католиков включает в себя образные представ­ления. Поэтому некоторые исследователи находили сходство между католической мистикой и йогой. Харак­терно, что скамьи, находящиеся в костелах, предназна­чены больше не для молитвы, а для размышления. Оккультист должен научиться тому, что делает каждый эенок: просить; научиться просить у Бога - вечного и временного для себя и для других; чувствовать Бога, как ребенок чувствует своего отца, доверять Ему, а не собст­венным силам.

Обычно, когда определяют различие религии и кон­фессии, то останавливаются на их вероучении - догма­тике, затем - на обрядах и ритуалах. Но есть еще одна область, которая трудно поддается определению, но в то же время является самой сердцевиной религии, - это мистика. В настоящее время немало людей увлекаются восточными религиями, в том числе оккультизмом. Для некоторых из них это является как бы переходным пе­риодом из атеизма в христианство. Но, вступая в Цер­ковь, они несут в себе инерцию пантеистической и де­монической мистики. Особенно разрушительно это ска­зывается на молитве. Поэтому несколько остановимся на этом вопросе. Мы не задались целью разбирать бесчис­ленное количество школ и систем неоязычества, а толь­ко хотим указать на несколько фактов, чтобы помочь людям осознать, какую скрытую болезнь они могут но­сить в себе. Индуисты, вернее, индуистские мистики стремятся к состоянию, называемому самадхи. Оно име­ет сходство с экстазом неоплатоников. Гималайский пан­теон богов - это персонификация свойств «единого»; многобожие - религия толпы; картинки, нарисованные для детей, которые не познали божественное начало обитающее в них самих. Но посвященный знает, что су­ществует только единый, а множественность - иллюзор­на. Он отвлекает свой ум от множественности форм мыслей, картин и представлений. Это интеллектуально упрощение относится как к внешнему, так и внутреннему психическому миру самого человека. Он как индивидуум кажется себе иллюзией: «Нет ни меня, ни тебя; существует только он», другими словами: «Я есть ты, ты есть он». Человек пытается путем медитаций отождествлять себя с этой бесформенной и безликой единицей, как единственным бытием, вне которого на­чинается мир иллюзий. Он, посредством медитативных упражнений, хочет слить себя с абсолютом и остается с единственной верой в то, что он и божество едины, а точнее, он сам себе божество. Психическая жизнь по­давлена, как бы уничтожена; вере в свою божественность ничего не противостоит. Эта идея охватывает всего че­ловека и приводит его в состояние транса. Разумеется, молитва здесь отсутствует: кому молиться, если он тож­дествен абсолюту. Притязание на богоравенство или самообожение является основой первородного греха и ве­дет начало свое от падения сатаны, который посчитал себя богом. Прошедший путь индуистской мистики нередко под видом молитвы обращается не к Богу, а к самому себе и заменяет молитву медитацией. Самое страшное искушение для такого человека, что он в хрис­тианстве с трудом приобретает чувство общения с Бо­гом как с Личностью; для него Божество неопределен­ный универсум. Поэтому у людей, пришедших из панте­истических религий и оккультных учений, если они были практически включены в них, остается какая-то отчужденность и холодность ко Христу как Бого­человеку. Оккультист Владимир Соловьев подменяет Богочеловека Богочеловечеством. Ранние философские работы Соловьева, а также произведение «Смысл люб­ви» носят пантеистический характер. В ранних произве­дениях он хочет обобщить христианский и восточно-пантеистический опыт, только не мистики, а мышления. А произведение «Смысл любви» проводит идеи оргиастического шиваизма и шактизма³⁷⁷. Характерно, что Вла­димир Соловьев долгое время занимался спиритизмом. Что касается Флоренского, пришедшего в христианство от платонизма и гностицизма, то он пишет о Христе ка­ким-то ледяным тоном, как можно писать о мертвеце; по сути дела, у него Христос заменен Софией - «матерью мира».

Для прошедшего путь буддизма следует помнить, что буддизм в своих отрицаниях и негациях еще более ра­дикален, чем индуизм (нам кажется, точнее будет назва­ние шиваизм). Если шиваизм учит о сведении психиче­ской составляющей человека к некой универсальной единице, то мистика опустошения в буддизме стремит­ся свести всю психическую жизнь к нулю, объявив всякое бытие злом. Шиваизм ищет единого бытия под мно­гообразием форм. Буддизм отрицает бытие универсума. Его мистика - не уничтожение форм, а уничтожение самого бытия как иллюзии, влекущей за собой реальные страдания. Здесь не только уничтожаются мысленные объекты, но подвергается беспощадной ампутации вся эмоциональная сфера человека.

Продолжением буддизма, который чуждался философско-метафизических проблем, является его вариант в виде ламаизма, хотя это продолжение нам представляли как шаг назад к индуизму. По этому учению, су­ществует пустота, которая рождает сама из себя элемен­ты бытия настолько кратковременные, что их можно на­звать вневременными. Эта пустота является первоосно­вой вещей. Этот вакуум, в котором должна раствориться без остатка душа человека, представляет собой вожде­ленную цель ламаистов. Ламаизм хочет философски осмыслить буддизм, который порождал из себя и про­должает порождать элементарные частицы как основу и материал для мироздания. Буддизм не пытался осмыс­лить и определить нирвану, для него определение нир­ваны в словесной формулировке было бы уничтожени­ем самой нирваны. Буддизм остановился на уровне эмпирики, поставив саму психику человека в неестест­венные условия искусственного торможения душевных процессов. Буддизму нет дела ни до божества, ни до ду­ши, ни до метафизического мира, ни до начала, ни до конца мироздания. Для него само бытие отождествлено с понятием зла - это диссонанс, постоянно терзающий человека. Уничтожить страдания человека можно толь­ко уничтожив само бытие, а точнее, остановив его про­явления. Пришедшие в Церковь из буддизма отличаются наклонностью к субъективизму и индивидуализму; их религиозная жизнь как бы застывает в их рассудке. Буддисты и ламаисты, так же как и шиваисты, теряют чувство личностного бога. Для них Божество - это энергетическое начало. Они ищут Его не в молитвах, а в медитациях, и само понятие молитвы у них искажено: это не мольба, а рассуждение, обращенное не столько к Богу, сколько к собственной душе; они ищут не обще­ния с Богом как с Абсолютной Личностью, а субъектив­ные состояния. Для них остается чуждой первая запо­ведь Евангельских Блаженств: «Блаженны нищие ду­хом»³⁷⁸. Они чувствуют себя в молитве не нищими, а теургами, и часто приписывают словам молитвы само­стоятельную силу. Поэтому пришедшие к православию от этих учений должны помнить, что молитва - это диалог через слово между двумя личностями: ограниченной человеческой и безграничной божественной. Это синер­гизм двух воль. Результат молитвы - от Бога, наша - только просьба. Оккультизм не отрицает ценности зем­ного бытия, но отрицает цель бытия, как общение с Божеством; для него нет Бога как объекта молитвы, он имеет дело с космическими духами, а на самом деле с демонами; он хочет влиять на этот мир через слово и ма­гические ритуалы.

Демон имеет индивидуальность, но личность в нем стерта. Молитва оккультиста носит характер императи­ва - повеления; это - агрессия в мир агрессоров с целью заставить их служить себе посредством магических зна­ков и таинственных имен как паролей и талисманов. Это - общение с демоном через уподобление ему, поэто­му у оккультистов до чудовищных размеров развивает­ся гордыня.

После перехода в православие им трудно почувство­вать Бога как живую Личность. Сатана - холоден; серд­це у оккультиста также холодно, там нет любви, хотя его душа постоянно обуреваема страстями (страсть - это пламя, которое жжет, но не согревает). Его молитва так­же обращена по инерции к некой безликой силе, поэто­му ему нужен особый контроль над собой. Он ищет спо­собы и методы к молитве, но забывает о главном, что мо­литва есть плод смирения и любви.

Всем этим людям необходим духовный руководитель, как тяжелобольному нужен врач. Смирение с покаяни­ем рождает любовь; только любовь может согреть и оживотворить их сердце. Смирение начинается с послу­шания, а послушание с осознания того, что человек своими собственными ограниченными, изъеденными страстями, как дерево червями, силами не может бороть­ся с грехом, живущим в нем. Чувство духовного тупика, в котором оказался человек, подобно перекрестку двух дорог, где решается дальнейшее направление его жизни: 1) он думает, что у него достаточно внутренних возмож­ностей, чтобы самому преодолеть этот тупик, что его состояние - это результат допущенных ошибок и внеш­них ситуаций. Он решается сам исправить свою жизнь, сам выйти из лабиринта демонического мира, в котором оказалась его душа, и в результате он делает новый круг и приходит к тому же тупику. 2) Человек понимает, что грех - это динамическая сила, которая живет в его Душе, и требуется беспрерывная борьба с ним, со всеми его многообразными проявлениями, что он находится в окружении демонических существ - врагов беспо­щадных и коварных, более опытных, чем он; что в его душе существуют страсти, которые он любит и с кото­рыми в тайне сердца не хочет расстаться. Тогда человек начинает искать помощи, а именно помощи Божией че­рез послушание духовному отцу, через отсечение своей непокорной воли, которая стоит, как стена, между чело­веком и Богом. Человек может изучить духовную лите­ратуру, в том числе аскетику, знать лучше отцов о вну­тренней жизни и даже рассказывать об этом другим, но без духовного отца он будет подобен хирургу, который знает анатомию человека, но не может сделать операцию на своем собственном теле. Только послушание как выс­шая жертва может сделать ветхого богоборца новым боголюбцем.

Людям, перешедшим из оккультизма в христианство, не следует увлекаться богословием, потому что тайная гордость ума может получить свою пищу. Им надо на­чать с исполнения заповедей, если можно так сказать, с практического христианства, чтобы реанимировать свое сердце; другими словами, им надо перенести цент религиозной жизни из головы в сердце. Они должны научиться уважать человека как богоподобную лич­ность, отказавшись от интеллектуального элитаризма и от прежнего противопоставления себя окружающим людям как просвещенного в духовной жизни (пневма­тика) профанам (невеждам). Они должны научиться не просто читать молитвы, а просить милость у Бога, - то, что трудно их гордому уму. Переход в православие из пантеизма - это переход от космофилии к теофилии, о безликой космической силы и духов-посредников - этих артистов в масках - к личностному общению с Личным Богом, Который есть Жизнь, Истина и Любовь.

О лжи

Если бы меня спросили, кого считаю самым страшным врагом Православия, то я, прожив долгую жизнь, мог бы сказать: самым страшным врагом является дух иезуитизма, который, подобно невидимой с первого взгляда болезни, подтачивает тело Церкви. Конечно, я говорю о людях, которые принадлежат Церкви и выступают от ее имени. Сама Церковь, как носительница благодати и чистая идея, Церковь, как та духовная стихия, где созидается вечная жизнь, - вечна, свята и неизменна. Но мы говорим о видимой Церкви, о христианах.

Дух иезуитизма - это гуманизм, осуществляемый на практике, где истина заменена мнимой полезностью, где цель, какой бы она ни была: небесное царство или земное благополучие, достигается любыми средствами. Вернее, цель не достигается, но ею оправдываются средства. Иезуитизм - это скрытое неверие. Неверие в то, что Бог всесилен и не нуждается в помощи лжеца; неверие, что Бог - истина, и всякая ложь отчуждает от Него человека. Теряя истину, человек теряет благодать Духа Святого, адаптируется к лжи, привыкает к ней и считает, что жить и действовать по-другому невозможно. Ложь - это потеря любви. Кого искренне любят, тому не лгут. Ложью не могут быть соединены два сердца. Ложь предполагает, что другая сторона - какой-то чужой враждебный стан. Тот, кто лжет, в это время уничтожил в сердце любовь к человеку. Во всякой лжи есть насилие. Лжец хочет выполнить свой план и повелевать другими через обман.

Одно из самых тяжелых искушений для человека в нашей Церкви - это видеть, как через щели дух иезуитизма все больше проникает вовнутрь. Человек ищет в Церкви правду. Ради правды он готов пожертвовать многим; ему опротивела ложь, господствующая в миру, он задыхается в ней. Он хочет в Церкви как бы вздохнуть чистым воздухом, не отравленным миазмами лжи. И если он встречает там ту же дипломатию в отношениях, ту же беспринципность в средствах, ту же лесть и несправедливость, то он, не окрепший духовно, говорит себе: здесь нет того, что я искал; здесь нет любви и правды. Конечно, это поспешный вывод. Церковь учит любви и правде и дает силу человеку претворять их в жизнь. Но человек, только что пришедший в церковь, подобен ребенку, поступившему в школу; ему необходимы картины и наглядные пособия, иначе он не сможет понять, о чем речь. Если спросить сектантов что их оттолкнуло от Церкви, почему они ушли от нее, то значительная часть ответит: потому что в Церкви мы не нашли любви, не нашли правды, мы чувствовали себя ненужными. Они покидают Церковь на волне протеста, но и в сектах их встречает «госпожа ложь».

Каждый человек грешен. «Всяк человек - ложь» - сказал псалмопевец³⁷⁹. Но здесь дело идет не о лжи, как нравственной слабости, которая должна казаться человеку каждый раз его падением, но здесь речь идет о самодовольной лжи, когда несчастный человек думает, что через ложь он сделает добро и даже угодит Богу; о той лжи, с которой примирилась его совесть, другими словами, о бессовестной лжи, которая уже не мучает его душу.

Христианские мученики - это те, кто предпочел истину самой жизни, кто пошел на смерть потому, что не захотел лгать. Им предлагали купить жизнь ценой притворства и даже внешне небольшого обмана, например, молчать, когда от их имени другие лица будут участвовать в языческих ритуалах, но они и молчанием не хотели предать Бога. Наша Церковь - мученическая Церковь. Девять евангельских блаженств - это призыв к мученичеству. Современные христиане тоже шли и идут на мученичество, но дух иезуитства все больше дает себя знать даже в обыденной жизни. Через ложь слабый хочет сделаться сильным. Через ложь революционеры хотели осуществить свои утопии. Через ложь некоторые христиане думают принести успокоение и мир, как теперь часто говорят, «утешить человека».

Особенно тяжело, когда духовные отцы лгут своим духовным чадам. Непонятно, считают ли эти хитрецы, что можно надолго утаить ложь, или пользуясь своим положением, знают, что вряд ли их в лицо назовут обманщиками и лжецами. Но духовное чадо почувствует в лживых словах запах гноя. Здесь могут быть самые трагические последствия: человек теряет доверие и замыкается сам в себе, у него разбита душа, и ложь приводит его в состояние какого-то тупика, похожего на психическую болезнь. Второе, он сам начинает лгать своему духовному отцу. И третье, что самое худшее, он начинает считать, что ложь - это хорошее дело, и берет ее себе на вооружение, делает «стратегией жизни». Так посредством «доброй» лжи создаются иезуиты и законченные негодяи, которые при этом будут употреблять самые святые слова и, обманывая человека, смотреть в его глаза ясным взглядом. Ложь - это болото, которое постепенно засасывает человека. Она начинается с малого. «Немного покривлю душой и этим достигну доброй цели», - говорит себе человек, а затем все глубже и глубже проваливается в эту топь. Поэтому духовные отцы должны знать, что от них требуется не утешение, а истина. Сама истина лучше утешит человека, чем ласковые слова, которые окончатся разочарованием.

Человек, который говорит правду, будет преследуем и гоним. Но наша Церковь - Церковь мученичества, которая требует жертвы. Господь дал великое обетование: «Жаждущие правды - насытятся»³⁸⁰, чем? - Благодатью Божией. «Блажены чистые сердцем, ибо они Бога узрят»³⁸¹. Лжец не увидит Бога, образ Христа не просветится в его сердце. Всякая ложь - это расширение царства сатаны как на земле, так и в человеческом сердце. Церковь будет настолько сильна, насколько ее служители будут привержены к правде. Мы говорим о ереси, как догматическом заблуждении, но иезуитизм сам по себе это нравственная ересь, которая отчуждает человека от Духа Святаго, Духа истины, и эта ересь обнаружится на Страшном Суде.

Много есть причин лжи: трусость, выгода, желание не обидеть и т.д. Но какие бы ни были причины, здесь происходит забвение Бога, Который сказал: «Я есть истина, путь и жизнь» ³⁸². Сама Голгофская Жертва Христа есть соединение любви и истины. Христос мог победить сатану одним Своим божественным могуществом. Но Он пошел на Крест не только ради истины, а потому что Он Сам - Истина. Господь сказал про сатану: «Он лжец и человекоубийца от начала». Сатана посредством лжи убивает человека, и те, кто хочет сделать добро через ложь, должны помнить, что они берут себе в союзники сатану - древнюю ложь, которая никогда не станет новым добром, что все, основанное на лжи, погибнет.

 

V.

О современном монашестве

В прежние времена монастыри были подобны бастионам и мощным крепостям, которые защищали народ от де­монических сил. Эти монастыри сохраняли присутствие благодати Божией на земле. Затем начинается перерож­дение самого монашества. Если в богословии место патристики заняла схоластика, то в монашестве мистику за­менили устав и хозяйство. Трудились древние монахи, чтобы пропитать себя, но смотрели на тело свое как на слугу души.

Теперь происходит перемещение ценностей: главным оказывается видимое, осязаемое, материальное - то, что принадлежит времени; а невидимое - то, что составляет сущность и цель монашества, - как бы отходит на вто­рой план. Прежде всего, это потеря непрестанной внут­ренней молитвы. Одна из заповедей монашества - иметь всегда в сердце своем Иисусову молитву, ее потеря - гибель для монаха.

Святой Григорий Богослов и церковные гимнографы называют монашествующих «вторыми светами» после ангелов, а само монашество - «ангельским образом». Ангел непрестанно предстоит Богу, и монах в сердце своем должен стоять молитвой перед лицом Божиим.

Что означает «второй свет» или «свет миру»? Наша душа подобна зеркалу: она отражает то, что созерцает. Если зеркало обращено вверх, то в нем отражается небо. Если сердце обращено к Богу через внутреннюю молит­ву и очищение помыслов, то в нем отражается боже­ственный свет. Если зеркало обращено вниз, то в нем от­ражается земля. Земные картины могут запечатлеть в себе земную красоту, но в ней не будет того, что должен искать монах - вечного, божественного света; здесь цве­ты, чарующие взор, превращаются в прах.

Трудно держать свое сердце обращенным к Богу. Трудно безмолвие, трудно одиночество, когда душа как бы в пустыне и не находит другой души, подобной себе. Трудно искушение унынием, а еще страшнее - опыт видения ада в своей собственной душе, видение в свете благодати грехов всего мира в себе самом. Еще тяже­лее - опыт реального демонического присутствия, при­ближение к душе сатаны как живого существа, как предвозвещение состояния тех, кто будет в вечности с сатаной. Через это проходит монах, как через горящее пламя.

Святые Отцы говорят: «Беги из Вавилона». Но грех в нашем сердце - это тоска по Вавилону, и он может лу­каво шептать сердцу: разве угодно Богу, чтобы ты спа­сался один; иди в Вавилон и спасай его, возвращайся туда, откуда вышел. В действительности указать путь к спасению Вавилона может только тот, кто вышел из его плена. Монах, пребывающий в келье или исполняющий монастырское послушание, а тем более пустынник чувствует духовный огонь, зажегшийся в сердце, кото­рый раскрывает для самого человека неведомые глуби­ны своего сердца, дает радость душе, с которой не срав­нится никакая радость. А в миру этот огонь гаснет, сер­дечное тепло исчезает, человек видит только поверхность души, то, что называется сознанием, а остальное как бы погружается во мрак и исчезает для него. Так, человек видит колеблющуюся волнами поверхность моря, а в глубину не может проникнуть его взгляд.

Нас могут спросить: а разве все в миру гибнут? Ко­нечно, нет. Но монах, давший обет отречения от мира и непрестанной молитвы, как бы дал обет быть «жертвой всесожжения» для Бога. Так что в миру он будет пре­ступником против своих обетов. Разница лишь в одном: по послушанию или без послушания он нарушает клят­вы, данные им, как сказано в чине пострига, перед «не­бесным жертвенником».

История повторяется. После революции обновленцы, устроив революцию в Церкви, выдвинули лозунги пре­вратить монастыри в трудовые коммуны, сделать из ко­локолен обсерватории, из монастырских корпусов г больницы, детдома и приюты для престарелых, то есть уничтожить монашество изнутри. Это вызвало полное одобрение богоборцев: для того, чтобы монашество и было паразитирующим сословием, надо, чтобы оно за­нималось полезным делом. Монастыри стали временно регистрироваться как трудовые общины, но затем было решено уничтожить их совершенно. И сейчас те, у кого сердце осталось в миру, оглядываются назад и думают сочетать монашество не со свободой во Христе, а со слу­жением миру. Сейчас нет лозунгов создать трудовые коммуны, превратить монастыри в больницы, но есть тенденции к тому же, о чем мечтали обновленцы и что интуитивно чувствовала демоническая власть.

В миру обновляются страсти даже с большей силой, чем они действовали раньше - как в притче: дом, из ко­торого был изгнан демон, оставался открытым, и в него вошли семь еще более злых демонов. Когда монах пада­ет, то он падает глубже мирянина. Преподобный Сера­фим Саровский говорил, что грех монаха более смердит, чем грех живущего в миру; и еще: «Монах без Иисусо­вой молитвы подобен обгоревшей головешке». Самые красивые экзотические цветы растут в оранжерее, но если сломать ее стекло, то цветы погибнут от холода, тогда как простые полевые цветы легче переносят моро­зы. Возникают у нерадивого монаха страсти, как будто вскрываются старые раны, - образы мира и помыслы наполняют его душу. Внутренний свет, который стяжа­ли молитвой, начинает уменьшаться и мерцать, а затем гаснет. Молитва не находит своего места в сердце, а страстное сердце не находит себя в молитве. В лучшем случае, такой монах становится добрым мирянином, а в худшем... не хочется говорить. Оскудевает монашеская молитва, и ослабевает сила, удерживающая до времени сатану; имя этой силы - благодать. Демонам хотя не приятны, но не страшны мирские добродетели; духовная война ведется на другом плане. Монах, служащий миру подобен льву с выбитыми зубами, вырванными когтями и остриженной гривой.

 

Встреча в Барганах

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посети­ли схимонаха Серафима. Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода дохо­дила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем вели­чественный. Казалось, что его тонкие губы никог­да не улыбались.

Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила. Мы слышали, что схимонах Серафим имяславец³⁸⁴, и поэтому хотели, чтобы он, как очевидец происшедший событий, рассказал нам о том, что произошло тогда на Афоне. Когда келей­ник позвал нас и мы вошли в келью старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы при­коснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя - только челове­ческое наименование Бога, принадлежащее време­ни. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус - человечес­кое слово, принадлежащее определенному време­ни и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям ака­демиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не уче­ных теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы изгнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полеми­зируя об имени Божием, говорили на разных язы­ках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимо­наха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Ни­когда такого не было на Афоне,- говорил он,- чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя о. Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдер­жанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую траге­дию недоразумением, демонскими кознями и по­пущением за грехи. Я стал спрашивать отца Серафима о книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа»³⁸⁵, на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге не сказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отри­цавший имяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: «Иларион родился поздно». Что зна­чили эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что наши современники перестали понимать язык святоотеческих творений. В этом есть своя правда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта, от­ход от жизни древнего монашества выводят совре­менных богословов и отчасти монахов из русла мистического предания, и их попытки рационали­стически объяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непонима­нию, разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы и иноска­зания. Духовный мир, открывающийся в молит­ве, не может быть адекватно передан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однако этот упрек в не меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Илариону автору книги «На горах Кавказа». Его язык, отличающий­ся несомненными художественными достоинства­ми, способный захватить и увлечь читателей, слишком эмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны и вместе с тем излиш­не категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые из них отличаются ка­кой-то горячностью и, позволю себе сказать, нер­возностью. Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгается воображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличаются от спокойной трезвенности древ­них православных мистиков, творения которых излучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, мень­ше всего желал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того же рационалистиче­ского соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках, раскрыть ее в рассудочной плоскости. И, кажется, до конца жизни так и не понял своей ошибки.

Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонах Иларион захотел стать богословом молитвы и этим перешел грань между гимнографией и бого­словием. А священник Павел Флоренский и дру­гие ученые апологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма³⁸⁶. Отец Серафим не разделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имяславства), которые буквально понимали слова пре­подобного Григория Синаита: «молитва - есть Бог». Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, а только к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим не разделял слепого буквализма, подобного буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизиться только через символ. Именно в молитвенном делании человек ощущает приближение символа к Символизируемому. Выс­ший словесный символ - это имя. В глубокой мо­литве символ как бы оживает в душе человека, и он субъективно воспринимает действие Божие через имя и само имя - в некоем мистическом единстве с Именуемым. Объективно они не становятся тож­дественны друг другу, символ и Символизируемый не могут стать единосущными или моноэнергетиче­скими - они разноприродны, и символ не имеет сво­ей автономной энергии. Но в благодатном состоя­нии молитвы человек может субъективно воспри­нимать их не рассудочно-аналитически, а в некоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои сред­ства выражения: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявить ассоциативные связи и найти подобное между видимым и невидимым, чтобы помочь душе включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: «Имя Иисуса есть Бог» - это воспоминание о переживании в мо­литве и о том состоянии, когда душе человека, призвавшего имя Божие, через благодать откры­вается Бог. То же самое выражение на языке бого­словской терминологии будет представлять собой нелепость, а попытка догматизировать символи­ческий образ может перейти в ересь.

В самом имяславстве не было единства. Толь­ко на первый взгляд это учение могло показат

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: