 |
Неизвестного выдавили из страны
|
|
|
|
Эрнст Неизвестный нередко говорил, что он никогда не был диссидентом, что его вынудили уехать. Он здесь очень точен в своих формулировках, как и всегда. Он – не диссидент политический. Он – великий художник, который по происхождению, по определению – диссидент изначальный. Он – другой диссидент. Не знаю, согласится ли он со мной. У гениальных людей – я счастлив, что некоторых из них наблюдал, – есть особенность: жить в другом времени, отдавая, конечно, дань этому времени (куда тут денешься!). Микеланджело общается с Данте, Неизвестный – с Микеланджело. Они общаются на своем особом языке. Это трудно понять простым смертным. Иногда это понимание пронзает. В нас, простых смертных, кое-что, видно, имеется, если нас пронзает понимание этого, если эти струны в нас отзываются. Для меня это – тайна, чудесная, обнадеживающая.
Не было для него, полагаю и «национального вопроса», как нет его в христианстве. Иудей, эллин одинаковы перед Богом. Эрнст, этот французо-татаро-еврейско-русский человек, для меня является самым русским. Абсолютно русская натура. Правда, в отличие от многих русских у него есть дисциплина труда, дисциплина ответственности и обязанности, как впрочем у Достоевского и Пушкина.
…И вот этого нашего русского гения «выперли» в 1976 году из страны, как делали это со многими выдающимися деятелями искусства (М. Ростропович, Г. Вишневская, И. Бродский, Н.Коржавин, А.Галич…).
В чем была иезуитская хитрость андроповской высылки таких людей?
Эрнст – один из тех, при которых нельзя быть глупым (глуп – промолчи!), нельзя быть бесчестным, бессовестным. При Солженицыне нельзя врать, при Эрнсте нельзя быть бесчестным. Это люди, при которых невольно умнеешь, становишься совестливым и, позволю сказать даже, «талантливеешь». Одновременно эти люди никогда своим превосходством тебя не унизят, а, наоборот, подымут тебя, и ты еще найдешь в себе силы новые. Это удивительный дар. У Набокова, кажется, есть такая мысль: важнее всего для поколения присутствие гения. Хотя до людей часто не доходит, что гений – рядом. Вот рядом с нами жил гениальный художник – Эрнст Неизвестный. До многих не доходило счастье такого сосуществования. Но андроповские иезуиты поняли опасность такого «сосуществования».
|
|
|
Это было лето 1976 года. Его высылали. Отчаяние. Он вопил: «Ну, как же так! Я хочу отдать! Мне ничего не надо. А они не берут».
Поэтому он уехал в свои 50…
Перед отъездом подарил мне альбом с трагичнейшим, в сущности, посвящением: «Дорогому другу Юре от Эрнста как тень мечты». (Потом исправил – «как тень замысла».)
Скульптура – это промышленность, это мощная промышленность, это не только гипс, глина, это бронза. Когда он не мог работать скульптуру, его замыслы трансформировались в графику, и он стал создавать эти бесконечные альбомы.
«Тень замысла». Потом я уже узнал, что такие же рисунки, замыслы Микеланджело обозначал для самого себя как «концентрацию моего ума, воли и сердца». Большинство их Микеланджело сжег, но что-то осталось, около 200.
Когда Эрнст уехал из страны, у него было около 10 000 таких графических замыслов.
На Западе он был принят с распростертыми объятиями как «диссидент». А он им не был и не хотел быть. Он хотел только работать в скульптуре и начал все с нуля.
А когда я повидал его там, в его мастерской в Америке, уже в 1990 году, я вновь был потрясен… У меня и раньше так бывало: когда аккумуляторы моей духовной энергии подсаживались, ехал к Эрнсту. Это такой сгусток духовной энергии. Он всегда в поиске, всегда в безразличии к своему прошлому. То, что он сделал вчера, ему уже неинтересно. Он весь полон новыми замыслами, новой работой. Когда я бываю в Нью-Йорке, всегда живу у него в мастерской. Другого такого работяги, труженика, творца, творящего по нарастающей, я не знаю.
|
|
|
Впрочем, первая наша встреча «на Западе» произошла с Эрнстом по телефону. В 1987 году приезжаю в Мексику и там, в Мехико, иду в музей Троцкого. Кстати, на следующий день после этого получаю «втык» от посла – «Поздравляю вас, первое, что вы сделали, – посетили музей, который советским людям не рекомендуют посещать». Знакомлюсь с внуком Троцкого и его правнучкой. Она вечером улетала в Нью-Йорк, и я через нее передал записку Эрнсту Неизвестному. А надо вам напомнить, что он тогда подписал письмо десяти в «Московские новости», среди них были Зиновьев, Максимов, Любимов и др., где авторы говорили, что не поверят они ни в какую перестройку и гласность, пока их письмо не напечатают в открытой печати. И я написал ему: «Эрнст, ну напечатали твое письмо. Вот тебе другой аргумент. Вчера в Москве в ЦДЛ я произносил тост за вдову Бухарина, а сегодня из Мексики шлю тебе привет с правнучкой Троцкого. Ну, мог ли ты это представить раньше? Значит, что-то происходит».
Вдруг в тот же день, правда ночью, звонит мне в Мехико Эрнст – я жил тогда в доме моей аспирантки Сельмы Ансиры – и часа два мы говорим обо всем. Эрнст не верит, что меня выпустили. Вот так мы первый раз встретились по телефону.
Да, была еще одна «несостоявшаяся телефонная встреча». Когда ему, Эрнсту, пришла в голову идея памятника жертвам утопического сознания, он задумался: кому же позвонить? Поймет только Юра Карякин! (Пишу это потому, что Эрнст сам написал об этом.) А дозвониться ко мне не смог.
За последние годы я побывал три раза в его мастерской в Нью-Йорке. Полет продолжается с еще большей мощью. Теперь уже совершенно очевидно, что его «Древо жизни» – это грандиозный небывалый ОБРАЗ НООСФЕРЫ, а его мемориал жертвам терроризма XX века, названный им для себя «Жертвам утопического сознания», – это новое открытие старой христианской, пушкинской мысли: «И милость к падшим призывал...»
Для меня Неизвестный – наш Микеланджело. Я в этом снова убедился во время открытия в Магадане в 1998 году памятника жертвам сталинских репрессий.
|
|
|
Гигантский замысел. Ведь у нас почти все зациклились на сталинизме, ленинизме. А Неизвестный придумал – это его формула – сделать памятник всем жертвам утопического сознания.
Магадан. Июнь 1996 года. Почти вымерший город… и вдруг на открытие памятника пошли сотни, тысячи людей.
Что это за монумент? Долго идешь к нему, идешь в гору, все время одолеваешь сопротивление земли, и все время чего-то ждешь. Сам монумент поставлен так, что создается мощный эффект ожидания. Он гениально построен. Идешь по банальным подмосткам, по-прежнему напряженный от ожидания, и наконец входишь в камеру с маленьким окошком. И тебя охватывает жуткое ощущение, что здесь присутствуют все души, погибшие в ГУЛАГе. Пребывание в камере длилось какую-то секунду, потому что шла очередь. Но кого я ни опрашивал, мне говорили – да, ты на мгновение остаешься с душами всех погибших.
Я сказал – Микеланджело. Никому такое и не снилось. Была другая эпоха, другие люди, другое преодоление иллюзий.
Но вот чтобы выкарабкаться из нашего поколения в вечность, понять абсолютную беспрецедентность этого поколения и тем не менее из него выйти и поглядеть на нас, на всех оттуда, сверху, для этого нужен был гений Эрнста.
Эрнста упрекали – целая литература на этот счет есть, – что в скульптуре он литературен. А Микеланджело не литературен? Он весь в Сикстинской капелле – литературен. Все искусство европейское литературно, потому что оно вышло из Книги книг – Библии. Оно «переводит» Библию на язык нас, грешных, которые, читая ее, не могут понять, а в искусстве получают художественный «перевод». Музыка ли, живопись, скульптура – литературны.
Литература, литература… Иллюстрации к Данте. А что такое Микеланджело, как не иллюстрации к Данте? А у Эрнста буквально «Божественная комедия» – гениальные рисунки. «Иллюстрации» (в кавычках) к роману Достоевского «Преступление и наказание» – не иллюстрации, а просто перевод на другой язык. Только что он перевел на свой художественный язык «Экклезиаста». Делает рисунки к Апокалипсису – Откровению Иоанна Богослова.
|
|
|
Что такое искусство Эрнста Неизвестного? Это притча Нового Завета на языке XXI–XXII веков.
Из дневника 1966 года:
Есть два варианта: либо Эрнст Неизвестный великий, либо – не великий.
Им-то будущим, легко не ошибаться, когда все прояснится, а нам каково?
А вдруг Неизвестный – мистификатор вроде черта Воланда из «Мастера и Маргариты» Булгакова? Только и разговоров в Москве сейчас что о романе. Только и слышишь: «Гениально»! «Вот это реализм»! А, по-моему, все это мистификация. Сатана с черным котом появляется в Москве, морочит людей, всполошил полстраны, а потом исчез, словно его и не было. А людям-то надо жить! А если они но захотят уже жить по-старому?
Вот иногда я думаю, что так и Эрнст Неизвестный: то ли кажется он великим, то ли в самом деле такой, то ли есть он, то ли нет его совсем.
Смотришь на его скульптуру – урод уродом, а иной раз взглянешь – и повернется он вдруг так, что и осенит тебя. А в общем мистика все это. Если Неизвестный – великий художник, то он все равно, рано или поздно, пробьет себе дорогу. А иначе – какой же он великий? Вот здесь-то и главная ему проверочка. Прошел через нее – значит прав. Не прошел – ничего не поделаешь. Не смог – значит и не мог. И браться не надо было. Сурово? Но справедливо!...
Вот и прошли годы, прошла жизнь. Эрнст в Москве, приехал с друзьями отметить свой юбилей – 80 лет! В день его рождения (9 апреля) подарил ему эту статью из «Новой газеты»:
|
|
|
