 |
Стоит ли наступать на грабли?
|
|
|
|
(О ткрытое письмо одному инкогнито)
– Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Борис Пастернак
От автора
Редакция одного журнала попросила меня ответить на письмо своего читателя о романе Б. Можаева «Мужики и бабы» – с тем, чтобы опубликовать это письмо и мой ответ вместе. Просьбу я выполнил. Обе вещи ушли в набор. И вдруг мне сообщили: читатель от письма своего отказался, заявив, что он «погорячился», «поспешил» и что «сейчас не время ударять по Можаеву»…
Казалось бы, я должен быть вполне удовлетворен, тем более что в моем ответе была главка – «Придется взять свои слова обратно», и, кроме того, там говорилось: «Как Вы относитесь к гласности? Будем предельно конкретными. Я, например, обеими руками голосую за публикацию Вашего письма. А Вы за мое – проголосуете?»
Как видим, мой оппонент проголосовал даже против своего.
Возникла головоломка. Если против своего –значит, тем самым – за мое? Но зачем мое, если он от своего отказался? Но если отказался, выходит – я прав вдвойне?.. Ну и что? Он подтвердил мою двойную правоту и лишил меня возможности о ней сказать. Великолепная дебютная находка: он сделал два хода подряд и, не дав мне сделать ни одного, сдал партию.
Но вот вопрос: сдал ли? А может быть, только отложил? Судите сами.
Все дело в одном нюансе: Вас оскорбили (а письмо о Можаеве, как убедимся, есть прямое оскорбление, и я принял его и на свой счет). Вас оскорбили, Вас вызвали на «дуэль». Вы принимаете вызов, являетесь и вдруг узнаете, да еще через третьих лиц: велено передать, что Вас «ударять» сейчас – не время, подождите…
Прибавьте к этому, что сначала автор письма (лицо весьма ответственное) выдвинул перед редакцией настоящий ультиматум, заявив: или вы меня напечатаете, или… И дальше были пущены в ход достаточно весомые политико-идеологические и организационные угрозы.
|
|
|
Прибавьте еще: он постарался, чтобы о его первом «ходе» знало как можно больше людей, а о втором – как можно меньше.
И еще: поскольку в свое время автор опубликовал немало столь же своеобразных писем в адрес других людей, можно ли его отказ от своего последнего письма считать отказом и от предыдущих? А если так, то почему бы не сделать это тоже публично?
Пока я размышлял над этой головоломкой, выяснилось, что в ряде журналов и даже газет произошли точно такие же странные истории, но уже с другими авторами – других писем – и о Можаеве, и о других писателях. Оказалось: десятки разоблачительных ультиматумов тоже были срочно востребованы обратно. Оказалось: все их авторы тоже «погорячились». Оказалось: явление это стало типичным.
И тут-то я понял наконец, что головоломная задача – разрешима. Я решил объединить все эти истории в одну, то есть пойти навстречу всем этим авторам, открывшим, независимо друг от друга, упомянутую дебютную новинку: я обозначил их всех одним именем – Инкогнито, каковым каждый из них и пожелал быть.
Я решил горячо поддержать их в этом небывалом для нашего отечества начинании – забирать такие письма обратно. Я решил доказать им, что в этом своем начинании они в тысячу раз более правы, чем им даже кажется. Я решил, наконец, всячески споспешествовать тому, чтобы это начинание расширилось и превратилось в настоящее массовое движение со своими этапами. Этап первый: немедленно забрать свои эпистолы обратно, раз уж они посланы. Этап второй (переходный): не писать и не посылать таких эпистол, чтобы потом от них не отказываться. Этап третий (пока весьма утопический): вообще никаких гадостей по отношению к ближнему своему не замышлять.
|
|
|
Мы знаем великие почины, когда люди стремятся сделать как можно больше добра, почему бы не быть и такому почину, когда люди будут стремиться сделать хотя бы чуточку меньше зла?
Что касается Инкогнито, то он создан здесь или, точнее, воспроизведен по закону типизации, собирательности образа, но образа не художественного (это мне и не по силам), а документального.
Очень прошу читателей не искать за моим Инкогнито никаких конкретных – «вот этих» – людей, а, напротив, искать за ним именно других, похожих, но которые еще не включились в новое движение, с тем, чтобы уже сами читатели помогли им в него включиться.
Добавлю еще, что я совершенно убежден: будь мой Инкогнито сегодня, что называется, у власти со всеми своими прежними «горячими» убеждениями, он бы свое письмо – опубликовал, а мое – ни за что. Но смею уверить: я бы и в этом случае ни за что бы от своего не отрекся, потому что слишком уж хорошо знаю, что означает такая власть и для культуры, и для народа, и для всего нашего общества, потому что слишком уж серьезные вопросы поставлены сегодня перед нами.
Конечно, я бы все-таки не решился публиковать это письмо, если бы хоть на одно мгновение поверил в искренность моего оппонента, когда он объяснил отказ от своего ультиматума «торопливостью» и «горячностью», и если бы не расслышал в его фразе «сейчас не время ударять» мечту о том времени, когда можно будет снова – «ударять».
Я и публикую это письмо в надежде содействовать тому, чтобы такое время не наступило больше уже никогда.
Письмо написано до того, как я узнал, что мой партнер взял свой «ход» обратно. Я ничего не менял в нем, только уничтожил все прямо узнаваемые признаки Инкогнито и прибавил количество его цитат (с соответствующим комментарием).
И последнее. Я сейчас не анализирую упоминаемые здесь художественные произведения (и, естественно, оставляю за собой право на несогласие с ними по каким-то пунктам). Говорю здесь не столько о «высоких материях», сколько о самых элементарных условиях нашей духовной жизни.
<...>
1956, 1958. О ДУДИНЦЕВЕ И ДРУГИХ:
«ОГУЛЬНОЕ ОХАИВАНИЕ»
Письмо Ваше обрадовало меня чрезвычайно. Чем? Своим органическим бессилием в защите дела неправого. А это бессилие выражается как в том, о чем Вы умалчиваете, так и в том, на каком уровне Вы ведете полемику.
|
|
|
Почему была прервана перестройка, начавшаяся в 56-м? Причин много. Одна из них – хорошо организованная травля писателей, осмелившихся сказать правду о серьезных болезнях нашего общества.
Что грозит перестройке сегодняшней? Угроз опять много. И опять одна из них – попытка организации подобной же травли.
Вы помните, кто и как травил В. Дудинцева за его роман «Не хлебом единым»? Забыли? Напомню. «Любителей» была масса, многие тогда «разлакомились» (по слову Достоевского), и один из них – Вы.
Именно Вам принадлежит статья, где этот роман был подвергнут разгрому (точно такими же приемами, какими сегодня Вы громите Можаева). К этому времени авторы поретивее уже расправились с Дудинцевым. Он был избит. А Вы? Вы лишь добивали, добивали – лежачего. Вот цитаты:
«Советская действительность отображена в романе односторонне, однобоко и потому неправильно. Верность деталей картины не спасает от того, что в целом она фальшива». И, конечно, следует Ваш классический ярлык: «огульное охаивание»…
Врач ставит диагноз: опасная болезнь, смертельно опасная… А ему в ответ: «огульное охаивание»… Чего «охаивание»? Организма? Самой болезни?.. Вас бы в медицину. Вы б вообще запретили все диагнозы серьезных болезней, полагая, что таким путем разом исчезнут и сами эти болезни. У Вас и в социальных заболеваниях виновата социальная диагностика, особенно ранняя…
<…>
А помните, какую травлю Вы устроили Евгению Евтушенко за его стихотворение «Наследники Сталина», уже после того, как в печати вообще исчезли даже упоминания о XX и XXII съездах?
А сколько лет Вы отучали (не отучили) Андрея Вознесенского от «абстрактного гуманизма», который Вы ухитрились отыскать в таких двух строчках:
Все прогрессы реакционны,
Если рушится человек.
Вы ненавидели эту формулу, как личного врага. И до сих пор – ненавидите?
А Василий Шукшин, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Андрей Тарковский, Элем Климов, Алексей Герман и еще десятки таких – ведь на то, чтобы не дать им писать, петь, говорить, рисовать, показывать правду, Вы, конкретный гуманист, затратили, наверное, сил не меньше, чем те Ваши двойники, которые хотели повернуть северные реки вспять.
|
|
|
Или всего этого – не было?
Или говорить об этом – тоже «огульное охаивание»?
И, уж конечно, Ваша травля этих людей – не «огульное охаивание»?
Все знают: хриплый голос Высоцкого – от природы. Но мне казалось и тогда, когда он был жив, и теперь еще больше кажется: голос его оттого такой, что Вы певца за горло держали.
Мне судьба – до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней – немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
что – не то это вовсе, не тот и не та!
..................................
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить – не хочу, –
На ослабленном нерве я не зазвучу –
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!..
Мало кто из художников столь надежно поддерживал веру в духовное возрождение страны, как Булат Окуджава и Владимир Высоцкий. Только один пел тихо, печально, мудро, а второй – неистово, гневно, хохоча и плача. Один словно и не замечал Вас, второй – дразнил, и оба – презирали и – ничуть не боялись. Зато – как боялись их Вы, как ненавидели (а какая-то частица и Вашего существа, я убежден, даже завидовала – и этой тихой благородной уверенности, и этому безоглядному отчаянному напору).
Начало всем подвигам – «нравственный устой», подвиг правды. («Без этого нравственного устоя, – говорил Достоевский, – и рубль не поправится».)
И вот перестройка сегодняшняя. Она ведь начинается с себя, не так ли? Так почему бы и Вам не начать с себя? Рассказали бы (особенно – юным) о своем соучастии в травле Дудинцева, Паустовского, Пастернака, Цветаевой (всех не перечесть). Или Вы это до сих пор «подвигом» своим считаете? Ну, что ж, так об этом прямо и скажите: вон, мол, еще когда за мной какие подвиги числились, а теперь я на новый – синхронно – иду. Помните Ганчука из «Дома на набережной» Ю. Трифонова? Помните, как он источником всех бед наших считал, что в 28-м году кого-то не добил до конца? Вот и Вы такую же оплошность допустили…
Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!..
<...>
Я напомню Вам то, что Вы знаете, наверное, получше меня. А. А. Жданов в 46-м году взял героев Зощенко, приписал их взгляды автору и пришел к умозаключениям, имевшим самое практическое воздействие на судьбу этого автора:
«Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта… Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения, и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство?.. Только подонки литературы могут создавать подобные “произведения”… Зощенко с его омерзительной моралью… Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку… Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко… Какой вывод следует из этого?.. Пусть убирается из советской литературы».
|
|
|
Похоже? Так Вы эти, что ли, порядки хотите возродить? По таким временам – ностальгия? И схема разноса одна и та же: взгляды героев приписаны автору, и ярлык политический, как гиря к ногам…
<...>
«А ЭТО ВЫ МОЖЕТЕ ОПИСАТЬ?»
Герой Можаева утверждает: «Я не хочу, чтобы после этого скачка, о котором ты говоришь, через полсотни или сотню лет в народе говорили о нем так же, как говорят до сих пор о главном деле Петра: “Петербургу быть пусту”. Сколько полегло народу в этих болотах на постройке новой столицы? Миллионы! И что же? Искусственность этой столицы даже через двести лет сказалась. Нельзя гнуть историю, как палку через колено».
Ваша оценка: «И это – о городе Ленина, о городе революции!»
Но ведь это уже почти плагиат – у А. А. Жданова, который писал: «Для Зощенко, Ахматовой и им подобных Ленинград советский не дорог». Но полноте, не пугайте ни себя, ни других. Не о городе Ленина, не о городе революции речь, а о том, что делали с историей народа нашего, что делали с этим городом, то есть с людьми этого города:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад,
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И, когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Спрашивается: было всё это или не было? Кто это творил? Никто? Вы не жили тогда в Ленинграде? Да если бы и не жили – неужто не заметили, не слыхали? Неужто забыли? И неужто экспедиция Запорожца в Ленинград с такими подонками, как Шарок-младший, экспедиция – по приказу Сталина, – ничего не напомнила? Вам за город Ленина, за город революции – не больно? Ни тогда, ни теперь?
Вы когда-нибудь задумывались над словами: «Предательство – замороженная память» (О. Мандельштам)?
А заметили Вы, что Вас возмущают именно те, кто об этом говорит, и абсолютно не трогают те, кто это делал? Возмущает не преступление, а его раскрытие! Но отвлечемся от Вас.
Существует поразительное внутреннее созвучие: «Мужики и бабы» – «Реквием» Ахматовой…
Наверное, такого созвучия и не может не быть у всех, для кого беда народная – стала своей.
«В страшные годы ежовщины я простояла семнадцать месяцев в тюремных очередях. Как-то раз кто-то “опознал” меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
«Анна Ахматова является одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота. Она принадлежит к так называемой литературной группе акмеистов, вышедших в свое время из рядов символистов, и является одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократическо-салонной поэзии, абсолютно чуждой советской литературе. Акмеисты представляли из себя крайне индивидуалистическое направление в искусстве. Они проповедовали теорию “искусства для искусства”, “красоты ради самой красоты”, знать ничего не хотели о народе, о его нуждах и интересах, об общественной жизни» (А. А. Жданов)…
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
«Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда» (А. А. Жданов)…
Какой жуткий скрип – во время звучания высокой, трагической музыки. Но ведь в действительности все было несравненно хуже. И все-таки – победила эта музыка.
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли.
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Хотелось бы всех поименно назвать.
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов…
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
«Реквием» Ахматовой – беспримерен. Может быть, и во всей мировой культуре – беспримерен.
Самое непостижимое: он был создан прямо тогда (1935–1940 гг.). Небывалая стенограмма небывалой боли и – небывалого подвига.
(А еще сохранились многие страницы другой небывалой стенограммы – самогó создания «Реквиема» и спасения его, страницы, написанные друзьями Ахматовой.)
Не герою великому, не отдельному лицу он посвящен – народу целому.
Не «черный человек» – сам «стомильонный народ» и заказал его.
Это поистине народный «Реквием»: плач по народу, средоточие всей боли его, воплощение его надежды.
Впитав в себя эту боль, воплотив эту надежду, Ахматова и сделалась народным поэтом.
Это – русский «Реквием», русская «Лакримоза», русский образ скорбящей Матери и Жены.
«Реквием» – победа, только не в избито-казенном («от победы к победе»), а в старинно-русском смысле этого слова: одоление беды (пó беде)… Ахматова победила: она первая воздвигла памятник всем жертвам беззаконий еще в момент торжества этих беззаконий. Сначала это был памятник тайный. Теперь мы все можем видеть его – и начинаем понимать, что он воздвигнут навечно.
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать…
Ахматова первая и начала искать этот бесконечный – поименный – список (не о цифрах же только речь). И если есть у нас совесть, может ли она смириться с тем, что восстановить его полностью уже почти невозможно?
<…>
Неужели для Вас и «Реквием», и «По праву памяти» тоже «огульное охаивание»? Неужели сама боль народа, сам стон от этой боли для Вас тоже «клевета на действительность»? А письма те – о безвестных могилах, о Мемориале? А тот вопрос – ахматовской женщины с голубыми губами?.. Это не глас народа?
А. А. Жданов клеймил Ахматову, не зная (а если б знал?), что «Реквием» был уже написан, не зная, что одиннадцать человек уже прочли его, и ни один не выдал. Ни одного Иуды. Вас это не вдохновляет? А если да, то на что вдохновляет?..
Недавно Вы настаивали на том, чтобы «поднять А. А. Жданова», подтвердить и актуализировать принципы критики в адрес журналов «Звезда» и «Ленинград», то есть, говоря конкретнее, в адрес Зощенко и Ахматовой.
Хотел бы я знать, как Вы это сделаете.
Переиздадите все доклады А. А. Жданова по литературе, искусству, музыке, философии? То есть запретите все, что запретил он? Или будете выпускать сочинения Зощенко и Ахматовой только с его предисловием? И музыку Шостаковича прикажете исполнять с одним непременным условием: перед ее исполнением зачитывать изречения А. А. Жданова? Или, может быть, на памятнике Гегелю в Берлине выбьете золотом: «Вопрос о Гегеле давно решен»? А может быть, в соответствии с этим открытием снова сократите спецкурс по Гегелю впятеро, как это и было сделано на философском факультете МГУ в 48-м году? Или еще: напротив будущего памятника Ахматовой, за установление которого выступает «распустившаяся общественность», поставите другой памятник, и что на нем напишете?
<…>
|
|
|
