Заключение

После этих нескольких зарисовок ситуаций, связанных с применением современной техники, я не могу, конечно, сказать, что человек сам по себе абсурден, или что абсурдно общество само по себе. Это было бы в действительности позицией метафизической. Но я говорю, что мы делаем человека и общество абсурдными в философском смысле. Я полагаю, что это полностью новый опыт в истории человечества и что нужно попытаться углубить знание того, что означает эта ситуация.

Первая очевидность, с которой мы встречаемся, состоит в том, что нет философии возможной техники, как нет и «технической культуры». Философии техники нет потому, что таковая не имеет ничего общего с мудростью, а, напротив, выражает исключительно гибридность. Она представляет наконец-то возможное отсутствие чувства меры и отражает такое излишество, которое, с одной стороны, производится без желания человека или даже без его деятельности, а с другой стороны, достигает таких чрезмерных масштабов, что человек не способен даже уследить, что производит техника, поэтому отныне требуется аппарат, записывающий то, что производит другой аппарат. Только компьютер может записать сообщения межпланетных зондов или фотографий...

Таким образом, человек действительно выведен, из игры своими собственными изображениями. Он не способен превратить эти изобретения в философию, так как последняя определяет пределы, дефиниции и достаточно описанные области бытия, чего как раз не позволяет сделать техника. Философия, выстроенная в соответствии с техникой 1950 г., не имеет никакой ценности и никакого смысла в 1980 г. В основе здесь та же самая проблема: с одной стороны, скорость изменений технических средств, с другой стороны, их качественная модификация (поскольку можно сказать, что имеется качественное изменение технического ансамбля в связи с переходом от энергии пара к электричеству, а затем — другое качественное изменение от индустриальной системы к системе информационной).

 Не стремясь к созданию философии техники или технической культуры, мы вправе поставить вопрос: каковы тенденции и ориентации человека, бросившегося в эту авантюру? Мне кажется, что их две, четко выраженных: поиск компенсации и поиск обоснования. По мере нарастания дезориентации, обусловленной постоянными преобразованиями среды техникой, человек ищет компенсаций, которые находятся вообще-то на уровне бегства. Я не говорю о бегстве экстремальном и упрощенном: например, наркомания или алкоголизм, — а о бегстве в религию, в иррациональное, что кажется ему тем более необходимым, чем более опасным и непонятным становится этот мир. Именно в эту категорию входят новомодные верования религиозного характера, появляющиеся повсюду, будь то вера в парапсихологию или возврат к замкнутому религиозному мистицизму, или еще вера в открытие себе подобных в неизвестных мирах, откуда к нам снизошли бы Смысл, Счастье, Помощь... внеземных существ.

Есть и другой аспект этих реакций. Это поиск обоснования. Но речь редко идет о прямых обоснованиях технического феномена или технического прогресса, скорее — это опосредованные обоснования че­рез, например, политику или интеллектуализм... Здесь я мог бы сказать, что высшим обоснованием является обоснование абсурдом (или нигилизмом). Ничто не имеет смысла, ничто не имеет ценности, сле­довательно, развитие техники так же приемлемо, как и все остальное. Чтобы закончить эту тему, затронем немного более специфически философский вопрос, но в продолжение того, что здесь говорилось. «Я», личность может конструироваться, существовать, иметь историю, «Я» может свободно собой стать лишь тогда, когда входит в игру возможного и необходимого или свободы и необходимости. Нет индивида, нет «гуманного человека», нет «Я», если нет никакой свободы, никакой возможности. Бесполезно жить, если нет определенного поля свободы, на котором выращивается «Я». Наоборот, нет никакой истины этой свободы, если не основываются и не натыкаются на необходимость, на совокупность необходимостей. Именно игра этих двух реалий позволяет человеческое существование.

Человек заключен в сеть детерминаций, но он создан как раз для того, чтобы господствовать над ними, использовать их и таким образом осуществлять свою свободу. «Я» представляет уже самое себя (необходимость), но оно должно также им стать (возможность). «Освобожденное от возможности «Я» — безнадежно, так же как «Я», освобожденное от необходимости». Если пущенная на самотек возможность опрокидывает и разрушает необходимость... таким образом, что «Я» выплескивается через самое себя, не оставляя никакой необходимости, к которой обращаются и с которой сравнивают себя, то получается «безнадежность возможного». «Я» становится абстрактной возможностью, которая крутится и исчерпывается в возможном, оставаясь на месте и ничего не достигая.

В свою очередь, когда человек думает лишь посредством необ­ходимости, когда он полагает, что все детерминировано, когда все ста­новится неизбежно необходимым, то появляется также безнадежность, реальная безнадежность... Свобода имеется только при наличии не­обходимости и в соответствии с ней, но реальность имеется только в борьбе за свободу, и это истинно как для отдельного индивида, так и для социального тела: будучи самим собой — он необходимое, а перед лицом становления — он возможное.

Так вот, эта диалектическая игра была основательно потрясена, я сказал бы даже разрушена универсализацией техники на двух уровнях. Прежде всего техника стала тем, что позволяет делать все. Она — возможность в одно и то же время универсальная и абсолютная. Она позволяет человеку шагать по Луне... Она делает возможным скорость, мгновенность, непосредственность, мощность и т. д. Все, о чем человек думает или чего желает, он может реализовать, и современному человеку кажется, что скандальным является встреча с пре­пятствием; Когда имеется что-то, что современный человек не может сделать, то он считает это ненормальным. Например, лечить рак еще не могут или не могут изготовить жизнь из ничего... Но тут же следует радикальное суждение, претендующее на то, что если все возможно, то ничего невозможного нет. Ничего нет невозможного для «Я», потому что объект — возможное.

... Нет более никакой реальности, потому что реальность есть синтез возможного и необходимого, но уже нет (в видимости, иллюзии, фантасмагории) никакой необходимости. И это — одна из причин бесконечной тоски современного человека.

Если техника делает все возможным, то она становится сама абсолютной необходимостью. Тридцать лет тому назад я писал, чти техника стала фатальностью — судьбой современного человека. Полагаю, что это с лихвой подтвердилось. Техники не избежать. Все области, все виды деятельности, все реалии схвачены техническими средствами и больше не осталось никакого «резерва» вне ее досягаемости. И она сама по себе предстает причиной себя. Но вот эта народная формула превратилась в последний абсолют во всех рассуждениях по этому поводу. Идет ли речь об опасностях, ценах и т. д., по исчерпании аргументов, ученый или техник заключает дискуссию фразой: «Во всяком случае прогресс не остановить».

Следовательно, предполагается что-то абсолютное; неоспоримое, против чего ничего не поделаешь, чему человек должен просто подчиниться, это — технический рост (так как безусловно в нашем обществе прогресс сводится к этому росту... ). Иначе говоря, для человека не имеется никакой возможности. Не имеется никакой свободы по отношению к технике, так как свобода здесь состоит просто в том, чтобы сказать «да» или «нет». А вот... кто скажет «нет» космическим зондам или генной инженерии? Именно здесь и только здесь мы обнаруживаем абсолютный детерминизм для человека (а не в его генах или в его культуре). Это и есть причина, ключ фундаментальной безнадежности современного человека. Он безнадежен, потому что ничего не может, а смутно ощущает это, не осознавая. Это причина наркомании и некоторых аспектов движения хиппи.

Но последний шаг еще не сделан: он осуществляется тогда, когда человек осознает и начинает обосновывать ситуацию. Но в этом случае осознают только один из аспектов явления. И тогда вы будете иметь теоретиков абсолютной свободы, предоставляемой человеку техникой. Теоретики не только отрицают другую сторону, но, более того, пытаются раздавить человека ответственностью, полностью нечеловеческой: если правда, что техника делает меня суверенно свободным, если правда, «Что я могу сделать все, тогда я становлюсь ответственным за все. Значит, и за резню в Аргентине или в Афганистане, за голод в странах третьего мира и т. д. Другого выхода, нежели самоубийство, тогда не существует. Точно так же обстоит дело и с теми, кто не хочет видеть ничего, кроме обратной стороны: абсолютного детерминизма истории и механической интерпретации политики и экономики при отрицании любой возможности, любого вмешательства свободного акта. Это происходит, когда трансформируют тяжеловес­ную императивную необходимость техники в долг-бытие. Подобный детерминизм имеет достаточно воображения, чтобы превратить в безнадежность возможное, однако и достаточно возможности, чтобы открыть невозможность. Тогда человек заговаривает «дубовым языком», выражая исчезновение сознания. И нет другого выхода, нежели рабство (в роскоши или нищете, в конформизме или в концентрационном лагере). В обоих случаях человек, философ, осуществляя это осознание, намного усиливает тяжесть подобного человеческого условия, подчиненного технике и переходящего от экзистенции к метафизике.

Но нужно сделать еще один шаг. Что происходит, когда вместо осознания (и оправдания) либо освобождения от техники или детерминизма осознается и то и другое одновременно? То есть, без того, чтобы наблюдалась диалектическая связь одного с другим, без того, чтобы имелось напряжение, конфликт, а, напротив, наблюдалась бы идентичность, а значит, когда понимают, что то, что могло бы освободить человека, предстает как раз тем, что стало его фатальностью... Если в этой технической среде поймут, что возможность является необходимостью, а необходимость становится единственной возможно­стью для человека, тогда достигают как раз абсурда. Но абсурда отныне — без выхода. Теперь уже не в философской диссертации, не в случайном примере (поскольку можно всегда найти противоположный пример), а в самом сердце ситуации. Таким образом, присоединяются другим путем к философскому абсурду, о котором я говорил вначале, но который не имеет более ничего метафизического, который превратился в своего рода онтологию мира, сформированного техникой. Таким образом, начиная с этого момента, примеры, приводимые здесь, перестают быть «частными» случаями, превращаясь действительно в показательные и непротиворечивые. Таковым мне кажется значение абсурда в технической вселенной.

[1] Перевод третьей главы из кн.: EllulJ. Le bluff iechnologique. P., Hachelle, 1988.