Рациональное и иррациональное

Руководители производства, инженеры-практики всем своим опытом и характером действий сориентированы на конкретные результаты, достигаемые путем ограниченного набора алгоритмов. Относительная успешность в течение продолжительного времени такого способа действий формирует синдром самоуверенности, превосходства по отношению к тем, кто не владеет этим практическим опытом. Узкий спектр непосредственно, без привлечения теории, решаемых производственных вопросов повлиял на возникновение практицистской и технократической ориентации и недоверия к теории, от которой будто бы пользы мало. Для такого недоверия существовали серьезные причины: практик стремится получить от теории конкретный, точный рецепт ‑ как решить эту задачу. Ответ должен быть однозначным ‑ это критерий точности и истинности в данной системе координат. Для науки однозначность есть нередко прямой путь к ошибкам, потому что лишь в условиях лабораторного эксперимента можно устранить влияние посторонних фактов. В реальной жизни всякое действие вызывает не только противодействие, но и побочные результаты, которые могут в конечном счете свести на нет запланированный результат или ‑ по иронии судьбы ‑ привести к противоположному финалу. Надо отдать должное основателю кибернетики Норберту Винеру, который предостерегал против примитивной однозначности в понимании мира: «...Мир представляет собой некий организм, закрепленный не настолько жестко, чтобы незначительное изменение в какой-либо его части сразу лишало его присущих ему особенностей, и не настолько свободно, чтобы всякое событие могло произойти столь же легко и просто, как и любое другое»14.

Когда же практик-рационалист оказывается перед парадоксом неразрешимого в рамках однозначной формальной логики противоречия, это повергает его в раздражение и гнев, он пытается делать вид, что такой проблемы нет, он закрывает на нее глаза, уподобляясь страусу, прячущему голову в песок, чтобы уйти от опасности. Это можно сравнить с известным опытом И. П. Павлова, который формировал у собаки положительный слюноотделительный рефлекс на изображение эллипса и отрицательный - на изображение окружности. Собака научилась прекрасно различать обе фигуры. Но однажды на глазах у собаки начали поворачивать эллипс, и он превратился в круг, у собаки началась «истерика».

О таких прагматиках писал Гёте в своем «Фаусте»:

Что в руки взять нельзя ‑ того для вас и нет,

С чем несогласны вы ‑ то ложь одна и бред,

Что вы не взвесили ‑ за вздор считать должны,

Что не чеканили ‑ в том будто нет цены.

Действительно, то, что не понято, считается чепухой, что не освоено, того как бы и нет. Со времен античности известны апории и логические парадоксы, неразрешимые для формальной логики. Автором логического парадокса «лжец» считается Евбулид из Милета. Когда человек говорит: «Я лгу», невозможно решить: лжет человек или говорит правду. Этот парадокс произвел огромное впечатление на древних греков, утверждают, что некий Филипп Косский даже покончил с собой, отчаявшись разрешить эту проблему.

В средние века была популярна такая постановка этого парадокса:

‑ Сказанное Платоном ‑ ложно, ‑ заявил Сократ.

‑ То, что сказал Сократ, ‑ истина, ‑ подтвердил Платон.

Трудным вопросом для рационалистического детерминизма является парадокс «буриданова осла»: если осла поместить между двумя совершенно одинаковыми охапками сена на равном расстоянии от него, то он может умереть с голоду, ибо его воля не получит импульса для выбора той или иной охапки.

Б. Расселом приводится парадокс о деревенском парикмахере: «Деревенский парикмахер бреет всех тех и только тех жителей своей деревни, которые не бреются сами. Должен ли он брить самого себя?»

Такая логика сочетания несочетаемого в одном отношении, соединения несоединимого, была известна древним китайцам, ее называют «парадоксальной», или иррациональной, логикой. Например, у Лао-цзы: «Правдивые слова похожи на свою противоположность», или у Чжуан-цзы: «Это есть также то, то есть также это; и то объединяет правду и неправду, и это объединяет правду и неправду, так действительно ли существует [различие] того и этого, или же нет [различия] того и этого?»15.

В диалоге Платона «Протагор» софист справедливо утверждал, что истина многолика и многогранна, что он берется научить любого видеть всю ее многосложность и разносторонность и использовать эту истину для интересов дела. Правда, современники понимали это неадекватно, полагая, что софисты учат людей доказывать, что черное есть белое, а белое есть черное. Известная поговорка утверждает, что «в спорах рождается истина». Но понимают это обычно в том плане, что чья-то точка зрения должна быть признана единственно верной и принята всеми за истину. Поэтому задачу участия в споре каждый участник обычно видит в необходимости доказать, что его точка зрения является той самой искомой «истиной». Но если так понимать задачу спора, то в нем решающее значение будет иметь умение психологически подавлять оппонентов, кричать громче и остроумнее высмеивать противоположные точки зре-ния ‑ именно этой способностью славился В. И. Ленин, слывший активным спорщиком. Или, как об этом говорил английский философ Д. Юм, в этом случае «сражение выиграет военный трубач», который громче других протрубит о своей победе. На самом деле в споре рождается не однозначная истина, задача спора ‑ в сопоставлении различных точек зрения и обнаружении многомерности проблемы. Понимание многосложности и многосторонности проблемы и есть действительная истина.

Нельзя сбрасывать со счетов и «литературоцентризм» как привычную ориентацию нашего сознания, которая подвигает к «линейному мышлению», к последовательному изложению фактов и информации. Попытку сломать «линейность» в понимании процесса сознания предпринял Джеймс Джойс, открывший «поток сознания» и полифонию процесса мышления.

Иррациональное, в самом общем смысле, ‑ это находящееся за пределами рассудка, алогичное и неинтеллектуальное, несоизмеримое с рациональным мышлением или даже противоречащее ему. В теории познания диалектического материализма иррациональное рассматривается как нечто не познанное, но в принципе познаваемое. Ю. Н. Давыдов указывает на следующие исторические типы иррациональности:

1) романтическая иррациональность как реакция на просветительский рационализм;

2) иррациональность Кьеркегора и Шопенгауэра как реакция на гегелевский рационализм и «панлогизм»;

3) иррационализм «философии жизни» как реакция на естественнонаучный рационализм;

4) иррационализм философии начала ХХ века как общая реакция на рационализм16.

В этой исторической типологии есть существенное упущение ‑ она построена с точки зрения рационализма и не учитывает, что изначальное мифологическое миропонимание было иррациональным, рационализм возник позднее в ответ на требования практической деятельности.

По удачному определению Г. Риккерта, иррационализм есть «понимание границ рассудочного знания»17. С нашей точки зрения, иррациональное обозначает отсутствие однозначной причинной обусловленности или ее невыявленность, а также принципиальную или временную неподконтрольность сознанию, рассудку.

Т. И. Ойзерман указывал на то, что рациональность часто понимается как целесообразность18, и тогда иррациональность истолковывается как «нерациональное» и «нецелесообразное», на самом деле иррациональность все же целесообразна, хотя эти цели, которым она подчинена, не очевидны, скрыты в глубинах бессознательного.

Другая оговорка касается однозначности-многозначности. Классическая наука считала однозначность своим идеалом, в современной науке этот идеал слегка померк, многозначность и неоднозначность (например, в виде индетерминизма) нередко вполне допустимы логически, вполне вписываются в современную картину мира. Примером могут служить диалектическое противоречие, антиномия, дополнительность и т. п. Таким многозначным феноменом является также мифологическое сознание.

Возможны ли анализ, самонаблюдение, рефлексия иррациональных феноменов сознания? Однозначно ответить на этот вопрос трудно. Согласно теореме К. Гёделя о неполноте достаточно богатых формальных систем, «в таких системах имеются высказывания, истинность или ложность которых недоказуема и неопровержима в рамках этих систем». Отсюда можно сделать вывод о том, что «мироздание не может быть описано на одном формальном языке с конечным числом аксиом»19. И все же, как подчеркивал П. А. Флоренский, «мы не д о л ж н ы, не смеем замазывать п р о т и в о р е ч и е тестом своих философем! Пусть противоречие останется глубоким, как есть. Если мир познаваемый надтреснут, и мы не можем н а д е л е уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их. Если разум познающий раздроблен, если он ‑ не монолитный кусок; если он самому себе противоречит, ‑ мы опять-таки не должны делать вида, что этого нет. Бессильное усилие человеческого рассудка примирить противоречия, вялую попытку напрячься давно пора отразить бодрым признанием противоречивости»20.

Когда ученый рассматривает интересующую его проблему с избранной точки зрения, то он с неизбежностью представляет в результате своей исследовательской деятельности одномерную истину. Обычно ученый оправдывается тем, что он избрал главный подход, раскрывающий сущность объекта, который для него исчерпывает проблему (по крайней мере, на данном этапе исследования, если планируются последующие этапы). Но односторонний подход, каким бы важным он ни был (отвлекаясь от обсуждения понятия «сущность»), никогда не исчерпывает характеристик предмета, особенно таких сложных, как живые организмы или духовные явления. Сопоставление одной точки зрения с другой в диалоге дает двухмерную истину. Чем больше точек зрения на проблему учтено, тем многограннее истина как знание о предмете. Мы получим многомерную, но отнюдь не абсолютную истину.

Начать же нужно с того, чтобы не путать одномерную истину с абсолютной, иметь в виду вероятность и необходимость существования и других измерений проблемы, иных к ней подходов. Продолжая размышления В. Дильтея и Г. Риккерта о различии методов естественных и гуманитарных наук, М. М. Бахтин писал: «Точные науки ‑ это монологическая форма знания: интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект ‑ познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь. Любой объект знания (в том числе и человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным, следовательно, познание его может быть только диалогическим» 21. Потому что диалог есть плодотворная форма развития гуманитарного знания: «Идея начинает жить, то есть формироваться, развиваться, находить и обновлять свое словесное выражение, порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические отношения с другими чужими идеями. Человеческая мысль становится подлинной мыслью, то есть идеей, только в условиях живого контакта с чужой мыслью, воплощенной в чужом голосе, то есть в чужом выраженном в слове сознании. В точке этого контакта голосов-сознаний и рождается и живет идея»22.

Имея в виду методологию гуманитарных наук, М. М. Бахтин писал: философия «начинается там, где кончается точная научность и начинается инонаучность. Ее можно определить как метаязык всех наук (и всех видов познания и сознания)»23. Действительно, философия есть методология знания, но не только и не столько естественнонаучного, сколько знания гуманитарного. Точность и глубина в гуманитарных науках, как подчеркивал Бахтин, имеет существенно иной смысл, нежели в естественных. «Пределом точности в естественных науках является идентификация (а=а). В гуманитарных науках точность ‑ преодоление чуждости чужого без превращения его в чисто свое»24.

Интересно сопоставить мысли Бахтина с тем, что думал по этому поводу неокантианец Генрих Риккерт, который полагал, что «метод есть путь, ведущий к цели». Метод естествознания ‑ «генерализирующий», сводящий истину к «общему», метод истории ‑ «индивидуализирующий», видящий истину в конкретном. А познавание является не столько отображением, сколько преобразованием, и притом в немалой степени упрощением, действительности. «Действительность может сделаться рациональной только благодаря абстрактному (begriflich) разделению разнородности и непрерывности. Непрерывная среда (Kontinuum) может быть охвачена понятием лишь при условии ее однородности; разнородная же среда может быть постигнута в понятии лишь в том случае, если мы сделаем в ней как бы прорези, т. е. при условии превращения ее непрерывности в прерывность (Diskretum). Тем самым для науки открываются два пути образования понятий. Содержащуюся во всякой действительности разнородную непрерывность мы оформляем либо в однородную непрерывность, либо в однородную прерывность. Поскольку такое оформление возможно, и действительность может, конечно, быть сама названа рациональной. Иррациональна она только для познания, желающего ее отображать без всякого преобразования и оформления»25. И отсюда следует, что «цель науки подвести все объекты под общие понятия, по возможности понятия закона»26.

Как справедливо заметил Риккерт, понятийное познание «убивает» жизнь, логизирует, препарирует ее на отдельные части, которые имеют мало общего с жизнью. «....Мы никогда не должны думать, что понятиями философии мы поймали саму живую жизнь, но, в качестве философов, можем только ставить себе задачу приближаться к жизни настолько, насколько это совместимо с сущностью философствования в понятиях»27. Иррационализм, напомним слова Риккерта, есть «понимание границ рассудочного знания»28.

Задача философии, по Риккерту, ‑ поиски «облеченного в форму системы мировоззрения, которое охватывает созерцание временное и созерцание жизни и таким образом учит понимать жизнь во времени в связи со сверхвременной сущностью мирового целого». Правда, он оговаривается, «система ведь, во всяком случае, есть нечто неподвижное, затвердевшее, застывшее, а потому чужда и даже враждебна постоянно текущей и стремящейся жизни... Живое мышление должно сменить статику системы и освободить нас, наконец, таким образом от всякой систематики... Стремящийся поток жизни сам является оформляющим и оформленным миром, ибо форма его состоит в течении, и постольку он вместе с тем никогда не «стоит»29. Но человеку нужна система, нужно ухватиться и опереться на что-либо определенное и устойчивое, чтобы не «утонуть» в потоке жизни. Поэтому противоречие между системой и потоком реальности не может быть разрешено до конца, но будет периодически разрешаться и возникать вновь.

Понимание есть уяснение, соотнесение с системой установленных отношений смыслов, то есть введение в систему знаний нового знания. Понимание есть интеллектуальное «овладение», освоение субъектом какого-то предмета. Способы понимания определяются его объектом: научное понимание с помощью понятий, художественное ‑ художественных образов.

Когда мы задаемся вопросами в процессе исследования и осмысления объекта, то легко проявляется различие методологий: рационально-гносеологический подход требует ответа на вопросы: что это? на что это похоже и чем оно отличается от уже известного? Иррационально-аксиологический подход ставит вопросы: зачем? для чего? как это можно использовать? какова ценность предмета как средства удовлетворения человеческих потребностей?

Рационализм обещал научить человека «научно» и «рационально» управлять миром. Где эти обещания? Где человек, рационально управляющий миром? Иррационализм не собирается управлять миром рационально. Его задача ‑ определять целевые установки и ценностные ориентации, в соответствии с которыми можно будет составлять гибкие программы, позволяющие перестраиваться в зависимости от изменения обстановки.

«Аксиологический иррационализм» не призывает отвергнуть рационализм, но предлагает отвергнуть его претензии на абсолют. Рационален лишь механизм, выполняющий заложенную в него программу. Даже если у робота есть выбор, он осуществляет его в соответствии с заложенными в него критериями и условиями выбора. Рациональность разумна лишь в определенных пределах (практическая деятельность, техника, производство), выходя за которые она становится неразумной. Так, робот, выполняя заданную ему программу, будет творить зло во имя ошибочно понятых или устаревших представлений о ценности и пользе. Так, человек, исходя из своей трактовки блага, старается помочь другим людям вопреки их пониманию блага и ценности. Например, русские народники-социалисты мечтали осчастливить русский народ, построив для него социалистическое общество, но, по иронии судьбы, «хотели как лучше, а получилось как всегда». Философия рационализма ‑ это апология роботизации человечества, идеология технократизма и сциентизма, чреватая некрофильской деструктивностью (по терминологии Э. Фромма). Она ‑ противник жизни и гуманизма. Тоталитарному обществу, разделившему людей на «винтики» и «инженеров человеческих душ», рационализм был наиболее приемлем и близок, ибо отвечал задачам построения утопии. Философский рационализм и наука стремятся к монизму как идеальному и обязательному требованию, в угоду которому шла в течение столетий борьба рационалистической философии с любыми формами иррационализма.

Разумный компромисс предложил М. М. Бахтин в виде идеи диалога, возможности диалогической дополнительности рационального и иррационального способов освоения мира. С идеей диалога можно соотнести понятия «амбивалентности», диалектики, дополнительности и «бинарности». По определению Ю. М. Лотмана, «амбивалентность ‑ снятие противоположности. А высказывание остается истинным при замене основного тезиса противоположным»30.

Думается, что трактовка гегелевской диалектики как рационалистической методологии осмысления процессов не исчерпывает проблемы. Диалектику можно понимать как иррационалистический метод соединения несоединимого, подобно тому, как это происходит в корпускулярно-волновом дуализме.

Принцип бинарности социальных систем был открыт Э. Дюркгеймом. Отечественный историк А. М. Золотарев обнаружил бинарность в социальной организации первобытного общества. В. П. Алексеев исследовал право-левостороннюю симметрию живых организмов, с которой сталкивается человек в своей жизни. Эта симметрия начинается на уровне белковых молекул и пронизывает все живое31.

А. Бергсон исследовал две формы знания, два способа осмысления мира ‑ интеллектуальный и интуитивный. «Интуиция и интеллект представляют два противоположных направления работы сознания. Интуиция идет в направлении самой жизни, интеллект же в прямо противоположном, и потому вполне естественно, что он оказывается подчиненным движению материи»32. Это не две фазы, высшая и низшая, а две параллельные, взаимодополняющие стороны освоения мира, опирающиеся на деятельность левого и правого полушарий головного мозга. Анализ ‑ функция интеллекта (левого полушария), синтез ‑ функция интуиции (правого полушария).

Следовательно, рационализм и иррационализм нужно не противопоставлять (и абсолютизировать любое из них), но искать каналы и способы их взаимодействия. Этим обеспечивается бóльшая полнота освоения мира. Рациональный подход реализует аналитическую, дифференцирующую точность, иррациональный ‑ целостность, синтетичность.

Философия должна преодолеть односторонность рационально-гносеологического угла зрения на мир, дополнить его иррационально-ценностными методологической установкой и программой. Как справедливо пишет В. В. Налимов, благодаря союзу рационального и иррационального откроются новые перспективы философского освоения мира. Подход самого Налимова заключается в том, чтобы «сделать рационализм более изощренным и гибким - совместить его с личностным началом, находящим свое проявление в с м ы с л а х, не охватываемых рационалистическими построениями»33. Мы вполне разделяем пафос данного предложения, хотя нельзя сказать, что это абсолютно новый подход. Например, метафоры в науке используются достаточно давно и плодотворно34.

Но зададимся вопросом: «Что такое смысл?» Наилучший ответ дал на него М. М. Бахтин: «Смыслами я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для нас смысла». И далее: «Смысл не может (и не хочет) менять физические, материальные и другие явления, он не может действовать как материальная сила. Да он и не нуждается в этом: он сам сильнее всякой силы, он меняет тотальный смысл события и действительности, не меняя ни йоты в их действительном (бытийном) составе, все остается как было, но приобретает совершенно иной смысл (смысловое преображение бытия). Каждое слово текста преобразуется в новом контексте»35. Тем более что «смысл слова всецело определяется его контекстом. В сущности, сколько контекстов употребления данного слова, ‑ столько его значений»36. Каждый знак может вступать в отношения с любыми другими знаками и образовывать новые смыслы. И тогда в семиосфере возникает многомерное пространство, затянутое «паутиной» смыслоотношений. В ней легко заблудиться и запутаться. М. М. Бахтин утверждал, что «смыслы» не умирают, в них «нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения»37.

	ценностный смысл
	á
	поиск, вопрос
	á	1234567Следующая ⇒ Поделиться: Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...