Автор и текст: проблема встречи

«Понять предмет ‑ значит понять мое долженствование к нему (мою должную установку), понять его в отношении ко мне, в единственном бытии-событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную участность»

(М. М. Бахтин)1

Парадокс гуманитарного исследования заключается в том, что оно требует обоснованной аргументации и в то же время оно не может не быть моим проникновением в текст как в живую конкретность (исторический факт, художественное произведение ‑ любой текст культуры). Проблема специфики гуманитарного познания мало исследована. Сегодня особенно возрастает необходимость изучения этого феномена, так как в европейской философии (и не только в философии) все более отчетливо звучит критика односторонности классического рационализма.

В классическом рационализме разум авторитарно делает свои обобщения, выстраивает концепции, парадигмы, отвлекаясь от многообразия живых голосов культуры. В результате возникает реальная возможность манипулирования, когда в угоду концепции из осмысления исключаются целые пласты культуры. Так, недооценка «смеющегося Средневековья» искажает, по мнению М. М. Бахтина, картину развития средневековой европейской культуры. К этому можно добавить односторонние представления о культуре «светлого Ренессанса», которые достаточно прочно укрепились в исследованиях Возрождения (а заодно и в учебных пособиях!). А. Ф. Лосеву в работе «Эстетика Ренессанса» удалось открыть иные тона в этой культуре. Интересна в связи с этим оценка, данная В. В. Зень-ковским Н. О. Лосскому. В. В. Зеньковский отмечал стремление Н. О. Лосского к созданию конструкций, рациональных схем, что нередко приводит к тому, «что та или иная формула просто упраздняет проблему»2. Это сказывается и на весьма категоричных оценках Лосским в его «Истории русской философии» многих русских философов, творчество которых развивается в направлении, отличном от философской системы автора исторического обзора. Это прежде всего философия Н. А. Бердяева, Л. Шестова, В. В. Розанова. В то же время «История русской философии» В. В. Зеньковского дает более полное и глубокое представление о русской философии именно потому, что он старается услышать, понять противоречивое, сложное явление русской философской традиции.

М. М. Бахтин, по существу, во всех своих работах (в том числе и в работах, посвященных, казалось бы, узким вопросам филологической науки) разрабатывает методологию гуманитарного знания. Он вводит новую социокультурную матрицу диалога. И точкой отсчета здесь становятся не только автор (исследователь, художник и просто мыслящий человек), но и само бытие культуры, сами тексты культуры. Они перестают быть объектом, а становятся участниками диалога. Они выступают как другой, а не как чужой. Для М. М. Бахтина понятия автора и героя (другого) предельно широки. Героем является любое бытие, имеющее свой голос-смысл, в общение с которым вступает автор. Он - автор, так как представляет собой активную сторону диалога. Он ‑ и только он ‑ может выявить невыявленное, услышать до него неуслышанное. Когда читаешь Бахтина, становится понятной необходимость термина «полифония», введенного им. И хотя термин появляется в связи с анализом поэтики Ф. М. Достоевского, он, несомненно, имеет общеметодологическое значение. Бахтин постоянно подчеркивает многомерность пространства культуры и невозможность подчинить его концепциям-парадигмам. Лишь общение, а не «навязывание» точки зрения открывает возможности для самостоятельного звучания голосов культуры.

Для гуманитария любое исследуемое пространство всегда есть текст, то есть знаковый комплекс, имеющий полифонию смыслов и значений. «Гуманитарная мысль рождается как мысль о чужих мыслях, волеизъявлениях, манифестациях, выражениях, знаках, за которыми стоят проявляющие себя боги (откровения) или люди (законы властителей, заповеди предков, безымянные изречения и загадки и т. п.)»3. Текст ‑ не объект, не безличное оно, он ‑ собеседник (герой), подобно слову, о котором пишет Бахтин, «хочет быть услышанным, всегда ищет ответного понимания и не останавливается на ближайшем понимании, а пробивается все дальше и дальше (неограниченно)»4. М. М. Бахтин создает образ текста, ждущего понимания, тоскующего по пониманию; текста, несущего в себе бесконечно богатое смысловое содержание. Текст ‑ это личность, герой, другой. И если гуманитарий забудет об этом и встанет на позицию «чистого» ученого, то герой-личность превратится в оно, в объект возможного рационального манипулирования. Однако, рассуждая об отличии гуманитарного и естественнонаучного познания, Бахтин замечает, что «абсолютных, непроницаемых границ и здесь нет»5. Мне это краткое замечание представляется крайне важным. Действительно, и в так называемых точных науках есть гуманитарно-ценностные аспекты, так же как в гуманитарных есть выход к обобщающим закономерностям и парадигмам. М. М. Бахтин в самых разных работах подчеркивает познавательную ответственность как гуманитария-исследователя, так и художника. К сожалению, представители точных наук только недавно начали осознавать то же самое. Думаю, что прекрасным примером подобного подхода являются работы ученых Ренессанса, в частности Джордано Бруно.

Любой научный текст может стать героем диалога, если будет рассматриваться в контексте культуры. Ведь очевидно, что каждая научная истина имеет смысл. Именно в контексте проявляются разнообразие и одновременно целостность культуры. Бахтин много раз в различных работах напоминает об этом. Так, в небольшой статье 1919 года «Искусство и ответственность» он очень точно формулирует мысль о единстве трех областей человеческой культуры ‑ науки, искусства и жизни. И это единство они «обретают только в личности, которая приобщает их к своему единству»6.

Личность, приобщающая7 текст к своему единству, ‑ и есть автор. В данной статье нас интересует не автор-художник, не автор своей жизни и т. п., а автор гуманитарного исследования. Автор должен участно мыслить. Представление об особом знании, отличном от теоретического, «живом» знании-понимании проходит через всю историю русской религиозной философии, начиная со славянофилов. М. М. Бахтин продолжает традицию русской философской мысли. Нет и не может быть гуманитарного исследования на путях «чистого теоретизма», вне общения с текстом как с другой личностью. Для этого необходима интуиция близости к другому, интерес к нему. Только тогда и возникает диалог, когда происходит Встреча. И неважно, будет ли это диалог-согласие, диалог-сомнение или диалог-спор.

Именно так состоялась Встреча Бахтина с Достоевским. Она не была случайной, так как вступить в подлинный диалог с Достоевским мог именно он, М. М. Бахтин, с его устремленностью к пониманию другого, к сочувствию другому. М. Бубер убедительно говорит о «предрасположенности к диалогу»8. Это личностно-историческая предрасположенность, когда в сложное взаимодействие вступают личностные и культурно-исторические факторы. Достоевский и Бахтин были предрасположены к Встрече. Интересно, что почти одновременно с исследованием М. М. Бахтина появляется работа Н. О. Лосского о Достоевском, а ранее ‑ работы В. С. Соловьева и К. Н. Леонтьева. Однако лишь Бахтин не пытается «уложить» Достоевского в рамки определенной концепции, так как концепция, выступающая на первый план в гуманитарном исследовании, мешает, ведет к искажению смысла культуры, к непониманию и даже к манипулированию фактами. Именно так, к примеру, случилось с В. С. Соловьевым, который увидел у Достоевского лишь то, что соответствовало его философской концепции. Бахтин хочет понять Другого, будь то Достоевский или Рабле. Идет живое общение с текстом. Раскрывая сущность художественности писателя, он использует понятие-метафору «полифония», роль которой, как уже говорилось выше, не исчерпывается этой работой с текстом. Бахтин обращает внимание на многомерность пространства культуры и жизни и обосновывает необходимость диалога-полифонии. Достоевский становится прекрасным участником такого общения. Полифонические тексты, разумеется, были в культуре и раньше. Достаточно вспомнить «Исповедь» Августина, сравнив ее с монологическими трудами Фомы Аквинского. Но теоретическое осмысление этого феномена состоялось именно в работах Бахтина в результате его встречи именно с Достоевским. Правда, Бахтин не одинок в своем открытии. Л. Шестов обнаруживает «многоголосие» в последних произведениях Л. Н. Толстого («На весах Иова»), у А. П. Чехова («Творчество из ничего»). К сожалению, этот опыт до сих пор недостаточно осмыслен именно с точки зрения специфики гуманитарного исследования.

Если исследователь входит в ауру диалога-полифонии, то возникает проблема адекватности понимания текста, проникновения в текст. Этот вопрос нередко поднимается и в связи с работами Бахтина. Сам Бахтин (как и М. Бубер или Л. Шестов) убежден в возможности «уловить подлинный голос бытия... а не одного из участников»9 (выделено мной. - Е. Ц.). В небольшой статье «К методологии гуманитарных наук» (фактически это тезисы, набросок статьи) он замечает: «Включение в диалогический контекст. Оценочный момент в понимании и степень его глубины и универсальности»10. На мой взгляд, здесь важны два аспекта: 1) сущность оценочного момента; 2) понятие степени его глубины и универсальности.

Остановимся подробней на каждом из аспектов.

1. Вне оценочного момента нет «соучастного» мышления, а значит, нет и гуманитарного знания. Однако здесь возникает опасность как «одержимости» автора какой-то идеей и подчинения голоса текста, так и слияния автора с голосом текста, растворения в нем. Абсолютная объективность знания в гуманитарных исследованиях принципиально невозможна именно в силу личностно-оценочного стержня этого знания. В общении с текстом автор в своих оценках ограничен своим жизненным опытом, историческим временем, своей культурой. Поэтому гуманитарное знание ‑ это всегда версия, а не закон или формула. Но чтобы версия была связана с подлинным голосом бытия, необходима ответственная позиция исследователя. Поэтому Бахтин неустанно повторяет мысль об ответственной позиции. Суть этой позиции в том, что автор оценивает героя-текст с иной ценностной точки зрения, нежели человек в обыденных жизненных ситуациях. Он потому и слышит лучше, и видит дальше, и может задавать тексту вопросы, которые тот сам себе никогда не сможет задать, что «автор высказывания с большей или меньшей осознанностью предполагает высшего нададресата»11. Высшим нададресатом и является иной уровень ценностей, носителем которого могут быть в разные исторические периоды «бог, абсолютная истина, суд беспристрастной человеческой совести, народ, суд истории, наука и т. п.»12. Этот уровень ценностей не выступает как догма: автор постоянно находится в состоянии диалога и с этим Авторитетом. Именно здесь рождается экзистенциальное напряжение, помогающее исследователю избегать самоуверенной субъективности. М. М. Бахтин отмечает «внежизненную активность» автора художественного произведения, то есть его способность подняться над «здесь» и «сейчас» к более сущностным смыслам. И это характеризует деятельность гуманитария-исследователя.

2. Глубина гуманитарной версии определяется способностью исследователя ввести в диалог широкий социокультурный контекст, что усложняет диалог, но выводит исследователя к пониманию противоречивых явлений культуры. Интересно в связи с этим отметить критику версии карнавальной культуры, данной М. М. Бахтиным в его работе о Рабле. Так, М. Реутин в книге «Народная культура Германии» (М., 1996) отмечает, что М. М. Бахтин, противопоставляя официальную и народно-карна-вальную культуру, находится под влиянием ленинской идеи о двух культурах, хотя, и это подчеркивает М. Реутин, именно Бахтину удалось «услышать» голос карнавальной культуры. М. Реутин, включая в свое исследование более широкий контекст народной культуры средневековой Германии (простонародный католицизм, народный театр и др.), углубляет диалог. Ему удается убедительно доказать не противоположность двух культур, а связь-диалог народной культуры (не только карнавала) как с официальной религиозной культурой, так и с языческой. Им выдвигается интересная версия ‑ редукционирование смысла явлений культуры в «большом времени» (термин М. М. Бахтина). Особенно хорошо это прослеживается на эволюции карнавала в культуре Европы. На этом примере можно увидеть, как версия одного исследователя (Бахтина) продолжает развиваться, рождая новые версии-исследования. Исследования А. Я. Гу-ревича фактически представляют собой диалог-спор с М. М. Бахтиным, где А. Я. Гуревич задает вопросы М. М. Бахтину и оценивает его исследование с позиций иного уровня знаний, иного культурного контекста.

Активная роль автора очевидна. Однако возникает закономерный вопрос: не приводит ли это к той же монологичности, концептуальности, против которой выступал М. М. Бахтин. Ведь автор начинает диалог, ведет его и обладает иной точкой зрения, нежели герой-текст. В субъективизме в свое время упрекали Л. Шестова, все работы которого есть не что иное, как постоянный диалог с самыми разными героями (Сократом и Платоном, Толстым и Достоевским, Лютером и Ницше, Иовом и Чеховым). И хотя, на мой взгляд, Л. Шестову удалось открыть новые грани творчества Толстого и Чехова, увидеть в ином свете жизнь Сократа и переживания Кьеркегора, все же всегда существует опасность подчинить текст своему голосу, своей концепции. И Шестов тоже подчас грешит этим. Достаточно вспомнить отнюдь не полифоническое прочтение им Достоевского. Выше было показано, что и Бахтин не свободен от этого в своих исследованиях. Видимо, осуществить путь диалога, к которому призывает Бахтин, очень сложно, так как каждый автор принадлежит своему времени со своими культурно-историческими представлениями, подняться над которыми не так-то просто. Кроме того, активная позиция автора выражается и в его способности увидеть в полифонии смыслов нечто целостное. А это вновь требует активизации субъективности. Очевидно, гуманитарий «обречен» балансировать между полифонией и монологизмом, чтобы избежать фрагментарности, с одной стороны, и жесткой концептуальности ‑ с другой.

Роль Бахтина в обосновании нового подхода к гуманитарному знанию общепризнана. И все же, думаю, можно согласиться с мнением литературоведа и критика С. Бочарова, который, подводя итоги сегодняшней жизни идей Бахтина в России и на Западе, с грустью говорит о том, что идеи Бахтина с трудом входят в литературоведение13. Даже книга о Достоевском, которая, по словам С. Бочарова, произвела переворот в мире мысли, оказалась не очень нужна нашей армии «достоевсковедов»14. Уверена, что это касается не только литературоведения. На I Российском философском конгрессе в 1997 году в Санкт-Петербурге его имя почти не упоминалось, хотя о В. С. Соловьеве, Н. А. Бердяеве, Н. О. Лосском и других говорилось много. Видимо, сложный феномен диалогического познания ‑ это проблема, которая стоит сегодня перед гуманитарной наукой. И не только перед учеными-гуманитариями, но и перед учителями, врачами, работниками культуры ‑ всеми, кто работает с людьми и обязан понять Другого, а не Оно. И этому нельзя просто научиться, усвоив систему приемов.

Встреча с Бахтиным еще не состоялась в полной мере, хотя мы хорошо умеем его цитировать. Мы, гуманитарии, еще в самом начале пути. Ведь отказаться от заданности, концептуальности очень непросто.

В. Кинцанс*