 |
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 20 глава
|
|
|
|
Важный гость сосредоточенно о чем-то говорил, Стратиг слушал, изредка кивал, но когда его что-то привлекло в речи, неспешно повернул голову, и Сколот сначала отметил: вершитель судеб бороду носил совсем короткую, причем всегда подстриженную и подбритую, здесь же длинная и по-старинному расчесанная «козой», на две пряди книзу…
И мгновением позже вдруг пробила мысль — да это ведь не Стратиг! Похожестей много: сухое, властное лицо, возраст, фигура, манера держаться, слушать. Все очень знакомо, узнаваемо — и несмотря на сходство, перед камином стоял совсем другой человек! Человек, изображающий вершителя судеб, но не вершитель и не его двойник.
Эх, если бы еще услышать голос! Имея совершенный музыкальный слух, Сколот в один миг отличил бы его звучание и речевые интонации, а тут, как в немом кино, приходится лишь догадываться, о чем они ведут беседу, считывать эмоциональный ряд. Кажется, разговор идет нелегкий, важное лицо что-то требует, однако не совсем уверенно, полупросяще и от волнения, забывшись, все время болтает ногами, словно бежит на месте; этот лжестратиг не соглашается и как-то очень уж по-актерски тянет долгие паузы и потом отвечает односложно, иногда даже несколько надменно, как хозяин положения.
Сколот перенес одну ногу со скользкой головы атлета на его воздетую руку, дотянулся и прильнул ухом к стеклу. Нет, говорят негромко, не вызывают переводимых вибраций, просто шум, да еще дрова трещат в камине…
Важный гость достал записную книжку, а его собеседник отвернулся к огню, стал что-то диктовать, помешивая посохом головни (совсем уж какое-то неуместное действие — рядом торчат рукоятки топочных инструментов…), и, видимо, сказал нечто такое, отчего гость напрягся, с сожалением спрятал ручку и откинулся на спинку кресла.
|
|
|
Судя по мимике и движению губ, он вымолвил слово «неприемлемо».
А потом несколько минут что-то старательно объяснял, размахивая записной книжкой, отчего и так напряженное лицо его и бегающие глаза сделались виноватыми. Чувствовалось, что разговор для него неприятный и даже мучительный, а тут еще лжестратиг пристукнул обгоревшим в камине посохом и выбил сноп искр. Гость поджал губы, спрыгнул с кресла и, ощутив наконец-то опору под ногами, стремительно удалился в темный дверной проем.
Аудиенция закончилась.
Сколот отлип от окна, спустился на плечи атлета. Смысл только что увиденного был не ясен, в музее зачем-то устроили представление, можно сказать, сыграли спектакль тайной встречи и переговоров, подсунув ненастоящего Стратига. Может, с подлинным что-то случилось, поэтому предъявили ложного? Но устроить подобное молодая экскурсоводша не могла, тем паче в кратчайший срок, аврально — еще вчера в музее никого не ждали; такое по плечу лишь самому́ вершителю судеб. Возможно, он и в самом деле находится в Китае, а важный гость потребовал немедленной встречи. И ее получил…
Помощник, видимо, был на радиосвязи или почуял приближение шефа и оказался на крыльце за несколько секунд до того, как парадная дверь распахнулась. Лампочки над крыльцом в тот же миг погасли, но причальная лестница еще светилась. Обратно они спускались быстро, плечо к плечу, между шпалер серых стражников, которые прикрывали их еще и сзади, словно опасались выстрела в спину. Охрана тут же растворялась во тьме вместе с угасающими фонариками на перилах. Освещенная яхта тоже погрузилась в сумрак и немедленно отвалила от причала, даже не включив прожектора и габаритных огней.
Прошла всего минута или чуть больше, и на территории музея стало тихо, как было все прошлые ночи. Сколот спустился к себе под карниз и хотел уж скользнуть по колоннам вниз, однако вновь распахнулась парадная дверь, на крыльцо кто-то вышел, и раздался очень знакомый, но совершенно забытый голос:
|
|
|
— Эй, а свет-то включи! Посмотреть на него хочу!
Сколот лихорадочно вспоминал, кому может принадлежать насмешливый, непринужденный басок. Когда парадное осветилось, он рассмотрел того же самого подставного вершителя судеб, который теперь стоял с задранной головой и был уже без всяких театральных нарядов, в зеленой брезентовой ветровке и берете.
— Вылазь, бродяга! — сказал он. — Хватит там сопеть… Ну что затихарился? Я ведь знаю, ты здесь.
Сколот не отнес это к себе — подумал, лжестратиг разговаривает с кем-то еще. Однако тот потоптался на месте и свистнул, засунув в рот один мизинец.
— Мамонтенок! — окликнул вдобавок. — Ну что, будешь сидеть, как воробей под застрехой? Или спустишься?
Свистеть так мог лишь один человек на свете — Иван Сергеевич Афанасьев, старый друг и соратник отца! Сколот съехал вниз, облапив по-медвежьи колонну и сдирая с нее краску. Ему хотелось обнять этого человека, как было когда-то, прислониться к груди и замереть. Он сдержал детский порыв.
— Иван Сергеевич… Не ожидал!
— Ты что это там окопался? — ухмыльнулся тот. — В окна подглядываешь… Нехорошо, Леха!
— Я здесь Стратига ждал… А оказался ты! Откуда? Почему?
Афанасьев глянул на дверь — в проеме стояла экскурсоводша.
— Слишком много вопросов сразу… Может, теперь я Стратиг? А? Может, произвели?
— Так не бывает…
— Что, не похож? Между прочим, я прирожденный руководитель. Только этого никто не видит и не ценит. Одно время управлял даже международной компанией, российско-шведской. Правда, разорил ее в прах… Или я плохо сыграл Стратига? Как ты считаешь?
— Нет, ничего. Убедительно…
— Между прочим, это ты кашу заварил со своим топливом… Эх, выпороть бы тебя, Лешка! И сегодня чуть все не испортил! Чуть встречу с президентом не сорвал.
— Я уже думала, конец, — услужливо поддакнула Дара. — Когда он вломился в музей…
Сколот глянул исподлобья:
— А сразу сказать не могла? Вчера, например? А то про китайцев мне вещала…
— Вчера я еще сама не знала.
— Ну, сегодня утром.
|
|
|
— Да ты же блаженный! — возмутилась она и, достав расческу, принялась раздирать модные сосульки на голове. — Тебе только скажи: «Стратиг здесь!» — потом не отобьешься.
— Но это же не Стратиг, а друг моего отца, между прочим.
— Еще хуже! Объясняй тебе, что да зачем. А ты распоясанный и непредсказуемый — выкинешь какой-нибудь номер…
— Ну что вы орете на весь парк? — встрял Иван Сергеевич, хотя они разговаривали вполголоса. — Давайте посидим и птиц послушаем… А ты, лишенец, не имеешь права предъявлять претензий. Никому. Тем более уж даме и такой симпатичной… Что, переволновалась? Ничего, привыкай.
— Пристал как смола, — пожаловалась вдохновленная Дара. — С этими зеркалами еще…
— А что с зеркалами?
— Да!.. — отмахнулась экскурсоводша, борясь с шедевром парикмахерского искусства. — Наговорил глупостей…
Сколот встал между ними.
— Иван Сергеевич, где мой отец? — И уставился Афанасьеву в лицо.
Актерского таланта тому не хватило, чтобы скрыть чувства, взгляда не выдержал и отвернулся, будто бы услышав птичью трель.
— Во! Свиристель поет! — И тут же снисходительно заворчал: — Зачем тебе отец? За папину ручку подержаться хочется? По-моему, ты парень самостоятельный. Вон уже со Стратигом силой тягаешься, кто кого… Скажи-ка мне, друг любезный, кто тебя из ловушки вывел?
— Журавли… Иван Сергеевич, скажи прямо, что ты знаешь.
— Да что мои знания? — нарочито хохотнул тот. — Это ты у нас теперь ученый. Наелся соли на Таригах, так думаешь, все тебе позволено? Думаешь, Мамонт тебя по головке погладил бы? — Он обернулся к Даре. — Нет, ты подумай — его уже ловушки не держат! Ну и куда его прикажешь спрятать? Может, тебе под подол? Посадишь?
— Вот еще! — вспыхнула экскурсоводша. — Мне одних суток хватило, так голову заморочил!
— Но ты же отводила ему глаза.
— Ничего я не отводила… Он все время сопротивляется. И не знаю, как это делает.
— А когда в директорскую квартиру водила?
— Только раз и удалось, да и то он что-то заподозрил. Не думала, что они после Тариг становятся неуправляемыми и вздорными.
Иван Сергеевич пытливо посмотрел на Сколота, но сказал без укора, с ностальгией:
|
|
|
— Этот с детства такой, порода, что ли. Думал, у него прошло, а он все еще за отцом гоняется… Знаешь, что этот малой учудил? От матери драпанул на Урал, неделю по горам бродил, а за ним взвод егерей. Отца искал. Едва отловили!
— Инфантилизм какой-то, — умненько заметила экскурсоводша. — Папенькин сынок!
— Мамонтенок, одно слово…
Они разговаривали так, словно были здесь вдвоем.
— Видишь, от тебя уже Дары отказываются, — подытожил Иван Сергеевич. — Не хотят брать ни под подол, ни под опеку. И куда тебя деть?
— Не надо меня никуда девать, — пробурчал Сколот. — И опеки не хочу.
Афанасьев прогулялся по парадному крыльцу, оглядел ободранную колонну, покачал головой:
— Да… Ты хоть себе представляешь свое положение, отрок? За тобой сейчас гоняются несколько разведок одновременно. Это не считая российских, государственных и частных. А нефтепромышленный комплекс тебя попросту заказал, дюжина киллеров получила аванс. Знаешь, по сколько им выдали за твою драгоценную головенку?.. Пел бы себе в переходе, вдохновлял изгоев. Нет же, начал гусей дразнить, свои гениальные фокусы показывать… Или на Мауре сидел бы, коль попал! Понесло тебя… Зачем сбежал? Куда?
— Я хочу найти отца.
Иван Сергеевич осмотрел его, как только что колонну, — Сколот был пыльный, грязный, а кожаные куртка и брюки вытертые и рваные по швам.
— Ну вот видишь, опять! Кто про что, вшивый про баню… Сюда зачем приперся?
— Хотел спросить у Стратига…
— Стратиг сам не знает, где Мамонт!
— Как это — не знает?
— А так! У избранных Валькириями свои пути, свои уроки.
Сколот в его словах услышал зов надежды. Иван Сергеевич что-то знал, что-то не договаривал, поскольку всегда был себе на уме, и это что-то не несло в себе окончательного приговора.
— Может, оставить все как есть? — вдруг предложила Дара. — Ты же видел, как он от охраны по парку бегал… А они с тепловизорами всю территорию прошли, всех мышей и птичек пересчитали. И за ним гнались…
— Все равно когда-нибудь поймают, — уверенно заявил Афанасьев. — Он же все время высовывается. Это додуматься надо — на скульптуру залез, чтоб в окошко подсматривать! И как только его охрана не срисовала тепловизором этим самым? Снайпер отработал бы, и рухнул бы, как тетерев…
— Меня атлет прикрыл.
— Как это — прикрыл?
— Скульптура за день на солнце нагрелась, охрана и решила, что от нее исходит тепло. Я с ней слился…
— Это ему повезло, — отмахнулся Иван Сергеевич. — Слишком умные дураки попались. А сам лопухнется — и труба… Стратиг велел не оставлять в миру ни под каким предлогом. Так что, распрекрасная Марина, придется тебе брать его под свое чародейское покровительство. И напрягать таланты…
|
|
|
Дара смотрела с кислой снобистской усмешкой. Сколот отвернулся.
— Напрягаться не нужно, сам управлюсь… Ты бы, дядь Вань, подсказал, в какой стороне искать. В Швейцарии, в Китае?..
— Я про фому, он про ерему! — уже возмутился тот. — Подскажу — и что? Побежишь в Швейцарию? Или в Китай? Да тебе в пещеры надо зарыться. Замуроваться! И не дышать.
— А если в самом деле отправить его на Урал? — все еще хотела увильнуть экскурсоводша. — Или ты сам возьми под крыло. Он тебя послушает…
— За какие такие заслуги? Может, еще и сокровищницу показать? Чтоб он еще что-нибудь вытворил?
— Знания должны возбуждать разум, мудрость, — все еще умничала Дара. — А тут с точностью наоборот.
— У кого как, — вздохнул Иван Сергеевич. — У таких знания порождают еще большую дерзость. Я же его с детства помню, на глазах вырос. А тут как же, столько соли съел! Воля, независимость, неповиновение рок у, сам с усам… Ты мне скажи, почему тебе опять втемяшилось отца искать?
Сколот покосился на Дару.
— Отец строил специальный полигон для испытания солариса в Соединенных Штатах…
— О, что вспомнил!.. Ты должен знать: полигон пришлось уничтожить и все испытания отменить.
— Почему?
— Отпала потребность.
— Для чего я одиннадцать лет корпел в пещерах на Таригах? Как это — отпала?
Афанасьев поморщился:
— Леш, ты что, не понимаешь? Полигон нужен был, чтоб подразнить американцев. Напрячь их, заставить суетиться. Ну и посмотреть потом, что они в ответ предпримут. Простая манипуляция, политика, одним словом.
— Соларис тоже, чтоб манипулировать? — мрачно сказал Сколот. — И кого-нибудь искушать?
— Это ты у Стратига спроси, — увернулся артист. — Только кажется мне, не затем ты вздумал искать Мамонта.
— Мне тоже так кажется, — поддержала Дара.
— Что ты там еще замыслил? Признавайся.
— Мы давно не виделись, — не сразу отозвался Сколот. — Ну и вообще… Недостаток мужского воспитания! Отсюда инфантилизм и прочие огрехи. Она вон лучше знает!.. Может, исправиться хочу, наверстать упущенное?
— Понятно, — вдруг заключил Иван Сергеевич. — Пойдем прогуляемся по парку. Люблю здесь ночью бродить. Липы и дубы создают контрастный букет, сладости и горечи одновременно. Любопытные ощущения, днем такого не услышишь. Истинное наслаждение… А ты, Дара, завари нам чаю, как я учил…
Они удалились по дорожке вдоль берега; разогретый за день, парк отдавал тепло и запахи, с ночной реки веяло приятным холодком, тишину нарушали редкие птицы и мыши, шуршащие прошлогодней листвой. Сколот ждал, когда Иван Сергеевич снова спросит, а тот словно и забыл, зачем увел его от посторонних ушей, брел, засунув руки в карманы, и вдыхал вечерний воздух — должно быть, сам ждал неких откровений.
И дождался.
— Скажи прямо, дядь Вань… что с отцом?
Актерский талант у Афанасьева был прирожденный; сказал, глазом не моргнув:
— А что с ним? Исполняет урок, как заведено. Где и как, нам с тобой знать не полагается. Видишь ли, родитель твой — избранный. Это мы серые и лохматые…
— Ты что-то знаешь и молчишь!
— Да на что тебе Мамонт? Ты уже сам с бивнями.
— Спросить его хочу, что происходит. Почему Стратиг собрался передавать технологию солариса китайцам?
— Так надо, ему виднее. Поэтому у нас уроки, а у него — миссия государя.
— Мне встретилась Дара Зазноба… Знаешь такую? Имя когда-то носила — Инга.
Афанасьев смутился, но сделал вид, что наслаждается воздухом.
— Ингу знаю… Как же, такое не забывается. Это я ей такое имечко дал — Зазноба…
— Она сказала — Мамонт.
— Ну, мы вместе тогда…
— Зазноба призналась, что отец погиб. Кощеи убили, задушили струной.
— Информация гнилая, непроверенная! — излишне напористо заговорил лжестратиг, тем самым выдавая себя. — Ух, Инга!.. Тоже, возомнила! За язык тянули ее?
— Я тянул, — вздохнул Сколот. — Вынудил сказать.
— Чем, интересно, вынудил? — с намеком спросил Иван Сергеевич, желая облегчить разговор. — Гляди у меня! Знаешь, чем заканчиваются такие похождения?
— Скажи, что знаешь!
— Да толком ничего! У китайцев тоже напрямую не спросишь. Им передали тело, якобы из их делегации, по паспорту. Европейской наружности… Но ты знаешь, для них мы все на одно лицо. Впрочем, как и они для нас… К тому же лицо, обезображенное смертью от удушья.
— Как он попал в делегацию?
— Исполнял урок, был Страгой Востока. Ну и советником генерального секретаря компартии. Стратиг отправил на усиление. Вот он и усилил Поднебесную… Китайцев могли убедить за определенные уступки. Знаю, как это делается — не захотели ссориться с кощеями. Ну, или уже не нуждались в советнике после экономического чуда. А генетической экспертизы не было…
— Почему?
— Говорят, не нашли сравнительного материала. По паспорту он был то ли канадцем, то ли шведом. Он их много поменял, так не знаю. Схоронили с восточными почестями, но по индийскому обычаю. То есть кремировали, и как-то очень уж торопливо.
— Он в Швейцарии один был?
— Понял, о чем ты, — встрепенулся Афанасьев. — В том-то и дело, с Дарой. У него Дара была, очаровательная особа с вишневыми глазами. Ты видел у женщин вишневые глаза?
— Я ее знаю…
— Знаешь? Откуда?
— Была с отцом, когда он забрал меня сюда, в музей Забытых Вещей. На испанку похожа, Надежда Петровна звали.
— И она пропала… Вот это как раз и не дает мне покоя. Ладно, кощеи исхитрились и заманили Мамонта в ловушку. Однажды они проделали это даже с Вещим Зелвой, который все наперед знал… Но взять такую опытную Дару? Не верю… Дары, они же как воздух, как ртуть. Ее схватишь, а она между пальцев. Вроде бы всё, прижал, в кулаке держишь — а глядь, в руке одна пустая шкурка… Эх, если бы ты знал, Леха, какие это змеи! Надежда Петровна и дает мне надежду. Или они сейчас вместе, или Дара его ищет, может, идет по следу, потому до сих пор не объявилась. Если Мамонт жив — она не отступится, все равно найдет и выручит. Даже мертвого не бросила бы, не позволила кремировать. Все равно бы привезла, на руках принесла в соляную усыпальницу. И вот пока его Дара не объявилась, остается надежда… Даже если объявится и подтвердит гибель Мамонта, все равно не поверю!
Его что-то беспокоило, хотя вокруг не было ни души, да и Валга уже давно держала над музеем обережный круг. Иван Сергеевич то озирался, то останавливался и слушал, приподняв палец.
— И есть еще одна надежда, мамонтенок, — вдруг проговорил он. — Его могла увести Валькирия. Могла увести и обоих — его и Дару…
— Куда? — непроизвольно вырвалось у Сколота.
— В свои подземные чертоги.
— Если Валькирия увела, значит, он на Урале?
— Скорее всего, там…
— Ты искать не пробовал, дядь Вань?
Афанасьев встряхнулся, вспомнил, зачем вышел на прогулку, и стал усиленно дышать, будто бы наслаждаясь ароматом ночного парка.
— Если увела, не найдешь. Так что, Леха, не дури, не дергайся. Придет срок — все узнаешь…
— А где Стратиг на самом деле?
— Как где? В Китае, делится опытом.
— По производству солариса?
— По организации музейного дела… Страги Востока до сих пор нет. Я просился, тоже хотел по следам Мамонта. И Восток знаю хорошо, их подлые нравы… Мне не доверил — испортишь отношения, говорит. А я и в самом деле думал: пошлет, я их живо стравлю с Западом. И пусть хлещут друг друга… Это не от большого ума — месть во мне говорит. Я же понимаю, Восток нам сейчас надо холить и лелеять. Равновесие полюсов…
— Ты хорошо выучил роль Стратига, — похвалил Сколот. — Слово в слово… По-моему, вы оба — артисты. Только играете на чужой сцене.
Иван Сергеевич встрепенулся, хотел ответить так же резко, но вдруг задышал увлеченно, принюхиваясь к контрастным запахам цветущей липы и терпкого дуба.
— Эх, Мамонтенок… — проговорил с тоской. — Знаешь, я построил дом на распутье, целый замок возвел. Думал, буду принимать странников — «тарелочников», снежных человеков… это люди, которые йети в горах ищут. Ну и просто туристов, кого в горы тянет, к чистым речкам, к кострам в тайге… Сначала они и впрямь приходили, но вижу — всё меньше, и меньше. Потом и вовсе перестали. Так, единицы появляются, да и те уже какие-то другие, словно пожеванные, замороченные. Как бы и на тарелку поглядеть охота, и супу бы из нее похлебать… Спрашиваю — где странники? Они говорят — все деньги зарабатывают, новое увлечение… Представляешь, люди перестали искать на земле сакральные места, смотреть в небо, ждать пришельцев с других планет. Перестали верить в чудо и радоваться маленьким радостям. У нас в России исчезли романтики. Вымерли, как мамонты! Оледенение чувств, стылый разум…
Он обиженно засопел и поежился, словно от холода. Потом огляделся, придвинулся к Сколоту и заговорил полушепотом:
— Слышал бы ты, о чем мы сегодня толковали с президентом… За содействием к Стратигу пришел! Говорит, мы вычислили, что вы принадлежите к некой влиятельной третьей силе, существующей в России. Дескать, сам-то я не верю, что такая сила есть, но мне советники настоятельно рекомендовали с вами встретиться — вдруг поможете заполучить новые революционные технологии, топливо. Мол, станем его производить, торговать, на земле наступит вечный мир. На любые условия согласны, только поспособствуйте. Н у, я ему про странников рассказал, про «тарелочников» и про пчел. Знаешь, эти насекомые твари, оказывается, берут не только нектар. Думаю — почему взятка нет? Летают все лето, работают без устали, а в улей заглянешь — едва себе на зиму наносили. В чем дело, думаю? Цветы цветут… А они информацию из воздуха получают, и хоть эволюции не подвержены, но на веяния моды живо откликаются. Мед на трассу таскают и там продают. Проезжим. Иные так и зимние запасы снесли. Сидят на обочине и торгуют. Сами, представляешь?..
— Кто торгует? — переспросил Сколот.
— Да пчелы!
— Это как?..
— Вот, никто представить не может. Я тоже… Пчелы, они же райские твари. Им положено нектар собирать. Ну, еще истину искать, считать звезды, ворон на заборе, летающие тарелки. Нельзя им интегрироваться в общество потребления и торговать. Что станет, если цветы не опылять?
— Не пойму, мне-то зачем басни про пчел, дядь Вань?
— Аллегория, балбес! Нет, отдать производство солариса в Поднебесную — мудрое решение.
— Это не аллегория, это предательство! — Сколот пошел в сторону музея. — Сам говоришь, китайцы сдали Мамонта. А им — топливо? Не ожидал! Отец бы тебе этого никогда не простил!
— Да что ты понимаешь? — возмутился Афанасьев. — А берешься судить! Предательство!.. Это большая политика, отрок. Если ничего не смыслишь, помалкивай.
— Соларис китайцы не получат! Сейчас уж точно никто не получит. Ни Запад, ни Восток!
— Постой! Ты что развоевался?
— Можешь так и передать Стратигу. Пусть не обольщается. Соларис, кроме меня, никто активизировать не сможет. Твои китайцы в узел завяжутся — не смогут! А я могу запалить его на расстоянии.
— Леха, погоди! — Иван Сергеевич заозирался. — Что ты кричишь? Развякался, раскипятился… Истеричный стал, как барышня…
— Меня Стратиг лишил Пути, запер на Мауре! В смирительную рубаху нарядил! Чтоб я не мешал, не путался под ногами вашей большой политики? Только вы напрасно надеетесь от меня избавиться!
— Мой тебе совет, Алексей… Ищи свою Валькирию, пой песни. Ты человек молодой…
— Скажи еще — устраивай личную жизнь, семью заводи, детишек рожай!.. Всё, никому, кроме отца, больше не верю! А пока его нет, буду действовать так, как он бы действовал.
Они оказались под новым, ярким фонарем, и, похоже, его свет смущал и настораживал Афанасьева.
— Ты что там придумал, Мамонтенок? — Он отошел в тень. — Никаких действий. Сиди пока здесь, среди забытых вещей, в качестве экспоната. Дара прикроет. Ты свой урок исполнил. Изобретательно и со вкусом. С золотыми полтинниками здорово придумал. Переборщил, когда гребни стал девицам раздаривать…
Сколот резко обернулся:
— Какой урок? Ты о чем? Я беспутный!
— Ну ты же знаешь, — замялся Иван Сергеевич. — Даже незаряженное ружье стреляет. Роковая предопределенность…
— Говори прямо!
— Стратиг посчитает нужным — скажет, — увернулся Афанасьев, косясь на фонарь, — когда прибудет… А я замещаю его по другой части, по артистической. Уполномочен вести переговоры с высшими государственными лицами.
— Я ему не верю. И тебе. И всем не верю! Вы все лжете, изворачиваетесь, прикрываетесь политикой. Сами уже как изгои…
Афанасьев вдруг покрутился, отломил кусок асфальта и метнул в фонарь. Камень попал точно в стекло, но пластмассовая линза выдержала удар. Тогда он взял Сколота за рукав и отвел в сторону.
— Ладно… Скажу, чтоб ты не наделал новых глупостей. Все, что происходит, — так надо. И не греши на Стратига. Он проводит тончайшую операцию, на живом сердце, можно сказать. Понимаешь?
— Не понимаю!
— Тихо!.. Но скажу только то, что знаю. Ты исполнял урок. Да, не совсем обычный, трудный, но это урок. Стратиг точно предугадал твое поведение, реакцию на передачу солариса в Китай. Надо было пробудить внутренние токи, подвигнуть Восток к новому экономическому толчку. И одновременно возбудить Запад, отвлечь его от бесконечных войн за нефтяные поля, сделать агрессию бессмысленной. Вывести из-под гибельных ударов арабский мир. Поэтому в Москве появился неведомый одинокий гений с реальными образцами топлива и алхимической лабораторией.
— А сказать об этом было нельзя? — язвительно спросил Сколот. — Чтоб я исполнял урок осознанно? Надо было лишать Пути…
— Нельзя, — отрезал Афанасьев. — Только лишенец способен на естественное поведение. Ты не артист, и никогда бы не смог сыграть в предполагаемых обстоятельствах. А тебе удалось даже больше, чем Стратиг задумывал. Он полагал, ты станешь искать свою Валькирию и петь в переходе. Твои песни и так заметно возбуждали изгоев. Но запущенные в оборот золотые и серебряные монеты ускорили процесс вчетверо. Все пришло в движение! Даже возник технопарк в Осколкове. А самое главное, чего никто не ожидал, — ты всполошил изгоев, впрыснул адреналин своими опытами. Удачно вброшенная легенда о гении пробудила интерес к алхимии, заставила поверить в чудо. Конечно, от этого несет ветхой стариной, начнут искать рецепты золота, да и пускай. Как раз по их средневековым нравам… Но изгои будут искать! А когда они ищут, рождается дух романтизма, без которого России не выжить. Но ты слишком увлекся поисками Валькирии и перестарался с венцами из драгметаллов. По сути, раскрылся, стал реальным героем, показал к себе путь. У кощеев появился шанс выйти на тебя. И ты чуть не провалился…
— Соларис в Китае? — перебил Сколот. — Мне очень важно знать.
— Вот это не известно, — признался Афанасьев. — Полагаю, да, если Стратиг там… А вот похищали топливо из твоей квартиры под его контролем. Только непонятно, отчего случился пожар в Осколкове…
— Если я исполнил урок, с меня можно снять смирительную рубаху и повязку…
— Пока нет. Я же раскрыл тебе то, что не имел права раскрывать! По старой дружбе. Не подводи меня.
— Может, по старой дружбе скажешь, где отец?
Он помялся, что-то взвесил. Сколот взял его за бороду:
— Говори!
Афанасьев осторожно высвободился и расправил растительность на подбородке.
— Слово даешь сидеть здесь и не дергаться?
— Он жив?
— Жив… Но в плену, понимаешь? Был тайным узником тюрьмы в Гуантанамо. И хоть Куба — наша любовь, да не достать его было никак…
— Где он сейчас?
— В такой же тюрьме. Но поближе, в Европе.
— Где точно?
— В Румынии. — Афанасьев несколько минут шел молча, с опущенной головой и, казалось, вообще не дышал. Потом спохватился, огляделся и сказал по секрету: — Китайцы его сдали, я так думаю. По их законам руководителя делегации к стенке бы поставили враз. За гибель советника. А он не только жив и здоров — снова в Швейцарию нацелился… Эх, если бы удалось вытащить Мамонта!..
— Давай вытащим? — предложил Сколот.
— И думать не смей! — отрезал Афанасьев. — А все, что узнал от меня, — забудь. У тебя есть урок, исполняй. Мамонта и без тебя вызволят.
— Кто?
— Вот, сказал на свою голову! Теперь ты не отстанешь… Есть кому вызволять! И не вздумай соваться — все дело испортишь, лишенец. Сиди в музее. А я Дару попрошу, чтоб нашла тебе достойное занятие.
— Дядь Вань, ты куда сейчас? — с надеждой спросил Сколот. — Может, возьмешь с собой? Ну что мне здесь торчать?
— Эх, Леха, Леха, — по-прежнему не оборачиваясь, вздохнул тот. — Повинуйся року! А мне на место надо. Сейчас вот надышусь и тронусь в дорогу.
— Куда?
— На пасеку, куда еще. На свой Перекресток Путей…
— У тебя там… место?
— Можно сказать, твой урок исполняю…
На востоке в тот час чуть обозначилась встающая полоска зари…
На выезде из Варны, возле той самой остановки автобуса, откуда Корсакова забрала полиция, на проезжую часть выскочила длинноволосая красавица с голым животиком и призывно замахала рукой.
— Не останавливайся! — испытав внезапное беспокойство, приказал Марат. — Поехали!
— Почему? — Симаченко уже сделал стойку. — Гляди какая! И сама хочет прокатиться… Прихватим! — И затормозил прямо у ее длинных ног.
В следующий миг задние дверцы резко распахнулись и в салон заскочили двое в белых майках, сжав Корсакова с обеих сторон. Но более возмутило поведение капитана: он выскочил из машины и уступил водительское место третьему, в такой же майке.
— Эй, ты куда? — запоздало крикнул Марат капитану.
— Он поедет на другой машине, — по-английски сказал тот, кто оказался за рулем. — С девушкой. — И обернулся.
Это был «адвокат»!
— Добрый день! — весело и миролюбиво произнес он. — Все в порядке, не волнуйтесь. Управляющий вам изрядно надоел, я вижу.
Все это напоминало самый обыкновенный захват, хотя Симаченко выходил из машины добровольно.
— Что это значит? — Марат отпихнул плечами потных, разогретых на солнце, мужчин.
— Наша яхта стоит в Каварне, — объяснил «адвокат». — А вы знаете, кто у нас на борту?.. О, это сюрприз! Вам понравится.
Корсаков почему-то подумал о Роксане, но ничего не спросил, чувствуя неприятную ломоту в пояснице.
— Почему не интересуетесь, какой? — все еще веселился «адвокат». Машина тронулась с места. — Или догадываетесь?.. Да, не стану томить. Это ваша жена!
Марат сразу не поверил — смущало поведение партнеров и капитана, в очередной раз организовавшего подставу. Однако легкая надежда, как и он, зажатая с двух сторон, все же оставалась.
— Как вы ее нашли? — спросил Марат.
— Представляете, не мы — она сама обратилась за помощью.
|
|
|
