Культура как сексуальная репрессия

Мысль о том, что нормы и обычаи сексуальных отношений на протяжении всей истории являлись своеобразной репрессией по отношению к индиви­ду, принадлежит Мишелю Фуко («гипотеза подавления»)[74]. Но он не интегриро­вал эту идею в общекультурный контекст и объяснял подавление имманен­т­ной потребностью общества в проявлении власти над индивидом, особенно эффективной в сферах, где индивид не может оказать сопротивления.

Сейла Бенхабиб, напротив, показала, что нормы сексуальных отношений в существенной мере лежат в основе человеческой культуры как таковой[75], но их ограничительный характер трактуется ей как положительное достижение культуры и – более того, – чем больше ограничений (чем масштабней подавление), тем выше, по ее мнению, уровень культуры данного общест­ва.

Третьим источником этой работы стала книга Энтони Гидденса[76], где он описывает процесс фактической ликви­дации наиболее одиозных сексуальных ограничений в ходе «сексуальной революции» последней трети ХХ века, хотя – в отличие от Фуко, с которым он спорит, – Гидденс не считает эти ограничения каким-либо подавлением, а скорее наследием традиций патриархата (ведь ограничения касались преимущественно женщин), но в целом – очень важной сферой человеческой культуры in general[77].

Попытка сопоставления этих трех интересных взглядов и стремление выявить основную целеустановку сексуальной репрессии, инструментально осу­­­­ществляемой сред­­­­ствами куль­­­туры, стали основой этого небольшого исследования.

Итак…

Если попытаться среди целей, преследуемых обществом и достигаемых с помощью куль­туры, выделить основные, то в число гла­вных, несом­ненно, попадет и такая оригинальная сверхзадача, как избавление человека от следов его животного происхождения. Так сказать – «дезанимализация» человека, преодоление наследия того, что человек – это еще и биологическое су­­­­щество, а конкретно – млекопитающее (Homo sapiens), несущее в себе весь набор черт, свойственных высшим млекопитающим.

По всей видимости, такая задача стала актуальной для религий пост­ми­фологической эпохи, жестко отделивших человека от природы, а затем и куль­­­­тур «послеосевого времени» (с 7-5 вв. до н.э. и далее). Недаром во все последующие века наиболее культурным и высокодуховным считался человек, полностью подавивший в себе все животные инс­ти­н­кты и доведший себя до пределов физиологической аскезы. «Я мыслю, значит, я существую!» – изрек Р.Де­карт[78], кстати, известный апологет возвращения к природным началам челове­ка. Но Дарвин к тому времени еще не родился; отсюда и представления Декарта о том, к чему следует вернуться, были весьма туманны. Во всяком случае, его знаменитая сентенция вовсе не означает, что автор имел в виду возврат к биологическим (то есть животным) качествам человека.

Хотя вопрос о животном происхождении человека получил научные доказательства и стал доступным широкой публике только во второй полови­не XIX века (работа Ч.Дарвина «Происхождение человека и половой отбор» была опубликована в Лондоне в 1871 г.), но и много раньше некоторыми мы­с­­­лителями и Запада и Востока высказывались идеи, близкие к этому; намеки на это встречаются и в священных текстах ряда религий (преимущественно восточных). Сходство некоторых проявлений человеческой натуры с животными было со­вершенно очевидно для людей прошлых эпох, общавшимися с животными гораздо ближе, чем современные жители мегаполисов.

Проблема избавления человека от какого-либо сходства с животными стала весьма актуальной для культуры, особенно со времен распространения христианства и ислама. Назвать человека животным (ослом, собакой, змей) или подчеркнуть какие-то элементы сходства с животным было явным оскор­блением. Здесь следует обратить вни­мание на то, что сравнение человека с не­одушевленным предметом (тверд как скала, ярок как солнце и т.п.) было формой похвалы, а сравнение с животным (элегантен как корова) – оскорблением. И это было не случайным. Потому что в этом была доля правды, явная для всех, но табуированная, запретная для публичного обнародования. Возмо­ж­­но, такой запрет ведет свой генезис еще со времен первобытного тотемизма[79].

Возникает вопрос: а что плохого в нашем животном наследии? Почему этого следует стесняться и, тем более, бороться с этим? Общественное мнение ошибочно включает в перечень животных атавизмов такие человеческие качества, как агрессивность, уничтожение себе подобных, истребление природы. Но на самом деле – все это не имеет отношения к нашему животному происхождению и было приобретено уже на антропной стадии развития[80]. Человек оказался жителем планеты Земля на много более вредоносным, чем все другие виды. И, тем не менее, доктор биологических наук В.Р.Дольник задает более чем справедливый вопрос: «Никого из нас не заливает краска стыда из-за того, что все мы рождаемся и умираем, как животные. Отчего же стыдить­ся, что во многих своих пристрастиях и поступках мы руководствуемся инстинктом?»[81]

В чи­с­­ле же собственно биологических (т.е. животных) проявлений человека следует вы­делить четыре главных:

- рождение и вскармливание младенцев по модели млекопитающих;

- пополнение энергозапаса (т.е. еду и отдых);

- индивидуальную смертность;

- инстинкт размножения (сексуальность).

Отношение культуры к проблеме рождения и вскармливания детей все­гда отличало то, что об аналогии с животными здесь вопрос и не ставился (хотя на самом деле, здесь наша близость наиболее очевидна), а проблема репродукции людей в максимально возможных количествах до ХХ века была предельно актуальна. Не забудем, что до середины XIX века медицины в сов­ременном ее понимании фактически не было, и уровень детс­кой смертно­сти как минимум превышал 50%, что стимулировало женщи­ну даже в XIX ве­­­­­ке рожать более 10 раз, а в первобытном обществе, когда женщина жила примерно до 30 лет, она рожала не менее 15 раз за жизнь (т.е. фактически ежегодно; такая предельная нагрузка на организм и являлась одной из причин сравнительно ранней женской смертности). Но это было ее долгом и перед семьей, и перед обществом в целом и обсуждению не подлежало (даже в христианском богословии, наиболее трепетно от­носящемуся к вопросу отличия человека от животного).

Отношение культуры к восстановлению энергозапаса человека имеет большой разброс позиций от крайностей эпикурейства до столь же крайней пищевой аскезы, принятой во многих религиях мира (особенно среди монашествующих), постов и прочих пищевых ограничений. В ХХ веке в этот вопрос вмешалась еще и медицина, которая предлагает свои оздоровительные диетологические системы.

Не будучи медиком, я не берусь судить, насколько пост или диета полезны для организма человека. Предположим, что полезны. А вот то, что они в большей или мень­шей мере вредны для его психики – это самоочевидно. Человек, изнуряющий себя искусственными самоограничениями, сам вырабатывает в себе определенные формы психопатического отношения, к тому, чего он себя лишает. Вся психоаналитика ХХ века в той или иной форме свидетельствует об этом[82]. Вывод самоочевиден. Если хочешь быть физически здоровым, – ограничивай себя во всем мыслимом и немыслимом. Но если хочешь быть психически нормальным, – напротив, ни в чем себя не ограничивай. Вот и весь выбор.

Так или иначе, восстановление энер­гозапаса является необходимым ус­ловием существования человека. И сколь его не ограничивай, полное воздержание от еды и отдыха ведет к неминуемой гибели, что всегда рассматривалось и в правовой, и в гуманистической, и в религиозной мысли как преднамеренное убийство или самоубийство и этически не поддерживалось (считалось грехом). Вместе с тем, воздержание до пределов, не угрожающих жи­зни (т.е. подавление в себе животного инстинкта к насыщению), напротив, приветствовалось как одно из проявлений торжества духа над плотью. С современных реалистических позиций трудно понять, какое торжество духа заключено в чувстве голода, и почему голодный – духовней сытого.

Наверное, этот вопрос лучше оставить для дискуссии философов и богословов, а сам я, как антрополог, отношусь к нему как надуманному и очень далекому от реалий повседневности. В этом отношении бытовые народные традиции, требующие прежде всего накормить гостя, гораздо ближе к жизни. Исторически выявилось лишь то, что голодный – гораздо агрессивней сытого, и гораздо дешевле его накормить, чем терпеть последствия аг­­­­­­рессии. Кстати, на этом строятся и современные концепции классового компромисса; государству выгоднее экономически гасить недо­воль­ство неимущих путем повышения пособий по безработице и других социальных льгот, чем бороться с их насилием – революцией.

По-своему самой сложной является проблема индивидуальной смертности. Нам не известно отношение животных к этой проблеме, но, судя по развитому инстинкту самосохранения, они, безусловно, стремятся избегнуть преждевременной гибели. Тем не менее, животные проявляют чувство оттор­жения по отношению к своему умершему собрату, по возможности обходят его тело стороной, а в некоторых случаях и очищают свое жилище от мертвых тел (например, муравьи)[83].

Археология и этнология утверждают, что первый интеллектуальный и образно-сим­воличес­кий интерес к смерти относится к эпохе существования неандертальцев[84]. Им принадлежат первые захоронения и даже символичес­кое оформление могил (условная датировка – примерно 100 тысяч лет тому назад), что трактуется многими учеными как зарождение ранних еще проторелигиозных воззрений[85]. Впрочем, этот вопрос находится еще в стадии научной дискуссии[86].

Так или иначе, но на протяжении истории именно эта проблема лежала в подоснове всякой религии: является ли смерть полным исчезновением человека и существует ли какое-то посмертие? Как известно, практически все религии в разных формах развивали теорию посмертного существования, основанную на идее души – внетелесной (и, видимо, внебиологической) сос­тав­ляющей человека, которая при тех или иных условиях в тех или иных формах будет существовать и после физической смерти тела. Следует сказать, что эта экзистенциальная парадигма являлась очень важной психико-компенса­тор­ной позицией, морально поддерживающей людей; и заслуги религии, как си­с­­­темы психологической компенсации, особенно для людей с низкой индивидуальной конкурентоспособностью или с плохим здоровьем здесь тру­­­­­­­­­дно пе­реоценить[87].

И хотя физическая индивидуальная смертность была непреодолима, те­оретически обоснованное посмертие опять-таки проводило непреодолимую грань между человеком и животным; для животных никакое посмертие не пре­­дусматривалось (кроме как в теории реинкарнации, согласно которой душа умершего человека могла переселиться в любой объект, включая и животного; а значит многие животные – есть точки переселения душ некоторых умерших людей; вопрос о наличии души у самого животного и ее реинкарнации в теории не рассматривается, что свидетельствует скорее об отрицательной позиции по данному вопросу).

Однако самым серьезным предметом социокультурной регуляции и пре­одоления животного наследия стала человеческая сексуальность. Причем началось это очень рано, по крайней мере, со времен кроманьонцев – т.е. самых ранних представителей вида Homo sapiens.

Принято считать, что в ранних родовых общинах господствовал полный ничем не ограниченный промискуитет. Но это не совсем так. Судя по некоторым этнографическим данным, уже в этот период действовал запрет на межпоколенные интимные связи, т.е. между родителями и детьми[88]. Затем, когда с опытом многих поколений пришло знание об опасности близкородственной репродукции, люди перешли на так называемую дуально-фра­три­аль­ную систему брачных связей. В соответствии с ней между двумя родами, живущими в реальной досягаемости друг от друга, заключался своеобразный союз, по условиям которого все мужчины ро­да А имели право на всех женщин рода Б и наоборот, а внутриродовые брачные связи, напротив, были запрещены[89].

При этом каждый род оставался самостоятельным хозяйственным коллективом; а поскольку установление персонального отцовства при такой системе было невозможным (все женщины рода А были сексуальными партнерами всех мужчин рода Б и наоборот, т.е. имела место просто ограниченная форма промискуитета), то ребенок раз­делял судьбу матери (т.е. относился к ее роду), и именно в этом и заключался знаменитый матриархат. Никакого социального преобладания женщин над мужчинами никогда в истории не бы­ло; это все домыслы исторических романтиков ХIX века. Хотя уже через нес­колько поколений большинство представителей обоих родов становились отдаленными кровными родственниками, но все-таки непосредственные сек­су­альные контакты между родителями и детьми, родными бра­тьями и сестрами (и рождение детей, зачатых при подобных контактах) при этой системе иск­лю­­чались.

Далее, с наступлением эпохи неолита (10 тысяч лет тому назад) образовалась патриархальная нуклеарная семья (по некоторым предположениям, поначалу гаремная[90]). В этих новых условиях женщина стала неотъемлемой собственностью своего мужа (как сексуальной, так и хозяйственной), любые формы внебрачного секса религия объявила смертным грехом, а социальные нор­­­мы преследовали со свойственной тому времени жестокостью. Именно в это время и форми­ру­ет­ся свод нравов, запрещающих добрачные сексуальные связи (по крайней мере, для женщин), создается фольклор, воспевающий девственность как высшую добродетель, а любое проявление сексуальной сво­боды (опять-таки у женщин) почти всегда каралось смертью[91]. В качестве при­мера вспомним евангельский эпизод с Марией Магдалиной, чья распутность чуть было не привела к ее убийству толпой религиозных фанатиков.

«В архаических общественных системах контроль за половой жизнью со стороны более высоких социальных страт существовал практически на всех уровнях социально-политической иерархии»[92]. Показательно, что и в Советской России в первые послереволюционные годы за онанизм исключали из партии[93].

Одновременно в это же время формируется и знаменитый двойной стандарт, запрещавший женщинам то, что в отношении мужчин формально не одобрялось, но не было категорически запретным. Т.е. мужчина по этому двой­но­му стандарту имел, пусть неофициальное, но вполне реальное право на вне­брачные сексуальные связи. Это было особенно важным для юношей, еще не имевших экономической возможности жениться, но у которых в это время (16-18 лет) возникал комплекс гиперсексуальности, что при категорическом запрете на нетрадиционные формы его удовлетворения (гомосексуализм, мастурбацию), решалось только посредством обращения к услугам проституции (в той или иной ее кон­­­кретной форме, принятой у разных народов)[94].

Именно в это время профессия, легендарно считающаяся древнейшей, ро­­дилась и оказалась социально востребованной (в предшествующую эпоху сек­суальная близость была столь легко доступной, что на этом невозможно бы­­ло что-либо заработать). Как правило, проститутками становились вдовы (по условной оценке историков, в варварскую эпоху почти каждая вто­рая жен­­­­­­­­­щина к 30 годам уже теряла мужа[95]), которые просто не имели другого спо­­­соба прокормиться.

Впрочем, у проституции были и исторические предшественники. Например, «жена деревни» у некоторых народов Африки, существовавшая впол­не легально и мало чем отличавшаяся от проституток более поздних этапов истории[96]. Только им платил не клиент, а содержала вся деревня в склад­чину. Хотя в это время уже существовал парный брак, но посещение «жены деревни» не считалось супружеской изменой.

На образ жизни и промысел проституток-вдов общество закрывало глаза, хотя к другим проституткам относилось весьма агрессивно и в целом отличалось приверженностью к крайним формам того самого двойного стандарта, по которому мужчинам можно было все, а женщинам – ничего[97]. В это же время начал развиваться и институт рабынь-налож­ниц, на которых не рас­пространялись нравственные ограничения, актуальные для свободного на­се­ления[98]. Но рабынь нужно было еще и кормить, давать им кров и т.п., так что содержание наложниц (для себя и своих сыновей) могли позволить себе лишь более или менее состоятельные люди.

Аргументы сторонников сексуальных ограничений в XVI в. пополнились еще и сифилисом, завезенным из Америки. В ту эпоху сифилис был не просто неизлечимой, а смертельной болезнью. Пуританская мораль, формировавшаяся именно в XVI в., стала наиболее жесткой в своих запре­ти­тель­ных установках.

«Именно механизм запрета обеспечивал эмоциональные переживания, … хотя это отнюдь не означало, что запрещенные действия никогда на самом деле не осуществлялись»[99]. З.Фрейд отмечает: «Мифология говорит нам, что якобы столь отвратительный для людей инцест без всяких опасений разрешается богам, а из древнейшей истории вы можете узнать, что инцестуозный брак с сестрой был священным предписанием для властелина»[100].

Дальнейшее рассмотрение истории сексуальных норм просто не имеет смысла, поскольку вплоть до «сексуальной революции» 60-70 гг. ХХ века отношение к сексуальной потребности человека оставалось более или менее стабиль­ным: женская сексуальность преследовалась тотально (даже жен­ский ор­­­газм рассматривался как форма истерии, которую нужно лечить)[101]; отношение к мужской сексуальности было более либера­ль­­­­ным, но в целом и на нее накладывалось множество ограничений, до­­пу­с­ка­вших только наиболее традиционные формы ее удовлетворения, что далеко не всегда соответствовало реальным условиям (например, материальным возможностям мужчины).

Впрочем, вопрос сексуальных возможностей женщины в большой мере регулировался ее статусным положением или положением ее партнера. В этом смысле весьма показателен пример, приводимый известным антропологом В.В.Бочаровым. Он описывает, как на базаре две женщины спорили о ме­с­те для торговли. И в качестве неотразимого аргумента в пользу своих прав од­на из них заявила: «Да ты б… подзаборная. А меня полковники е…и»[102]. Статусный приоритет в данном случае был несомненен.

Возникла парадоксальная ситуация. Демографическая потребность в раз­множении была очень велика (особенно в периоды эпидемий, ко­торых в древности и средневековье было немало), но культура (и в первую очередь религия) накладывали на интимные отношения массу ограничений. Многодетность считалась одной из высших добродетелей, а секс – одним из самых страшных грехов. Где же выход? В конечном счете, сексуальная связь разрешалась только в репродуктивных целях, в условиях семьи и в очень ограниченные временные промежутки (множество дней в году приходилось на религиозные праздники и другие события, во время которых секс был запрещен).

Разумеется, существенную роль здесь играли религиозные но­р­мы. Они были по-своему наиболее жесткими в религиях «авраамического корня» – иудаизме, христианстве и исламе, по догматике которых человек стал би­о­ло­гическим существом только в наказание за первородный грех, любые его би­ологические потребности были a priori греховны и их надлежало сдерживать. Религии Востока в основном не заостряли внимания на биологической сущности че­ловека и были более терпимы к его биологическим потребнос­тям. Тем не менее, и здесь «правильным путем» считалась аскеза.

Исторические материалы свидетельствуют, что нарушение этих запретов имело массовый характер (если мужчине можно было все, то кто-то же должен был составлять ему пару), но если в городских условиях и особенно среди аристократии подобное нарушение становилось повседневной практикой, то в крестьянской среде – где все было на виду у всех – нравы были более строгими, хотя, видимо, и в деревне уровень сексуальной свободы далеко не соответствовал религиозным устано­влениям.

Это хорошо иллюстрирует известный анекдот. В семье британского лор­да сыну исполняется 18, и мать обращается к мужу с предложением пос­вятить мальчика в ранее закрытые для него вопросы. Как? Ну, хотя бы на при­мере птичек. Отец вызывает сына и спрашивает: «Джон, сколько лет ты уже живешь с гувернанткой?» «Три года, папа». «Так вот, мама просила передать тебе, что птички делают то же самое».

Продолжая эту традицию, секулярная философия Просвещения и последующих веков считала биологическую сущность человека низменной, без­­­­­­духовной, под­­лежащей подавлению. Тем не менее, между «неолитической революцией» 10 тысячелетия до н.э. и «молодежной революцией» последней трети ХХ века отношение к биологической сущности человека прошло определенную эволюцию, хотя сдвиги в вопросе свободы секса (прежде всего по отношению к сексуальной самодостаточности женщин) за этот огромный исторический период были совершенно незначительными.

Разумеется, были и исторические периоды, когда нравы в большей или меньшей мере распускались: Западная Европа от Римской империи до Ренессанса (I-XV века; как ни парадоксально, но Средневековье было временем на­и­более жестких церковных запретов и наибольшей практической распущен­но­сти, особенно в высших слоях общества, но и не только), барочная эпоха (XVII-XVIII века), эпо­ха Модерна (рубеж XIX-ХХ веков). Но и это тоже были по преимуществу периоды более или менее откровенной распущенности муж­чин. Женщина обязана была быть «сосудом невинности» (хотя без ее участия распущенность мужчин была бы малореальной). Следует помнить и о том, что в разных сословиях жесткость культурных ограничений в этой области разнилась: особой нетерпимостью отличались субкультуры крестьян, городского плебса и низших слоев духовенства, при том, что аристократия и высшее духовенство (в большинстве своем – выходцы из среды аристократии) по отношению к своим собственным пожеланиям были настроены гораздо либераль­­ней.

Кроме того, не следует забывать, что в культурах разных народов сексуальные ограничения, хотя и присутствовали обязательно, но были акцен­ти­рова­ны на разных аспектах (например, в странах Азии к востоку от Памира прак­­тиковалась крайняя жестокость в отношении супружеских измен, но про­­­­­с­ти­туция расцветала вполне легально).

Так или иначе, нас сейчас интересуют не конкретные формы отношения к сексу в тот или иной исторический период или в культуре того или ино­го народа, а тот факт, что культура на протяжении всей истории человечества (начиная, по крайней мере, с верхнего палеолита) являлась сексуальной репрессией, фор­­­­мой ограничения естественных биологических потребностей че­ловека. Я думаю, что причиной тому было не столько стремление коллектива продемонстрировать свою власть над индивидом, как утверждает М.Фуко, но чисто идеологическая установка, репрессивная в отношении женщины, в силу своих детородных функций в большей мере ассоциировавшейся с миром животных[103]. Показательно, что в процессах Святейшей инквизиции, мужчины крайне редко обвинялись в сношениях с дьяволом; это обвинение распространялось преимущественно на женщин[104].

Искусственное подавление природной сексуальности человека, по мне­нию корифеев психоанализа, являлось причиной подавляющей части психологический девиаций. Т.е. человечество на протяжении истории само себя сво­­дило с ума, пытаясь ограничить свои естественные биологические потребности (вытравить из себя животное).

Среди животных нет сумасшедших, потому что они не ограничивают себя в удовлетворении своих биологических потребностей. (На самом деле это не совсем так; например, запрет на межпоколенные половые связи свойственен и большинству высших млекопитающих, но это совершенно незначи­­тельное ограничение в условиях многочисленной стаи.) И хотя в среде животных достаточно сильны разного рода социальные регулятивы (порой не уступающие своей категоричностью и человеческой культуре), но они не касаются процессов восстановления энергобаланса, смерти и биологического воспроизводства. Это те биологические процессы, которые регулируются инди­ви­ду­ально (или стечением обстоятельств), а социальные нормы уже подстраиваются под них.

Для наглядности, представьте себе набор культурных или социальных установлений, которые предписывают человеку, как ему поло­жено умирать. В культуре есть набор определенных уста­но­вок, классифицирующих смерть как достойную или недостойную; но это в основном относится к выбору фор­мы принятия насильственной смерти. А вот до предписаний о том, как правильно умирать от рака или от инсульта, наша культура еще не додумалась. Хотя у нее все еще впереди, доживем и до этого.

Парадокс видится в том, что культура, как способ прео­доления природности человека и его биологичности, своими ограничениями (и в частности сексуальной репрессией) добилась только возникновения феномена сумасшествия (как неизбежной реакции психики на ограничения такого рода)[105]. Сумасшествие – не природное свойство человеческой психики, а результат чрезмерной культурной регуляции человеческого бытия. Давайте смотреть правде в глаза. Культура – это не только высшее достижение человеческого существования; как и всякое зеркало, она име­ет еще и оборотную сторону. И оборотной стороной культуры (или неумеренности в ее доминировании над индивидом) является сумасшествие. Фуко, переосмысляя Фрейда, счи­­­­­тал безумие результатом доминации общества над индивидом[106]; но власть об­щества над индивидом – это и есть культура[107] (в какой бы форме это не проявлялось).

Всем известна знаменитая сентенция Энгельса о том, что труд создал человека. Полтора века развития палеоантропологии, прошедшие с тех пор, полностью опровергли эту концепцию и подтвердили изначальную правоту Дарвина – человека создал секс. Т.е. не развитие трудовых навыков сформировало вид Homo sapiens, а половой отбор – отчасти адаптивный, но отчасти и случайный дрейф генов[108]. Именно в силу случайности этого дрейфа человек оказался наделенным таким числом чисто биологических недостатков и, в частности, столь низкой физиологической устойчивостью (по сравнению с боль­шинством животных).

Мне уже приходилось писать о том, что культура – это несвобода, это подминание личности коллективным интересом и набором установок, соответствующим коллективным потребностям (характерный пример – традиции, нравы, обычаи)[109], что отчасти коррелирует и с «гипотезой подавления» Фуко[110]. Теперь этот набор характеристик можно продолжить, утверждением о том, что культура – это главное препятствие на пути физической репродукции человека, по крайней мере, в естественных масштабах.

Вы вправе спросить, а есть ли ныне такая необходимость? Отвечу: на протяжении минувших 10 тысяч лет она была, и только в ХХ веке численность человечества стала приближаться к пороговым значениям. Но эти пороговые значения актуальны только для слаборазвитых обществ, которые не могут прокормить сами себя. К примеру, США, где доля людей, занятых в производстве продуктов питания, составляет 5% населения, производят продуктов питания в 6 раз больше, чем это нужно самим американцам, и большую часть из них экспортируют. Вопреки прогнозам Римского клуба, утверждавшим, что Земля не сможет прокормить более 10 миллиардов человек, по мнению теоретиков постиндустриального развития, только постиндустриальные страны могут сегодня взять на продовольственное обеспечение около 20 миллиардов человек. А ведь еще не проявили себя в этом плане Китай и Россия, могущие увеличить эту сумму почти в 2 раза. Вопрос лишь в темпах развития. Китай уже перешел на нужные темпы. Россия еще только идет к этому.

Возвращаясь к нашей теме, следует сказать, что человеческая сексуальность принципиально отличается от животной: она актуальна и возможна постоянно (а не только в периоды течки самок) и она необязательно связана с репродукцией (физиологическое наслаждение и обретение психологической уверенности в себе, своей востребованности играют в ней не меньшую роль, чем собственно репродукция)[111]. Поэтому дело здесь не только в размножении.

Ко­нечно, было бы нелепым сводить все достижения человеческой культуры исключительно к сексуальной репрессии. Кстати, и ее преодоление – про­цесс, длившийся много веков и постепенно, через множество промежуто­чных этапов приведший к «сексуальной революции» ХХ века – тоже заслуга куль­­­ту­ры. Победа, отнюдь не бесспорная по своему социальному результату, но являющаяся хоть каким-то преодолением этой реп­рес­сии, с ее тяжелейшими последствиями для психики миллионов людей. Можно считать сексуальную репрессию побочным эффектом культурного раз­вития. Но не слишком ли высока цена?

Не могу не процитировать слова Сейлы Бенхабиб: «При­­­­­­рода не диктует, кому с кем спариваться; однако все известные человеческие общества по­д­вергают спаривание… регулированию и создают символическую совокупность значений,... на основании которых… учреждаются сексуальные табу»[112]. Вдумайтесь в сказанное просвещенной мусульманкой. «Природа не диктует…», а это значит, что все наши культурные ограничения в сфере интимных отношений, самые древние в истории и составляющие весьма существенную часть пласта культурных регулятивов – и в социальной, и в психологической, и даже в эстетической области, выдуманы в противоречие с при­родой. Они навязаны характером социальных отношений в тот или иной период истории и со сменой периодов меняются, но в них нет ничего естественно-обус­ло­в­лен­ного. Все проходит, и даже патриархат (уж он то потерял свою социальную значимость со времен Просвещения). Т.е. многочисленные жертвы помешательств на сексуальной почве, зверства сексуальных маньяков, спровоцированные ничем не оправданными ограничениями (я абсолютно убежден в том, что подавляющей части этих преступлений не случилось бы при наличии легальной системы пу­бличных домов, что в советских условиях было невозмо­ж­ным по идеологическим причинам) – все это лишь дань ар­хаичной традиции, которая только сей­час (и лишь в наиболее развитых об­ществах) поэтапно начинает преодолеваться. Не слишком ли дорогую цену мы платим за то, что никак не можем отвыкнуть от традиций варварской эпохи?

Раз­витие системы контрацепции освободило секс от еще одной тяготы – обя­зательной репродукции. Теперь интимные отношения в основном удовлетворяют биологическую потребность в сексуальном наслаждении и лишь при желании пары ведут к зачатию. Это очень важное достижение, поскольку раньше вероятность забеременеть (при очень высокой статистике женской смертности при родах) была почти что 90-процентная, что играло немаловажную роль в женской пассивности или нерешительности в этом вопросе[113].

«Сексуальная революция» второй половины ХХ века решила и еще одну проблему. Наконец, признан безнравственным знаменитый двойной стандарт, действовавший, по меньшей мере, 10 тысяч лет и ставивший мужчину и женщину в неравное положение в реализации их сексуальной потребности. Теперь в городской среде развитых обществ женщине можно все то, что и муж­чине. Одновременно был снят и вопрос о допустимости гомосексуальных связей, «французской любви» (оральной), «итальянской любви» (анальной), мастурбации и других нетрадиционных форм сексуального удовлетворения.

Возможно, что это не всех приведет в восторг. Но меня лично вся человеческая история до восторга не доводит. Чем глубже узнаешь ее, тем менее привлекательной (и уж совсем не романтичной) она оказывается. Дюма, Валишевский, Скотт, Дрюон, оба Толстых и Пикуль напридумывали столько авторских фантазий, что нам придется разбираться с этим еще не один век.

Похоже, что сексуальная репрессия – как одна из глобальных задач культуры – заканчивает свою историю. Справедливости ради, следует сказать, что антропологами, психологами и биологами уже давно поднимался вопрос о том, что этот аспект культуры по мере ее секуляризации теряет свою актуальность[114]. Уже нет необходимости стесняться того, что мы животные – приматы вида Homo sapiens, и еще неизвестно, каким путем дальше пойдет эволюция, и останемся ли мы (именно мы) представителями высшей формы жизни на Земле.

Скромнее надо быть, уважаемые Homo sapiens…

И не создавать искусственных запретов на то, что нам разрешила Природа…

КУЛЬТУРА КАК ФАКТОР

НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

В перечне проблем национальной безопасности современной России пер­­­вое место занимают угрозы внутреннего характера: региональный сепа­ра­тизм, национальный, религиозный и социальный экстремизм, масштабная кри­­­минализация экономики и некоторых других высокодоходных сфер деятельности, «просачивание» криминальных элементов в правящие элиты страны и т.п. Она из характерных особенностей этих нарастающих угроз – то, что помимо углубления «специализированности» такого рода проявлений, «узкой профессионализации» террористов, заказных киллеров, социальных провокаторов (что вполне типично для современного мира) в России наблюдается ши­­­­­рокая «массовизация» разнообразных форм антисоциального или социально-деструк­тивного поведения – рост количества и численности разного рода эк­­­стремистских организаций, квазирелигиозных сект, национально-сепара­ти­ст­ских движений, негосударственных военизированных структур, паранаучных обществ и «академий» и т.п. Страну охватила эпидемия массового мошен­­­ничества. И это, пожалуй, самое безобидное из всего, что происходит в об­ществе.

Можно привести причины, порождающие эти угрозы: рост экономического неравенства людей, социальные и национальные противоречия, несовершенство законов, слабость правоохранительной системы, неэффектив­ность администрации, массовая коррупция чиновников, разрушение преж­них ценностных идеалов людей и несформированность новых и т.п. Все эти доводы абсолютно верны, но за этим видится одна общая причина: отсутствие в стране условий, стимулов и культурных навыков для равного участия всех граждан в свободной социальной конкуренции на рынке труда и таланта. Это, в свою очередь, ведет к разочарованию существенной части населения в эффективности законных способов обретения социальных благ (материального достатка, престижного статуса, необходимых медицинских и реабилитационных услуг, уважения со стороны референтной группы и т.п.), к массовой маргинализации и криминализации людей, росту социального недовольства, носящего пока еще сравнительно неорганизованные формы, а в результате – к перечисленным выше угрозам национальной безопасности российского общества. На уровне теории хорошо известно, что честно работать, в конечном счете, выгодней и безопасней, чем воровать, но реальная практика нашей жи­з­ни пока этой теории не подтвер­ждает. Государство еще не создало для граждан условий, при которых честная работа и легализация своих доходов были бы более надежным способом социальной самореализации индивида.

Проблема не в том, что страной плохо управляют (можно спросить: а когда Россией управляли хорошо?), а в том, что люди лишены стимулов к честной социальной конкуренции законными способами, и власти почти ничего не делают для воспитания в населении склонности к такого рода открытому со­­ревнованию по общепринятым и гласным правилам. Ведь основа гра­ждан­ского правового общества – не рыночная экономика и де­мокра­тические формы правления как таковые, а именно склонность к чест­ной конкуренции свободных личностей, где более энергичный, трудолюбивый, способный и профессионально подготовленный человек естественным образом имеет боль­­­ше шансов опередить конкурентов и заработать больший объем социаль­­ных благ. Это и является основой социальной культуры современного об­ще­ства, и там, где подобная культура выше, существенно ниже уровень внут­ренних угроз национальной безопасности.

Как известно, все люди разные. Одни рождаются от природы более талантливыми, с повышенными энергетикой и активностью, с лучшим физическим и психическим здоровьем и интеллектуальными способностями, другие в большей или меньшей степени обделены какими-то из этих возможностей; кого-то воспитывают с детства трудолюбивыми и инициативными, иных пр<

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: