Эротико-эмоциональная основа любви 4 глава

Другой вопрос, не является ли подобная мимикрия, разрушением нег­энтропийного потенциала, заложенного в культуре в целом? Работы корифеев постмодернизма, разрабатывающих теории деконструкции культуры, в какой-то мере свидетельствуют именно об этом[38]. Но не будем забывать старый принцип архитектуры. Ничто не разрушается ради создания пустого места. На месте разрушенного обязательно строится что-то новое. Я думаю, что и деконструкция, которой занимаются постмодернисты, относится преимущественно к познавательной и мировоззренческой парадигме конца эпохи Просвещения, в рамках которой мы живем и по сей день и которая уже не удовлетворяет сознание эпохи постиндустриального общества[39]. Здесь требуется что-то новое и го­раздо более сложное. И надо надеяться, что культура не оставит это место пустым…

А мы?

Как всегда мимикрируем. Благо есть способ, разработанный еще тысячелетия назад. Так что «побег из культуры» продолжается. Следите за новостями …

КУЛЬТУРА НАСИЛИЯ

Предлагаемый вниманию читателя очерк, конечно, не пре­тендует на всесторонний анализ этой очень непростой темы. Я ставлю своей целью лишь наметить пути и основные проблемы для будущих капитальных исследований столь актуальной для культурологии темы, почти не изведан­ной в данной науке до сих пор.

Поскольку насилие является весьма распространенной формой целеориентированной и осмысленной человеческой деятельности, оно, безусловно, относится к перечню форм человеческой культуры. Сразу же оговорюсь, что я понимаю под «насилием», под «культурой» и что в таком случае представ­ляет собой «культура насилия».

Под насилием я понимаю действия, предпринимаемые в отношении человека и общества, но против их воли. В понятие «насилие» включаются в основном шесть видов действий:

- убийство человека или нанесение вреда его физическому и психиче­скому здоровью (это может касаться как одного человека, так и большой группы людей);

- отъем, кража, уничтожение или порча имущества (частного или го­сударственного);

- ограничение свободы передвижения и видов деятельности человека;

- принуждение к занятию какой-либо деятельностью и исповеданию какой-либо идеологии против воли человека;

- насильственное изменение политического режима и социально-эко­номического порядка, господствующих в обществе;

- насильственное изменение этнической, социальной, политической, кон­фессиональной идентичности человека, осуществляемое против его воли.

Разумеется, это деление имеет сугубо условный характер. В социаль­ной практике, как правило, встречаются события, в которых некоторые из пе­ре­численных деяний совершаются одновременно или по цепочке одно вле­чет за собой другое. К тому же некоторые виды насилия могут приводить к разным последствиям. Например, сексуальное изнасилование – это принуж­дение человека к занятию, которым он в данный момент не хо­чет заниматься, но это же может привести к нанесению вреда его физическо­му и психическому здоровью. Заключение в тюрьме – это ограничение сво­боды передвижения человека, но одновременно и принуждение его к образу жизни, который не является его добровольным выбором. Изме­нение по­литического режима неизбежно ведет к навязыванию новой идеоло­гии, разделяемой далеко не всем населением. Ограбление часто невоз­можно со­вершить без убийства ограбляемого и т.п.

Понятие «культура», на мой взгляд, означает социальный опыт, обре­­­тенный человечеством или отдельным народом на протяжении его истории, отселектированый и отрефлексированный в культурных текстах (ве­р­­бальных и невербальных) – законах, традициях, обычаях, нравах, системах ценностей, комплексе знаний о себе и об окружающем мире, учебниках, до­минирующих формах социальной организации общества, иерархии статусов и социальных ролей, допустимых технологиях создания чего-либо и ат­рибутивных чертах продуктов этой деятельности, формах и языках социаль­ной коммуникации, преобладающих формах социализации и инкультурации личности (т.е. ее во­спитании и образовании), в художественно-об­разном мировосприятии мира и т.п., короче – всем том, что обобщается в понятиях «образ жизни» и «картина мира» того или иного общества и передается от поколения поколению[40].

Естественно, что каждый народ обладает своим уникальным социаль­ным опытом и неповторимой исторической судьбой, определяющими свое­образие черт его культуры. Кроме того, разные народы находятся на разных уровнях развития. Сегодня Землю заселяют этносы, принадлежащие практи­чески ко всем известным этапам социально-культурного развития от камен­ного века до постиндустриальной стадии[41]. Поэтому, когда я употребляю сло­во «культура» вообще, без конкретной этнической или со­циальной привязки, это выражение является условным, в данном случае суммирующим общие элементы социального опыта наиболее развитых на­родов (т.е. относящихся к индустриальному и постиндустриальному уро­вням развития) и его культур­ной элиты (т.е. социальной страты наиболее образованных и культурно эру­дированных людей), хотя, по возможности, я стараюсь охватить взглядом культуру всего человечества на всю ее историческую глубину.

Таким образом, культура насилия – это тот набор допустимых норм со­вершения насильственных действий в отношении человека или общества (допустимых самими субъектами, осуществляющими насилие, или властью, по приказу которой они действуют, перечень действий см. в начале очерка) и культурных текстов, регулирующих эти действия, разрешающих или запре­щающих какие-то формы, устанавливающих процедуру исполне­ния насилия и определяющих отношения между самими субъектами насилия, субъ­ектами и объ­ектами, субъектами и обществом, а так же семиотика форм, символизирую­щих насильственные действия или факт принадле­жности человека к соответ­ствующей группировке.

Есть все основания для предположения о том, что свой генезис насилие ведет еще от животных предков человека, многие из которых были хищника­ми, включая и семейство приматов, от которых произошли гоминиды (здесь можно говорить о смешанном пищевом рационе, в котором пи­ща жи­­­вотного происхождения дополняла преобладавшую растительную)[42]. Т.е. насилие по­началу имело трофический (пищевой) характер и осу­­­­­щ­ест­влялось только по отношению к представителям других видов, бы­­­­­­­в­­ших охотничьей добычей. (Кстати, охота – как у людей, так и у живот­ных – почему-то не относится к формам насилия, что представляется нелогичным. Если лев бросается на лань с целью поесть, то и грабитель уби­вает сво­ю жертву отнюдь не ради познавательных или образовательных интересов).

В ходе антропогенеза, по мнению многих специалистов, смена отста­лых видов гоминид более развитыми нередко носила характер планомерного уничтожения их как конкурентов в борьбе за территорию и ресурсы. Ведь ра­цион питания и австралопитеков, и питекантропов, и неандертальцев, и кро­маньонцев (людей современного вида) был примерно одинаков. По крайней мере, уход неандертальцев с исторической сцены, как предполагается, был преимущественно насильственным[43]. Одновременно с возникновением вида Homo sapiens несколько изменился и рацион питания – в сторону наращива­ния доли пищи животного происхождения. Т.е навыки охотника – убийцы намеченной добычи – явно получили развитие, вплоть до изобретения техно­логий затравливания и убиения таких крупных зверей как мамонты, пещер­ные медведи и пр.

Когда начались столкновения между локальными сообществами самих людей, сказать трудно. Очевидно, единичные случаи убийства встре­ченного чужака имели место всегда (впрочем, как и случаи приема его в свою общи­ну). Вместе с тем расселение верхнепалеолитических общин кро­маньонцев было сравнительно редким, и борьба между ними за территорию и ее ресур­сы в тот период навряд ли была остроактуальной. Внутривидовые конфликты, видимо, участились в эпоху мезолита, когда большие родовые коллективы, жившие более или менее оседло, разбились на малые группы бродячих охотников, что повышало вероятность их встреч. Но настоящий перелом в данном вопросе произошел уже в эпоху неолита, с переходом к производящему хозяйству и сопутствовавшему это­му быстрому демографиче­скому росту. Примерно 10 тыс. лет тому назад ойкумена современного расселения людей была уже в основном запол­нена[44]. С этого времени факт сосед­ства разных коллективов (племен) и кон­куренции между ними стал элемен­том социальной повседневности.

Эта перемена в структуре расселения и существенное увеличение ее плотности открыли новую эпоху в истории человечества – эпоху борьбы «за место под солнцем». Завоевательные войны с этот периода стали обы­ч­ными в практике народов, что и явилось одной из причин возникновения госу­дарств – органов управления, насилия и защиты, а также профессиональных или мобилизуемых армий. Создание многонациональных, а в новое время и колониальных империй (так же как и их распад) можно рассматривать как одну из форм этого процесса. Другой формой стал геноцид – полное физическое истребление целых этносов, а также ассисимиляция мелких этносов в составе более крупных. Но это были войны преиму­ще­ст­венно за территорию и ресурсы (в том числе и человеческие).

«Этому способствовало множество далеко идущих последствий в символической сфере, которые в период тотемизма привели к созданию во­инских братств, идентифицировавших себя с различными животными (например, людей-медведей, терроризировавших леса Севера Европы, или тай­­­­­­­ного общества людей-леопардов, которое контролировало обширные ре­­­­­гионы Африки). Общества воинов были очень опасны»[45]. Продолжением этой традиции стало возникновение разного рода военных корпораций в последующем – от средневековых рыцарских орденов до СС в нацистской Германии.

Следующий этап начался с возникновением мировых религий, в част­ности христианства и ислама. Появился новый повод для войн – идеологиче­ский, борьба за насильственное внедрение «нашей» религии и уничтожение местного язычества. Очевидно, первым масштабным событием та­кого рода стало грандиозное военно-политическое и религиозное завоевание Передней, Средней и Южной Азии, Северной Африки и даже Испании исламским ха­лифатом. Позднее по этому же пути пошел и христианский мир: христиани­зация большей части Европы Карлом Великим и его потомками, затем кре­стовые походы, затем колонизация и христианизация Америки и т.п. Надо сказать, что такого же рода столкновением несов­ме­стимых культур и социокультурных порядков – нацизма, со­­­­­­циа­ли­зма и ли­беральной демократии – была и Вторая мировая война, а также ее «мирное» продолжение – «холодная война» второй половины ХХ века. Как мы уже знаем, окончательная победа в этом противостоянии уже на рубеже ты­­­сячелетий осталась за либеральной демократией.

Одним из вариантов войн, основанных на культурной несовместимости, являются национально-освободительные восстания или, например, современный арабо-израильский конфликт. Впрочем, в войнах идеологического типа скоро проявился и внутренний аспект – борь­­ба с ересями (конфликт между иконоборцами и иконопо­чита­телями в Ви­зантии, альбигойские, а позднее гугенотские войны во Франции и др.). Т.е культурно-иде­ологическая несовместимость разделяет не только государства, но и разные группы в рамках одного и того же народа, что является источником революций и гражданских войн, о которых речь пойдет ниже.

И, наконец, хронологически третий тип войн: войны за изменение по­литического режима. Очевидно, только в XVIII веке такие войны стали меж­­государственными. Наиболее ранний пример: европейские коалицион­ные войны против Французской революции и режима Бонапарта (напомню, что Франция не была империей, и Наполеон имел парадоксальный титул императора Французской республики), а так же войны самой Фран­ции в конце XVIII – начале XIX вв. против большинства ее соседей, при­водив­шие к созданию новых государств – аналогов самой Французс­кой республи­ки. Надо сказать, что подобный «экспорт» революции, как и международная интервенция с целью подавления революции, с тех пор ста­ли обще­принятой нормой. В XX веке типичные примеры: иностранная интер­вен­ция против Советской России сразу после революции, советско-поль­ская война 1920 г. за свержение режима Пилсудского и «советизацию» Польши, революция в Испании, раздел Польши между СССР и Германией в 1939 г., советско-фин­ская вой­на 1940 г. за создание социалистической Финляндской республики и оккупация республик Прибалтики. В первое десятилетие после Вто­рой мировой войны – формирование «кра­­сного пояса» вокруг СССР в Европе и на Дальнем Востоке, революция в Китае, а также превращение Германии, Ита­лии, Японии и Южной Кореи в страны либеральной демократии проамери­канского типа и вой­ны корейская и франко-вьет­намская. В дальнейшем – это чехословацкие события 1968 г., аме­ри­кано-вьет­нам­ская и советско-аф­ган­ская войны, война стран НАТО против Югославии за свержение режима Милошевича, а уже в XXI веке – афганская антиталибская кампания американцев, война США и Великобритании с режимом Саддама Хусейна в Ираке.

Совершенно очевидно, что предшественниками этих войн были соци­альные революции, а еще раньше – восстания угнетенных классов. Однако до XVIII века это были войны исключительно гражданские и до Фра­н­цуз­ской революции они не преследовали целей смены политического ре­жима. И Нидерландская, и Английская буржуазные революции решали в основном эко­номические задачи, а к смене режима правления в принципе не стремились (замена короля Карла Стюарта лордом-протектором Оливером Кромвелем, почти не ощущалась как смена режима; в отличие от короля Кромвель практически не был стеснен парламентским контролем, к тому же он оказался человеком, гораздо более жестким и своенравным, чем король). Тем более, это же можно сказать о народных восстаниях.

До сих пор я не упоминал особый вид насилия – криминальную дея­тельность, которая по идее осуществляется не государствами, а группиро­в­ками бандитов и воров, наркокартелями, революционными организациями, группами хулиганствующей молодежи, а так же и отдельными гра­ж­да­нами (в их числе, как известно, очень большой процент людей с психическими от­клонениями)[46]. В этот перечень следует включить и организованный терро­ризм, хотя, как известно, он – порождение и ответвление революционной де­я­тельности (известные исключения: израильские зелоты вре­мен римского вла­ды­­­­чества и средневековые исламские ассасины, тоже преследовавшие в осно­в­­­ном политические цели). Определить хронологические рамки появле­ния этого типа насилия очень трудно. Судя по всему, он был всегда и может быть тоже унаследован нами от животных (в среде приматов случаи откро­венно хулиганских акций и агрессивного поведения, явно не преследующего никаких утилитарных целей, описаны в социобиологической литературе по­след­них лет)[47].

Поскольку все описанные примеры и типы насильственных действий являются фактами из социальной практики людей, то согласно законам кол­лективного существования они должны каким-то образом регулироваться нормами, законами, традициями и прочими социальными конвенциями, сум­мирующими социальный опыт данной деятельности, накопленный в истории; т.е. должны базироваться на основаниях определенной профессиональной культуры насилия[48].

Однако мои попытки вывести основные универсальные параметры этой культуры насилия привели меня к заключению, что на самом деле речь идет о двух культурах насилия: государственной и криминальной, с весьма различающимися параметрами регулятивных установок.

Для культуры насилия, осуществляемой государством с помощью со­ответствующих силовых структур, характерны следующие черты:

- применение насилия должно быть ми­нимально необходимым;

- собственные потери в живой силе должны сводиться к минимуму;

- противником в этой борьбе являются только вооруженные формиро­вания, оказывающие активное сопротивление;

- ущерб наносимый гражданскому населению и его имуществу должен по возможности быть минималь­ным;

- беспрекословное подчинение младших приказам старших, которые несут всю ответственность за отданные приказы;

- взаимодействие со СМИ предельно ограничено; всю правду о войне знает только высшее военное командование и политическое руководство стра­ны, а для населения это необязательно;

- большинство современных государств являются участниками меж­ду­народных договоров, регулирующих судьбу военнопленных, устанавлива­ю­щих принципы обращения с гражданским населением, разрешающих или запрещающих использование тех или иных видов оружия, запрещающих проявления особой жестокости и т.п., или участниками двусторонних согла­ше­ний такого же рода.

Но главное это то, что воюющие государства, как правило, придержи­ваются известной сентенции Бисмарка, гласящей, что после войны все равно наступит мир. И победителю придется жить бок о бок с побежденным. Так стоит ли унижать и ожесточать побежденного до такой степени, чтобы мир­ное время было омрачено бесконечными враждебными отношениями?[49]

Вышесказанное вовсе не означает, что все государства во всех случа­ях неукоснительно придерживались этих принципов (тем более, что эти взгляды на­ращивались исторически). Далеко не всегда соперничающие страны собира­лись оставить противника в качестве самостоятельного субъекта отношений и поэтому дальновидно не стремились слишком ожесточать его. He говоря ужеи о том, что в армиях любых стран существуют особые элитные подраз­­деления, на деятельность которых обычные ограничения не распрост­ра­ня­ют­­ся (разумеется, негласно). Но в основном именно эти принципы или культур­ные установки лежат в основе действий вооруженных сил современных ци­вилизованных стран.

Следует заметить, что, в отличие от армии, полиция и службы безопас­ности, фактически ведущие гражданскую войну против своего народа (в целом – в тоталитарных государствах – или, по крайней мере, его крими­нального компонента), хотя по закону и обязаны придерживаться этих же установлений, на практике стараются уклониться от этого. Однако здесь уже многое зависит от того, насколько центральное пра­вительство в состоянии контролировать деятельность собственной полиции и структур безопасности, или, наоборот, это они конт­ролируют правительство, как это было во многих странах с тоталитарными режимами.

Но все-таки культура применения насилия государством в цивилизо­ванном мире в основном подчинена описанным выше принципам.

Необходимо отметить, что помимо войн и прочей деятельности сило­вых стру­к­тур государство осуществляет насилие над обществом, и не при­чиняя кому-либо непосредственного вреда по линии угрозы жи­зни, здо­ро­вью или иму­ществу. Я имею в виду государственную политику и идеологию в целом, которые заставляют людей вести определенные образ жизни и декларировать определенное мировоззрение и политическую лояльность, которые нередко не соответствуют подлинным пожеланиям и взглядам лю­дей. Все это навязывается средствами законодательства, иде­о­логии, религии, системы воспитания и образования, органами массовой ин­­­­­­­фор­ма­ции и т.п. Более того, и искусство, ангажированное властями и про­­­паган­диру­ю­щее политически актуальные взгляды и образцы поведения, по суще­ству является таким же средством насилия над психикой и волей людей.

Впрочем, это особая тема, связанная с проблемой разнообразия соци­альных притязаний и ценностных ориентаций разных групп (социальных, этнографических, конфессиональных и пр.), которые государство пы­тается све­сти к единому национальному стандарту и использует для этого очень широкий арсенал средств: от грубого насилия, до закамуфлированного дав­ления на психику. Эта тема требует специального рассмотрения. У нас же речь идет о насилии в его откровенно грубой и вооруженной фор­ме.

Криминальный вариант культуры насилия радикальным образом отли­чается от государственного варианта. В частности для него характерны такие установки:

- поставленная цель достигается любой ценой и с применением любых доступных средств;

- размеры потерь не имеют значения ни в рядах противника (объекта нападения), ни среди своих, ни тем более среди посторонних;

- принцип иерархической подчиненности, как правило, действует и здесь, но он дополняется постоянным соперничеством среди командиров среднего звена, что часто доходит до внутренних конфликтов (в том числе и вооруженных);

- скрытность операции важна только для классических криминальных групп и партизан. Для террористических, революционных, националь­но-освободительных и тому подобных организаций требуется максимальное вни­мание прессы и детальная подробность в публичном освещении наиболее жестоких моментов происходящего. На этом держится весь имидж этих ор­ганизаций;

- естественно, подобные организации не являются участниками каких-либо международных ограничительных соглашений. Для них нет военно­пле­н­ных, а только заложники, нет гражданского населения, а только свидете­ли и дополнительные объекты для уничтожения и т.п.

В основе психологии участников криминального насилия лежит прин­цип, гласящий, что, войдя в дело, выйти из него уже нельзя. Мирного време­ни уже быть не может. Поэтому никто и не думает о том, как жить в это мир­ное время и как поддерживать нормальные отношения с социальным окружением. Отсюда такая изощренная жестокость и безжалостность даже к людям, непричастным к событиям.

Хочу еще раз подчеркнуть, что такого рода культура насилия лишь ус­ловно названа криминальной. Фактически подобными установками пользу­ю­тся все террористы, революционеры и партизаны. Более того, государст­вен­ная полиция и спецслужбы, если позволяет обстановка (т.е. мала вероят­ность разоблачения) тоже ориентируются на эти принципы (это уже чисто тактический прием: позволять себе то же, что позволяет противник).

Очень интересным, как мне представляется, было бы исследовать про­фессиональную культуру палачей. Те материалы на эту тему, которые мне бы­ли доступны, в основном относились ко временам Средневековья и были сосредоточены главным образом на принципах, которыми палач должен ру­ко­водствоваться в своих действиях, и способах, которыми он должен до­бить­­ся нужного следствию признания[50]. Материалы позволяют восстановить культуру насилия, применявшегося в ту эпоху в ходе допроса и казни. В ос­нове этой культуры лежало слепое повиновение исполнителя инстанции, веду­щей следствие, очень высокое техническое мастерство исполнения своего дела и пол­ное отсутствие каких-либо угрызений совести. Ни о какой жалости к жертвам при этом не могло быть и речи; фактически было запрещено вся­кое человеческое отношение к истязаемому. Да и сам палач рас­сматривался не как человек, а как техническое средство истязания и убийства (по ти­пу кнута или топора).

Мемуары бывших нацистских палачей по большому счету повторяют этот же набор средневековых установок. Тексты воспоминаний подчеркнуто безлики, эмоционально и интеллектуально выхолощены. Эти лю­ди, как пра­вило, не помнят ни количества жертв, ни мест, ни дат событий. Они даже не считают, что они кого-то убивали. Они выполняли порученную им работу, а за ее последствия пусть отвечает тот, кто это им поручил[51].

Еще менее доступны материалы советских времен. Во всяком случае, из того, что я читал на эту тему, мне удалось понять, что советская система приведения в исполнение смертных приговоров не стремилась причинить приговоренному особые физические муки, но зато на его психике отыгрыва­лась до конца, доводя человека до полного помешательства от ужаса[52].

И, наконец, последний вопрос. Есть ли какая-то культура насилия у преступников одиночек? Те материалы, с которыми я знаком, свидетельст­вуют, что в большинстве своем это шизоидальные типы, ведомые одной идеей-фикс[53]. В этом смысле я вынужден согласиться (в основном) с теори­ями Ламброзо и Фрейда, считавшими преступность одной из форм психиче­ской девиации. Естественно, что подобные преступники даже и не слы­шали о том, что применение насилия может регулироваться какими-то прин­ципами, установками, разре­шениями и запретами, о том, что даже у насилия есть своя культура. Убийцы-маньяки, как правило, действуют под влиянием сексуальных расстройств[54], что тоже мало поддается культурному регулированию.

Осталось кратко рассмотреть такие культурные аспекты насилия, как его символика и семиотика.

Хорошо известно, что люди добившиеся успеха (в том числе и в наси­лии), особенно, если этот успех дался им в тяжелой борьбе, любят отмечать этот успех какими-то символическими акциями. Это может быть водружение своего флага над взятым городом, осквернение тела убитого, испражнение в обворованной квартире (но Чапеку), «загул» после успешно проведенного де­ла, а так же многочисленные памятники, парады и другие юбилейные ме­ро­приятия. Содержательно подобная символика успеха может быть самой разнообразной, даже экстравагантной, но любовь людей, причастных к наси­лию, к самим процедурам их символического отмечания хорошо известна[55].

К числу форм символизации могут быть причислены многочисленные описания побед в научной и художественной литературе и создание художе­ственных произведений на эту тему в рамках других видов искусств, много­численные интервью и мемуары участников событий и даже детские игры, имитирующие тут или иную войну. Одной из форм символизации успеха яв­ляется раздача наград или дележ дивидендов.

Сложнее вопрос с семиотикой насилия, т.е. с языком, обозначающем и описывающим случившееся (вплоть до лексики обычною рассказа). Мне пре­дставляется, что в мире нет единого универсального семиотического кода для выражения этой темы. Может быть, выделяются только официальные во­и­н­ские церемонии, которые более или менее однотипны повсюду. Но уже в вопросах рефлексий военной тематики царит полный разнобой. Даже худо­жест­венный язык памятников победам резко различается в разных странах и в разные эпохи; совершенно несравнимы мемуары участников (и по целеуста­нов­кам и по лексике); даже в детских играх в войну у разных народов дела­ется акцент на различных аспектах разыгрываемого. Это ведет к тому, что, например, всякий роман или художественный фильм о Второй мировой войне встре­­чает много критики. Просто каждый человек видит все это своими глазами и даже говорит об этом на своем индивидуальном языке.

Меньшим разнообразием отмечается семиотика криминального наси­лия (по крайней мере, в нашей стране). Хотя существует множество языко­вых штампов и даже специальный блатной язык этой среды (я не знаю, суще­ст­ву­ют ли аналоги этому в других национальных языках, но, видимо, в ка­ких-то пределах в каждом языке распространена специальная «профессио­наль­ная» лексика преступников), а также «тюремная лирика» песенного творчества. Это позволяет без особого труда имитировать блатную лексику в книгах, фильмах и иных произведениях на эту тему. То же самое можно ска­зать и о семиотике поведения, нравах, обычаях и т.п. Здесь царит классиче­ский «закон джунглей»: кто более вооружен и защищен, тот и занимает более привилегированное положение.

Таким образом, в культуре насилия существенно различаются ее госу­дарственная и криминальная составляющие: и по «правилам игры», и по символике и даже по семиотике.

К сожалению, в современной России фактически разрушена историческая военная культура и традиция, происходит откровенное сращивание правоохранительных структур с преступностью и полный беспредел в разгуле по­следней. Т.е. культура насилия утрачивает свои традиционные формы и превращается в культурно нерегулируемый пласт социального поведения. Опа­сность развития этой тенденции очевидна для всех.

Ко­неч­но, подобные факты можно встретить не только в России; любая революция или гражданская война в своих насильственных формах культурно нерегулируема; то же можно сказать и о терроризме. Есть основания для утверждения о том, что в течение последнего века на­­силие в целом (в мировом масштабе) начало утрачивать свою специфическую куль­­туру, выработанную веками истории (военной и криминальной), которая хоть как-то регулировала его формы и масштабы. Может быть, на смену прежней вырастет какая-то новая культура насилия или принуждения (трудно сомневаться в том, что социальная потребность в каких-то формах принуждения у человечества будет всегда). А если нет? Если в тенденциях развития форм насилия возобладают социально нерегулируемые начала? Во многих фантастических романах и фильмах о будущем нам демонстрируют именно такой вариант ра­з­вития событий. Но я боюсь, что при таком сценарии действительность окажется во много раз страшнее, чем это могут вообразить писатели и кинематографисты…

Тем хуже для нас.

 

КУЛЬТУРА КАК ОБМАН

С точки зрения теории социальных коммуникаций, обман – это передача заведомо ложной или непроверенной в своей подлинности информации. На

самом деле вариантов, при которых поступающую информацию трудно считать достоверной, гораздо больше. Для того, чтобы иметь какие-то критерии для решения спорных случаев, предлагаю условиться в том, чтобы считать обманом информацию:

а) заведомо ложную,

б) выдуманную, фантастическую, т.е. не имеющую реальных воплощений в бытии,

в) не имеющую достаточных доказательств или корректного числа свидетельств своей подлинности,

г) предполагаемую без достаточных оснований на то,

д) субъективно проинтерпретированную в той мере, что исказились как сущ­ность, так и атрибутивные признаки сообщаемого.

С точки зрения современной теории культуры (в ее постмодернистской трактовке) обман – это вообще передача какой-либо инфор­мации от человека человеку или от одних людей другим людям. Ибо вся культура есть обман, иллюзия, миф, фантазм, симулякр и т.п. Я согласен с этим и постараюсь доказать это ниже.

Хотя людям довольно часто приходится прибегать к преднамеренному обману с целью реализации каких-то своих интересов или в каких-то еще целях, сразу же хочу отметить, что подавляющая часть обманов совершается не намеренно. Люди часто даже не подозревают, что информация, передаваемая ими, является ложью или только полуправдой, а еще чаще – правдой, подверг­­шейся субъективной интерпретации (т.е. существенному искажению) ли­бо самим транслятором информации либо кем-либо еще до него, что сместило все акценты и в большей или меньшей мере исказило смысл данного сообщения.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: