Эротико-эмоциональная основа любви 3 глава

- такой мир гораздо удобней познавать;

- такой мир гораздо более предсказуем;

- в таком мире удобнее действовать и взаимодействовать с социальным окружением;

- его удобней перестраивать, делая более комфортным для проживания,

и т.п.

Следует сказать, что, возможно, это стремление к большей упорядочен­ности мира является врожденной чертой человеческой психологии и генетически заимствовано человеком от его животных предков. Только практичес­кие возможности животных, разумеется, гораздо скромнее: они ограничены в основном упорядочением социальных отношений в популяции и очень незначительным упорядочивающим воздействием на среду (защита территории и создание искусственных жилищ). В остальном животным приходится приспосабливаться к тем условиям, какие даны им природой. Но хотя бы событийный ряд обстоятельств их жизни в существенной мере предсказуем (за иск­лю­чением природных катаклизмов), ибо диктуется тем более или менее устойчи­вым состоянием среды, в которой живет та или иная по­пуляция.

Человек в процессе своей биологической эволюции и последующей истории создал гораздо более эффективный инструментарий и набор способов по упорядочению мира (разумеется, в технически посильных масштабах; рас­положение звезд на небе еще никто не пытался менять даже из высоких эстетических соображений). Этот комп­лекс средств получил название «культура». Обратите внимание, что главное, чего добивается культура, – это:

- упорядочивание территорий проживания и их технического ис­поль­зо­вания (градостроительство и сельскохозяйственная деятельность);

- познание мира и упорядочивание представлений о нем (наука, философия, религия, мифология);

- упорядочивание способов деятельности и взаимодействия, процессов создания необходимых вещей (технологии деятельности и взаимодействия);

- упорядочивание коллективных отношений между группами людей, их культурная локализация (социальная, этническая и политическая организация);

- упорядочивание межличностных бытовых и коммунальных отношений между людьми (этикет, нравы, обычаи);

- упорядочивание процессов и способов коммуницирования и форм хранения информации (языки, искусство, культурные институты, СМИ);

- упорядочивание процессов и способов накопления и межпоколенной передачи социального опыта (традиции, воспитание, образование и другие формы социализации и инкультурации личности);

- прогрессивное развитие в социальной, интеллектуальной, научно-тех­нической, образовательной, нравственной и прочих областях жизни и т.п. (преимущественно путем более дробной дифференциации и углубления специализированности различных сфер деятельности).

Нельзя не отметить и то, что более упорядоченный мир одновременно становится и более комфортным для проживания, более дифференцированным в социальном плане, более специализированным и систематизированным в плане форм деятельности и образования, более организованным социально, этнически, политически и т.п. Объем личных энергозатрат и преодолеваемых бытовых трудностей на проживание в таком мире уменьшается соразмерно росту его упорядоченности и соответственно продлевается средняя длительность человеческой жизни (от 30 лет в первобытном обществе до 70 в постиндустриальном). В результате культура, как способ упорядочивания жи­зни и ее составляющих, ведет к понижению энтропии в окружающем нас мире и, напротив, увеличивает негэнтропийный потенциал человечества[26], что выражается в увеличении его культурного многообразия. А это, в свою оче­редь, ведет к возрастанию устойчивости биологической жизни на Земле, вопреки прог­нозам «катастрофистов», утверждающих, что научно-техни­че­ский прогресс не­минуемо ведет к исчезновению жизни на планете[27].

Все, о чем говорилось выше, образует так называемое нормативное поле культуры, которое и есть та самая зона упорядоченной жизни людей и мира, упорядоченного их усилиями.

Культурные нормы не одинаковы по своему характеру и их можно диф­­ференцировать на:

- императивные, навязанные распоряжениями «сверху» (это, как правило, законы, указы, религиозные каноны и т.п.);

- конвенциональные, рожденные в процессе добровольного согласия большинства членов общества поступать именно так, а не иначе (такие нормы обычно называют традициями);

- статистические, которые просто количественно стихийно преобладают над иными способами решения той или иной проблемы, может быть, потому, что являются наиболее простыми технологически, наиболее экономными с точки зрения энергозатрат и наиболее приемлемыми социально (они обычно составляют корпус нравов и обычаев данного общества);

- эталонные, т.е. наиболее рекомендуемые к исполнению с ориентацией на образцы (в основном – художественные или религиозные).

Как правило, все четыре типа норм сосуществуют в жизни общества параллельно и своим функционированием никак не мешают друг другу. Но, разумеется, нарушение разных типов норм ведет к различным последствиям:

- нарушение императивных норм – к каким-то организованным санкциям со стороны властей, наказанию;

- нарушение конвенциональных норм – к публичному общественному осуждению;

- нарушение статистических и эталонных норм, обычно, не ведет ни к каким формальным пос­лед­ствиям, ибо их исполнение или неисполнение является якобы добровольным для каждого человека; но фактически такое нарушение создает вокруг человека незримую ауру неодобрения, портит отношение к нему со стороны окружающих.

Следует сказать, что по числу предписаний и запретов, содержащихся в нормативном пласте культуры, она не имеет аналогов в Бытии. Культура – это одно из наиболее тоталитарных явлений в социально-исторической жизни лю­дей. В отличие от законов природы, которые просто не дают нам иного выбора, кроме безоговорочного им подчинения, в культуре дело поставлено так, что человек вроде бы свободен в своем выборе, но пусть он только попробует поступить вопреки культурным предписаниям. Мало не покажется.

Ни у одного народа нет такого свода законов, который бы запрещал и пре­д­писывал столько, сколько запрещает и предписывает его культура. Я бы даже назвал ее «тюрьмой народов», поскольку каждый народ по определению заключен в тюрьму (систему нормативов и предписаний) собственной на­­­циональной куль­­­­­­­­туры, а каждый из нас персонально «сидит» по причине личной принадлежности к какой-то культуре. Мо­жно поменять культуру (стра­­­ну проживания), но это станет только сменой тюрем.

Почему, здороваясь, следует протягивать только правую руку? Почему корова пишется только через «о»? Почему стул называется стулом, а стол – столом? И еще тысячи подобных «почему» я мог бы задать, но не хочу утомлять читателя. Так сложилось исторически. «А почему исторически сло­жи­лось именно так?» – спрошу я, как маленький ребенок. То, что дважды два рав­няется четырем тоже не вызывает восторга, но это, по крайней мере, доказуемо. А вот почему так сложилось исто­ри­чески, как правило, не имеет объяснений. Я возьму на себя смелость дать объяснение этому. Потому что так захотелось (или показалось) чиновнику, который описывал или истолковывал это, а нам потом преподносили его частное суждение, как объективный закон истории.

Я никоим образом не являюсь поклонником господина Фоменко и его новой хронологии, но не могу не признать то, что его глупости столь же бездо­казательны, как и очень умные суждения глубоко уважаемого мной В.О. Клю­чевского. А главное, и тот и другой базируются на одних и тех же средневековых источниках. Просто по-разному их интерпретируют. А кто доказал, что средневековые летописи сообщают нам чистую правду? Ведь у каждого летописца был свой начальник, который и диктовал, что писать, а что нет и т.п. Летописец ведь тоже хочет жить, тем более, что знает, что за каждое написанное слово – отвечать лично ему.

Ну да Бог с ними с летописцами. Они тут совсем не причем, поскольку общеизвестно, что практически вся известная широкой публике история придумана писателями XIX века. Мы не знаем ни слова правды о королеве Марго, а толь­ко субъективную точку зрения Александра Дюма (совершенно противоречащую собственноручным запискам королевы). Впрочем, насколь­ко прав­дивы и ее записки? Мы не знаем ни слова правды о Пугачеве, а лишь весьма сомнительное описание его Александром Пушкиным в «Капитанской дочке» (сделанное в лу­ч­­ших традициях романтической прозы – рассказа о бла­­городном разбойнике – русском Робин Гуде). Так или иначе, но подавляющая часть того, что яко­бы сложилось исторически (и является базовым основанием нашей культуры), ведет свое происхождение из ли­тературы XIX века. А писатели того времени отнюдь не были дотошными исследователями, а преимущественно фантазерами-романтиками.

Так что то, что корова пишется через «о», отнюдь не сложилось исторически, а, скорее всего, в какой-то момент было приказано каким-то началь­ником, которому так захотелось (начальству ведь все время чего-то хочется) или показалось, что так будет правильно. Получается, что культура, в объятьях которой мы существуем и которая суммирует, систематизирует и обучает нас социальному опыту, накопленному в истории, одновременно является и суммой бесконечных предписаний, имеющих совершенно субъективные (или случайные) основания.

Я думаю, что такого рода ориентированность культуры на различные ограничения и предписания в разных проявлениях социальной практики сложилась стихийно на основе двух причин. Во-первых, социального опыта, в котором сосуществуют и объективные установления, сложившиеся на осно­вании статистики жизненных коллизий, но есть и немало установок, имеющих случайное и статистически необоснованное происхождение. Не будем забывать, что социальный опыт складывается преимущественно посредством мифологизации коллизий из жизни какого-то авторитета и придания им сак­раль­ного статуса (чем на протяжении веков поддерживались традиции и нравы). Недаром дре­в­нейшей формой культурной регуляции было та­бу – запрет на что-либо, как правило, не разъяснявший своих причин, а опиравшийся на авто­ритет лица, это табу объ­яви­в­шего. Во-вторых, в основе многих культурных ограничений лежит принцип экономии усилий. Запретить и отследить соблю­дение запрета технически проще, чем разрешить что-либо на определенных условиях, а затем постоянно проверять то, насколько эти условия соблюдаются.

Я понимаю, что совсем без запретов и предписаний нельзя – наступит социальный хаос. Но полагаю, что непосредственно социально обоснованных запретов и императивов в этом списке очень немного. Например, не убий или не укради, т.е. то, что определенно нарушает правила социального общежития. Остальные сложились исторически совершенно случайно, и нет никакой социальной или политической необходимости в том, что бы корова писалась­ именно через «о».

Культура – это поддержание порядка ради самого факта порядка, и в большинстве случаев никаких социальных и антропологических оснований за тем, чтобы этот порядок был именно таким, а не каким-то иным, не стоит. Подтверждением тому служит многообразие культур на Земле и столь же необъятное многообразие предписаний и запретов, которые они содержат. И, тем не менее, сотни народов живут, соблюдая совершенно разные порядки, и все они (порядки) оказываются вполне приемлемыми для поддержания жизни. Доля универсальных предписаний, распространенных в культурах боль­шинства народов, совершенно незначительна.

Впрочем, есть одно основание, которое можно выделить как некую целеустановку культуры. (Естественно, культура не является живым существом и никаких целей преследовать не может; цели преследует общество, а культура – лишь один из инструментов по реализации этих целей.) Так вот, общество на протяжении всей своей истории стремилась избавить человека от ду­а­лис­тичности его природы; от того, что человек – это еще и животное. И вот эту задачу на протяжении тысячелетий и решает культура. Вспомним, с чего началась социокультурная регуляция в первобытных родовых коллективах? С ограничений на свободу промискуитета. Т.е. с укрощения естественной сек­су­альности гоминид. А именно это, по мнению З.Фрейда, и стало основой много­численных психических расстройств.

Современная антропология все чаще выражает неуверенность по поводу того, что «дезанимализация» человека, лишение его всех биологически уна­­с­ледованных свойств животного – это правильный путь[28]. А ведь с этим и связано большинство запретов и ограничений, диктуемых нам культурой. Это, в свою очередь, вызывает следующий вопрос: а культура – это вообще «правильный путь»?

Конечно, в числе культурных предписаний есть и некоторый процент объективно обоснованных экологическими, социальными или политическими причинами. Но это только небольшой процент. В остальном, по моему мнению, преобладает полный произвол, базирующийся на том, что однажды при каких-то конкретных обстоятельствах случилось вот так, и эта коллизия была возведена в ранг традиции (сакрализована) и исполняется не­зависимо от обстоятельств. Очень показательно то, что мифы, лежащие в основе многих тра­­­диций, нравов и обычаев, никогда не объясняют то, почему нужно действовать или оценивать ситуацию именно так, а не как-либо иначе. Мифологические предписания строятся только на авторитете самого текста.

В основании всего этого находится лишь естественное стремление всякого общества максимально унифицировать и стандартизировать культу­р­ные нормы поведения и сознания своих сограждан, ибо это существен­но упрощает процедуру управления ими. А так все очень просто. Все нель­зя. А то, что можно, – не просто можно, а обязательно должно. Вот вам и вся культура.

Короче, тюрьма. Причем отличающаяся максимально упрощенным механизмом поддержания порядка. Все, что не запрещено, – обязательно. И никаких объяснений. Так сложилось исторически, такова национальная традиция, а она – как известно – священна. И после этого попробуйте написать корову через «а».

В мире сейчас насчитывается около полутора тысяч национальных, социальных, конфессиональных культур; стало быть, и соответствующее количество тюрем. Рассуждения обществоведов о том, что мир развивается от тра­­диционного состояния к либерально-демократическому[29] означает только, что режим культурного контроля за человеком меняется; он становится более утон­ченным и изощренным, но от этого не менее императивным.

Например, на чем основывается императивность правил правописания рус­­­ского языка? Почему бы не перейти к более либеральному варианту «как слышишь, так и пишешь»? В некоторых европейских странах о таком экспери­менте уже задумываются. Конечно, унификация написания способствует и унификации понимания. Но столь ли велика опасность массового непонимания вариативно написанного текста? Ведь мы же без труда разбираем караку­ли малограмотного человека, который не только корову пишет через «а», но и такое, что при дамах неприлично рассказывать.

Кстати, о приличиях. Как известно, русский язык – единственный в ми­ре, где существует деление на нормативную и ненормативную лексику. Это деление было введено в свое время по настоянию Церкви, но не по причине неблагозвучия мата, а потому, что содержательно он сосредоточен на теме сек­суальных отношений, а любые разговоры на эту тему (в любой лексике) считались греховными. Вместе с тем, любой филолог вам расскажет, что по числу местных диалектов русский язык является одним из самых богатых в мире. Отъезжайте на 100 километров от Москвы и поговорите с местным деревенским населением. Уверяю вас, что кроме мата, вы ничего не поймете. Т.е. мы стоим перед парадоксальным фактом того, что ненормативная лексика является главной общенациональной формой русского языка. Я отнюдь не сторонник мата, но как научить русский народ другому общенациональному языку?

Таким образом, культура может рассматриваться в качестве своеобразного антипода свободы, и чем более высококультурен человек – тем более он несвободен в своих действия, суждениях и пр., тем больше он регламентирован установками культуры общества проживания. Эта несвобода не является плодом чьего-то злого умысла, а порождением социальной практики (которую не следует путать с историей; история подчиняется определенному на­бору закономерностей, а социальная практика – сугубо казуальна, т.е. определяется случайным стечением обстоятельств). И не стоит забывать, что до эпохи Про­­­свещения любые, даже самые гуманитарные нововведения или акции упорядочения вводились только средствами насилия. Соответственно и культура, волей-неволей, являлась одним из стимулов применения насилия.

Вспомните причины большинства войн. Конечно, случались войны и по экономическим, и по территориальным притязаниям. Но большинство войн было вызвано культурным (или религиозным) непониманием и неприятием со­седа и стремлением заставить его жить по «нашим правилам», которые, естественно, лучше, чем «ихние». Собственно и вся национальная (и лю­­­­­­бая иная) идентичность строится на том, что «мы» лучше, чем «они» и «наш» образ жизни, нравы, обычаи и т.п. по определению, лучше, чем «ихние». Говоря иначе, режим содержания в «нашей тюрьме» лучше, чем в «ихней», поскольку для нас он более привычен. И даже, если мы и они верим в одного и того же Бога, все равно мы верим «правильнее» (православнее), чем они. Вывод? Всегда есть причина подраться и заставить их жить «по-на­ше­му» (т.е. навязать им нормативы нашей культуры – режим нашей тюрьмы).

И это вовсе не нравы глубокой древности. Вторая мировая война – самый яркий пример войны по причинам культурной несовместимости трех культурных типов – нацизма, коммунизма и либеральной демократии. А пос­ле победы над нацизмом она немедленно переросла в холодную вой­ну между коммунизмом и демократией. Борьба США с Саддамом Хуссейном или «Аль-Кайды» с западным миром – типичная культурная несовместимость. И, су­­­­дя по всему, культурный раскол между западной демократией и миром ислама будет только нарастать[30].

Разумеется, культура не исчерпывается только нормативным полем: есть еще и зона неупорядоченного поведения, преступность, и, наконец, мир творчества, которые в принципе противостоят нормативному засилью. По край­ней мере, так кажется на первый взгляд, хотя на самом деле творчество в определенных вопросах тоже является высоко нормативной формой деятельности, определяемой заказом, стилем, традицией, модой, уровнем развития технологий, так же как и криминальная деятельность, которая строится на довольно жестких нор­мативных принципах. Можно сказать, что творчество – или, по-научному говоря, инновативная деятельность – является одним из своеобразных, но очень важных компонентов нормативного поля культуры. Творчество отвечает за развитие, адаптацию, прогресс в интеллектуальной, социальной и тех­нической сферах. Нор­ма – это гарантия стабильности, инноватика – гарантия адаптивных возможностей и развития, хотя и является по сути лишь вариантом проявления нормативности в особых условиях.

И вот здесь мы находим ту нишу, которая позволяет, не нарушая тюремного режима, постоянно уклоняться от его буквального соблюдения, что можно условно назвать «побегом из культуры». В данном случае интересно аналитически сопоставить культурную норму, как императив, и импровизацию (или вариацию) на тему той или иной нормы, поскольку именно вариация представляется наиболее распрост­ра­ненной формой уклонения от буквального исполнения императивных предписаний культуры[31].

Конечно, вариативно-импровизационный тип исполнения культурных норм имеет под собой и объективные основания, поскольку сплошная культурная инноватика – это слишком расходный способ существования культуры. Гораздо экономичней варьирование уже существующих культурных образцов и их адаптация к меняющимся обстоятельствам.

Хочу напомнить, что культурная инноватика – это не только процесс создания новых вещей, технологий, культурных текстов, струк­тур социальной организации, художественных про­изведений, нравов, традиций, образцов поведения, образов жизни, картин мира, слов язы­ка и т.п., еще не имевших места в данном обществе (или, по крайней мере, не сохранившихся в его исто­рической памяти и социальном опыте), но и процесс перерождения новых приобретений в новые нормы[32]. Если новая форма не интегрируется в культуру как новая норма, срок ее социальной жизни будет очень коротким. Одним из законов культурной динамики является то, что исторически устойчивыми являются только образцы и установки, имеющие нормативный статус[33]. Все остальное – однодневки.

Причиной, вызывающей к жизни такого рода инновации, могут быть адаптация к изменившимся внешним обстоятельствам, разрешение внутреннего функционального конфликта, в каких-то случаях – чей-то заказ или ли­ч­ная инициатива талантливого человека. Так или иначе, но каждая инновация, которую можно назвать новой культурной формой, создается при каком-то совершенно конкретном стечении обстоятельств. Если эта новая куль­турная форма не является уникальным по своей сути шедевром (художественным произведением, религиозным текстом, научным открытием и т.п.), а предназначена для массового воспроизводства в тех или иных масштабах, то условия, при которых происходит каждый акт подобного воспроизводства, уже от­­­­­личаются от условий, при которых было осуществлено первоначальное изо­­бретение, личные вкусы исполнителя уже могут серьезно отличаться от вкусов первого автора и, кроме того, новые условия или пожелания заказчика могут потребовать и некоторого усовершенствования изначальной формы (при сохранении ее основных атрибутивных характеристик).

То есть новый объект станет вариацией или импровизацией на тему исходной формы, повторяя ее по сути, но уже чем-то отличаясь от нее. Такой объект, полученный в процессе вариативного или импровизационного воспроизводства уже имеющейся в арсенале культуры формы я назвал артефак­том культуры [34]. Наглядный пример артефакта: мы можем несколько десятков раз в течение дня сказать «Здравствуйте» разным людям; и каждый раз в зависимости от ситуации и нашего отношения к тому или иному человеку мы поздороваемся с ним по-разному, с разной интонацией голоса, разной мимикой лица и т.п. Практически вся известная нам культура (разумеется, за исключением художественных, интеллектуальных и иных шедевров, которые не предназначены для вариативного воспроизводства, а в лучшем случае – для механического тиражирования: печати, репродуцирования, создания технических копий и пр.) – это и есть собрание миллионов артефактов тех десятков тысяч культурных форм, которые специально создавались для массового потребления и исполнения (например, поведенческие нормы или язык и т.п.).

Поскольку ни один артефакт никогда не повторяет исходную форму в точности, а является ее вариацией или импровизацией, культура в целом (за исключением упомянутых шедевров, составляющих ничтожный, хотя и невосполнимый процент культурных форм) реально существует только в виде вариаций и импровизаций той или иной нормы. Сто судебных решений по одной и той же статье закона являются сотней вариаций этой статьи применительно к обстоятельствам того или иного дела.

Не следует забывать, что варьирование и импровизация присутствуют не только при практическом воспроизводстве какой-либо культурной формы, но в еще большей мере в процессе суждений о ней, ее оценки, рассуждений о ее качествах, профессиональной или бытовой критике и т.п. Здесь несовпадение вкусов и предпочтений проявляется гораздо больше и в гораздо большем диапазоне значений.

То есть культурная норма идеально существует как незыблемый канон, а социально – только в виде вариативных и импровизационных артефактов, реально или рефлексивно воспроизводящих эту норму.

Интересной темой является и вопрос о происхождении вариаций и импровизации как особых форм деятельности. Известно, что адаптивными возможностями обладает весь животный мир[35], причем уровень сложности изменения поведения в адаптивных целях возрастает по мере повышения биологического таксона, к которому принадлежит данное животное[36]. Примерно то же самое наблюдается и у детей человека. Чем старше ребенок, тем большим набором вариаций и импровизаций при исполнении каких-либо действий он обладает[37]. Совершенно очевидно и то, что по мере исторического развития человеческих сообществ расширялись и права человека на большую вариабельность и импровизационность в исполнении культурных установлений. В более традиционных сообществах репертуар и права людей на вариативность и импровизационность в поведении и суждениях гораздо скром­­­­нее, чем в обществах модернизированных, либерально-демо­кра­тичес­ких.

Разумеется, при этом наличествует и трудноразличимая грань, за пределами которой та или иная вариация или импровизация исходной формы фактически превращается в новую форму, по своим сущностным признакам уже не являющуюся вариацией прежней. Выявление этой грани и оснований, сос­та­вляющих ее базу, крайне сложно. Возможно, в каждом конкретном случае тре­­буются новые основания. На мой взгляд, единственным критерием, по которому можно различить вариацию на тему прежней культурной формы или создание новой, является ее узнаваемость насе­ле­нием. Т.е. всякая новая культурная форма становится новой в социальном смысле преимущественно конвенционально; если большинство членов общества атрибутирует ее как новацию.

И вот здесь мы сталкиваемся еще с одной очень сложной проблемой, относящейся к социальному аспекту данного вопроса. Речь идет о признании частью общества (скажем, какими-то социальными группами) за той или иной формой статуса нормативной и исполнении ее в качестве таковой и непризнанием всего этого какими-то другими социальными группами. Очень ча­сто случается так, что в одном и том же обществе часть населения признает какое-то новое культурное установление нормой, законом, традицией, а какая-то часть – нет. Как правило, это детерминировано разным социальным статусом и положением обеих групп. В качестве примера вспомним отношение населения к нововведениям ельцинского периода. Расхождения в их оце­н­ке до сих пор остаются крайними (впрочем, как и оценка результатов реформ Петра Великого). Но по существу позиция непризнания является одним из проявлений того самого «побега из культуры». В данном случае – уклонения от новой культуры и стремления продолжать жить по установкам прежней.

То же самое можно сказать и о допустимых пределах вариации или импровизации на тему какой-то формы. Они столь же конвенциональны и социально неоднородны. Обратимся к истории религиозных ересей. Для кого-то новая трактовка священного текста являлась вполне приемлемой, а для кого-то – преступной. Например, в исламе и иудаизме понятия «ересь» просто нет. Любое истолкование священных текстов тем или иным имамом или раввином считается допустимым. То же самое можно сказать про буддизм и индуизм. В то время как вся история христианства шла под лозунгом борьбы с вариациями тех толкований Нового Завета и сочинений Отцов Церкви, ко­­­торые сложились после VIII века. Все позднейшее считалась ересью (разумеется, до воз­­­никновения реформатских церквей, которые в XVI веке провозгласили, а ко второй половине XIX века реально вернулись к идейному демократизму раннего христианства). В конечном счете, и признание той или иной формы нормой, и допустимые пределы ее варьирования детерминированы различиями в социальном опыте разных людей и особенно их солидарных групп.

Т.е. культурная норма и пределы ее варьирования – сугубо социальны. И в той же мере – историчны. Ведь по ходу времени статус и функция той или иной культурной формы может меняться, она может вообще выйти из употребления, забыться или может радикально измениться ее смысловое наполнение, название.

Вместе с тем подобный вариативно-импровизационный под­ход к культурным нормам является самой распространенной формой уклонения от буквального исполнения этих норм, определенной мимикрией собственной куль­турности, т.е. «побегом из культуры». Конечно, существуют и другие способы «побега». Это смена культур, осуществляемая в форме эмиграции, ухода в религию (или перемены религий), в маргиналы и т.п. Но, как уже говорилось выше, это будет только сменой тюрем.

Более эффективным способом представляется вариативно-импро­виза­ци­оный подход к культуре, позволяющий, с одной стороны, не нарушать поряд­ка поведения и суждений, диктуемых данной культурой, но зато исполнять все это в довольно свободном режиме самостоятельных импровизаций на заданную тему.

И, наконец, самоочевидна и зависимость репертуара вари­аций и импровизаций от степени инкультурированности того или иного субъ­екта. Речь идет о масштабах общекультурной эрудированности человека во всех аспектах той культуры, к которой он принадлежит. По этому признаку интеллигент-гуманитарий, безусловно, является лидером по сравнению с пред­ста­ви­телями других социальных страт (в первобытном обществе такими лидерами, очевидно, были шаманы и старейшины – хранители социального опыта племени). Большая культурная эрудированность, естественно, существенно расширяет репертуар и изощренность форм вариационно­сти и импровизационности в действиях человека.

Таким образом, самые перспективные «беглецы» и «уклонисты» – это на­иболее культурно эрудированные люди. Это естественно. Для того, что бы эффективно нарушать режим, нужно его хорошо знать. Но эти же люди являются и наиболее перспективными участниками инновационной деятельности, т.е. творчества. Маловероятно, чтобы безропотные исполнители всех им­пера­тив­ных установок режима (в данном случае культурного) были способны на какие-либо открытия, изобретения и иные творческие акты.

Следует заметить, что вариативная и импровизационная деятельность присутствует, как в нормативном, так и в инновативном пластах культуры. Но если в инновативном пласте вариации и импровизации являются лишь одной из форм творчества (причем далеко не самыми распространенными), то в нормативном пласте они являются преобладающими формами реализации культурных норм, преследующим две цели: адаптации к имеющимся условиям при исполнении предписаний и одновременно – способом уклонения от их буквального исполнения, т.е. культурной мимикрией (конечно абсолютно латентной; практически никому не приходит в голову, что, импровизируя в чем-то, он тем самым нарушает культурную норму).

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: