 |
Сонет. Чаепитие. Aqua vita nuova
|
|
|
|
___
Схоластика, ты скажешь. Да,
схоластика и в прятки с горем
лишенная примет стыда
игра. Но и звезда над морем ‑
что есть она как не (позволь
так молвить, чтоб высокий в этом
не узрила ты штиль) мозоль,
натертая в пространстве светом?
Схоластика. Почти. Бог весть.
Возможно. Усмотри в ответе
согласие. А что не есть
схоластика на этом свете?
Бог ведает. Клонясь ко сну,
я вижу за окном кончину
зимы; и не найти весну:
ночь хочет удержать причину
от следствия. В моем мозгу
какие‑ то квадраты, даты,
твоя или моя к виску
прижатая ладонь...
Когда ты
однажды вспомнишь обо мне,
окутанную вспомни мраком,
висящую вверху, вовне,
там где‑ нибудь, над Скагерраком,
в компании других планет,
мерцающую слабо, тускло,
звезду, которой, в общем, нет.
Но в том и состоит искусство
любви, вернее, жизни – в том,
чтоб видеть, чего нет в природе,
и в месте прозревать пустом
сокровища, чудовищ – вроде
крылатых женогрудых львов,
божков невероятной мощи,
вещающих судьбу орлов.
Подумай же, насколько проще
творения подобных дел,
плетения их оболочки
и прочих кропотливых дел ‑
вселение в пространство точки!
Ткни пальцем в темноту. Невесть
куда. Куда укажет ноготь.
Не в том суть жизни, что в ней есть,
но в вере в то, что в ней должно быть.
Ткни пальцем в темноту – туда,
где в качестве высокой ноты
должна была бы быть звезда;
и, если ее нет, длинноты,
затасканных сравнений лоск
прости: как запоздалый кочет,
униженный разлукой мозг
возвыситься невольно хочет.
1970
Сонет
E. R.
Сначала вырастут грибы. Потом
|
|
|
пройдут дожди. Дай Бог, чтоб кто‑ нибудь
под этими дождями смог промокнуть.
Во всяком случае, еще не раз
здесь, в матовом чаду полуподвальной
кофейни, где багровые юнцы
невесть чего ждут от своих красавиц,
а хор мужчин, записанный на пленку,
похабно выкликает имя той,
которую никто уже вовеки
под эти своды не вернет, – не раз
еще, во всяком случае, я буду
сидеть в своем углу и без тоски
прикидывать, чем кончится все это.
1970, Ялта
Страх
Вечером входишь в подъезд, и звук
шагов тебе самому
страшен настолько, что твой испуг
одушевляет тьму.
Будь ты другим и имей черты
другие, и, пряча дрожь,
по лестнице шел бы такой как ты,
ты б уже поднял нож.
Но здесь только ты; и когда с трудом
ты двери своей достиг,
ты хлопаешь ею – и в грохоте том
твой предательский крик.
1970
* * *
– Ты знаешь, сколько Сидорову лет? ‑
– Который еще Сидоров? – Да брось ты!
Который приезжал к Петрову в гости.
На «Волге». – Этот старый драндулет? ‑
– Напрасно ты валяешь дурака.
Все наши так и вешаются бабы
ему на шею... Сколько ты дала бы
ему? – Я не дала бы... сорока. ‑
– Какой мужик! и сорока‑ то нет,
а все уже: машина и квартира.
Мне все дыханье аж перехватило,
когда вошел он в Колькин кабинет. ‑
– Чего он с Николаем? – Чертежи.
Какие‑ то конструкции... а в профиль
он как киноактер. – Обычный кобель,
всех дел, что на колесах. – Не скажи... ‑
– Ты лучше бы смотрела за своим!
В чем ходит! Отощал! – Поедет в отпуск,
там нагуляет. – А чего ваш отпрыск,
племяш мой то есть? – Навязался с ним.
Пойми, мне нужен Сидоров. Он весь... ‑
Ты просто сука. – Сука я, не сука,
но, как завижу Сидорова, сухо
и горячо мне делается здесь.
1970
Чаепитие
" Сегодня ночью снился мне Петров.
|
|
|
Он, как живой, стоял у изголовья.
Я думала спросить насчет здоровья,
но поняла бестактность этих слов".
Она вздохнула и перевела
взгляд на гравюру в деревянной рамке,
где человек в соломенной панамке
сопровождал угрюмого вола.
Петров женат был на ее сестре,
но он любил свояченицу; в этом
сознавшись ей, он позапрошлым летом,
поехав в отпуск, утонул в Днестре.
Вол. Рисовое поле. Небосвод.
Погонщик. Плуг. Под бороздою новой
как зернышки: «на память Ивановой»
и вовсе неразборчивое: «от... »
Чай выпит. Я встаю из‑ за стола.
В ее зрачке поблескивает точка
звезды – и понимание того, что,
воскресни он, она б ему дала.
Она спускается за мной во двор
и обращает скрытый поволокой,
верней, вооруженный ею взор
к звезде, математически далекой.
1970
Aqua vita nuova
F. W.
Шепчу «прощай» неведомо кому.
Не призраку же, право, твоему,
затем что он, поддакивать горазд,
в ответ пустой ладони не подаст.
И в этом как бы новая черта:
триумф уже не голоса, но рта,
как рыбой раскрываемого для
беззвучно пузырящегося «ля».
Аквариума признанный уют,
где слез не льют и песен не поют,
где в воздухе повисшая рука
приобретает свойства плавника.
Итак тебе, преодолевшей вид
конечности сомкнувших нереид,
из наших вод выпрастывая бровь,
пишу о том, что холодеет кровь,
что плотность боли площадь мозжечка
переросла. Что память из зрачка
не выколоть. Что боль, заткнувши рот,
на внутренние органы орет.
1970
Post aetatem nostram [54]
А. Я. Сергееву
«Империя – страна для дураков».
Движенье перекрыто по причине
приезда Императора. Толпа
теснит легионеров, песни, крики;
но паланкин закрыт. Объект любви
не хочет быть объектом любопытства.
В пустой кофейне позади дворца
бродяга‑ грек с небритым инвалидом
играют в домино. На скатертях
лежат отбросы уличного света,
и отголоски ликованья мирно
шевелят шторы. Проигравший грек
считает драхмы; победитель просит
яйцо вкрутую и щепотку соли.
В просторной спальне старый откупщик
рассказывает молодой гетере,
что видел Императора. Гетера
не верит и хохочет. Таковы
|
|
|
прелюдии у них к любовным играм.
|
|
|
