Из воспоминаний о членах Исполнительного комитета «Народной воли»

Большая часть революционной молодежи была захвачена тогда народовольческим течением. Черный Передел представлял собой скорее партию теоретиков, которая не могла дать сейчас же никакого дела. […] И те, у кого душа болела, невольно шли к народовольцам. На эти элементы их пример действовал очень решительно. Я не говорю о влиянии того или другого лица. Я не мог бы, напр., сказать, кто именно на меня влиял. Влияли дух партии и вся атмосфера жизни. […]

Те, кого я знал, были люди трезвые, уравновешенные. В них не было ни экзальтации, ни преувеличенных надежд, но они считали своим долгом вести свою работу, не отступая.

Самым нервным был Исаев*. В нем была, может быть, доля излишней возбудимости. Александр Михайлов* весь был поглощен своим делом и любил его. Казалось, он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек, вполне знающий, куда и зачем он идет. Этим объясняется его всегдашняя ясность настроения духа. Сомневаюсь, чтобы он знал моменты острых сомнений и колебаний. Такие люди останавливаются, выбирают, а затем идут, не сворачивая с раз намеченного пути. Из всех, кого я знал, я не замечал ни в ком такой ненависти, какая была у Михайлова и какая еще скрывалась в Перовской. Последний раз я встретился с Михайловым незадолго до его ареста. Приготовления к катастрофе 1 марта уже начались. Заговорили об Александре II и о том, что духовенство старается по‑ своему объяснить причину неудачных покушений. Михайлов сжал кулак и, опустив его мерным движением на стол, сказал: «теперь мы, кажется, с ним покончим». В тоне голоса и в глазах, метнувших искры, вылилась вся сила его воли и бесповоротность в решениях. […]

В Михайлове это было сильное, ровное чувство мужчины, в Перовской – более тонкое, острое, глубокое и в то же время порывистое чувство женщины. Она точно мстила Александру II за то, что он оторвал ее от ее спокойной, мирной работы пропагандистки.

Я слышал о Колодкевиче*, как о человеке тоже большой нравственной силы, но сам видел его раза два. Я встретил его в первый раз у его старых знакомых, людей по‑ видимому прежней формации, от которых пахло не то идеализмом народничества, не то еще чем‑ то более ранним. Колодкевич был молчалив и сумрачен, с виду даже суров. Хозяйка завела почему‑ то речь о Рудине и задала вопрос, возможны ли в настоящее время Рудины, и какова была бы их роль. Этот вопрос, обращенный к Колодкевичу, звучал очень странно. Он не стал ей даже отвечать на него, а указал рукой на одного из присутствовавших, спросите, мол, его. Вероятно, подумал: эк, куда хватила. Колодкевич оставил во мне впечатление человека в высшей степени благородного, с характером, и если сурового, то только по отношению к себе.

Из моих воспоминаний о Вере Николаевне Фигнер приведу небольшой эпизод встречи с ней в день акта в университете, когда министру народного просвещения Сабурову* было нанесено оскорбление[325]. Идя по Невскому, по направлению к университету, я встретил Фигнер. – «Что вы тут делаете? Ведь вам давно надо быть в университете». Я сказал, что мне эта история не нравится, и потому не тороплюсь… – «Не нравится?.. » – бросила она мне решительно и кратко, повернулась и побежала дальше. У нее всегда был бодрый, смелый вид; гордость женщины соединялась в ней с гордостью бойца; движения были быстры и решительны. Она обладала при этом таким звучным музыкальным разговорным контральто, что ее речь лилась как музыка. Такого голоса я никогда не слыхал. Низкие, грудные тоны его сообщали характер особенного мужества и глубины всему ее существу. Все вместе взятое было удивительно красиво.

Баранников* был человек совсем особого типа. Красивый брюнет с смуглым цветом лица, с отливом в глазах, какой бывает у южан, росту выше среднего, гибкий и стройный, он любил жизнь, но такую, которая давала бы ему сильные ощущения. Когда у него в кармане оказывались прокламации или вообще какие‑ нибудь подпольные издания, он старался от них поскорее отделаться и просил других заняться их распространением. Это дело казалось ему слишком скучным. Зато готов он был быть везде, где чуялась опасность. К опасности он относился очень просто, как к самой обычной вещи, нисколько не рисуясь своим пренебрежением к ней. Храбрость и отвага составляли его прирожденные качества. Такие люди не могут выдерживать тюрьмы, и когда его арестовали, предсказывали, что он умрет без свободы.

Взаимные отношения членов центральной организации не могли, конечно, быть плохими. Все они давно и хорошо знали друг друга. Трудность осуществления той задачи, которую они себе поставили, и способы борьбы требовали дружных отношений. Мелким счетам не могло быть места. Наконец, нравственный подъем духа был таков, что все мелкое само собой исчезало и подавлялось. Всех соединяло чувство духовного братства. Все – мужчины и женщины – были между собой на ты.

13. П. С. Ивановская*