Письмо к сестре В.Н. Фигнер* (30 октября 1880 г.)

Письмо к сестре В. Н. Фигнер* (30 октября 1880 г. )

Милая, дорогая моя – вот и разрешен вопрос о жизни, а на душе стало еще пустее, еще тоскливее; ты, конечно, поймешь, что это тоскливое чувство является не вследствие безотрадности моего положения и судьбы. Нет, во‑ первых, я ждала худшего, а во‑ вторых, я как‑ то апатично отношусь лично к себе, я даже считаю сожаление о себе, как нечто недостойное и позорное [для] меня, когда гибнет целый ряд дорогих и ценных для дела людей – вот что давит и гнетет в настоящую минуту, и в то время, как погибло и гибнет столько людей, наше дело, можно сказать, не подвигается вперед. Ты, милая, вероятно, осуждаешь меня, что я защищалась – откровенно тебе скажу, что я в этом отношении тоже вступила в компромисс с своей совестью, но первоначальную мою решимость не защищаться поколебали советы товарищей, которые находили глупым с моей стороны отказаться от защиты, когда дело мое являлось наименее сложным и, следовательно, подавало больше надежды, чем кому‑ либо; конечно, тут примешивалось и личное желание пожить еще. На суде я тоже говорила, что, если бы товарищи только пожелали для цельности процесса, чтоб я отказалась – то я это сделаю, но в нашем процессе, как и во всяком, не было полного единодушия. […] Моя защита, по крайней мере, строилась только на отрицании фактов по отношению моего участия в делах типографии – и во всем остальном была скорее похожа на обвинительную речь – за что я не была нисколько в претензии – мое самолюбие от этого не пострадало и иной речи я бы не позволила сказать. Ваше послание слишком поздно пришло в этом отношении. Но все‑ таки, мне кажется, что наш процесс по своей цельности должен произвести благоприятное впечатление на общество и даже должен поднять нашу партию в глазах его. Квятковский, Ширяев, Зунделевич держали себя прекрасно и представляются в деле людьми высоко стоящими по нравственному и умственному своему складу. […]

Вот уж год истекает, как я в тюрьме, а для меня он какой‑ то один бесконечно долгий день, так что, если б я очутилась теперь на воле, то для меня этого года не существовало бы в жизни, а как хочется на волю‑ то, если б ты только знала, и это желание обостряется еще свиданием, после которого тюрьма еще ненавистнее; да, дорогая моя, верно судьба уж такая моя, что приходится сойти со сцены, не успевши ничем быть полезной, да, впрочем, и могу ли я чем‑ нибудь быть полезной, – продолжительный анализ над собой потряс веру в мои силы, слишком обдал меня холодной водой; но это не значит, чтоб поколебало мою веру в дело, чтоб я когда‑ нибудь изменила свои убеждения – я хочу верить, терпеть, не отчаиваться и надеяться до конца, потому что в этом суть жизни, а я хочу жить. […]

5. Приговор по «процессу 16‑ ти»

Телеграмма М. Т. Лорис‑ Меликова генерал‑ майору Черевину[318](для доведения до сведения Александра II)

Военно‑ окружный суд приговором 31 сего октября определил Квятковского*, Ширяева*, Тихонова*, Окладского* и Преснякова* подвергнуть смертной казни через повешение, остальных же подсудимых сослать в каторжные работы на более или менее продолжительные сроки.

Прошу доложить его величеству, что исполнение в столице приговора суда, одновременно над всеми осужденными к смертной казни, произвело бы крайне тягостное впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения […] Поэтому возможно было бы ограничиться применением ее к Квятковскому и Преснякову. […]

Считаю, однако, обязанностью заявить, что временно‑ командующий войсками Петербургского военного округа, генерал‑ адъютант Костанда* при свидании со мной вчерашнего числа передал мне убеждение свое, почерпнутое из доходящих до него сведений, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни всем осужденным к смертной казни, и что милосердие его величества благотворно отзовется на большинстве населения. […] Барон Велио*, непрерывно присутствовавший, по предложению моему, в заседаниях суда и имевший случай неоднократно выслушивать мнения почтенных лиц, находившихся в суде, заявляет также о существующих в обществе ожиданиях относительно смягчения приговора и благоприятных последствиях этой меры. Не могу скрыть, что заявления эти ставят меня в затруднение. […] Как человек и государственный деятель, я готов бы присоединиться к мнению большинства, тем более, что это соответствовало бы обнаруживающимся признакам общественного успокоения и в политическом отношении, но с другой стороны, не могу не принимать в соображение неизбежных нареканий за смягчение приговора, хотя бы они исходили от незначительного меньшинства. Затруднения мои усугубляются тем соображением, что в случае какого‑ либо нового проявления, будет ли совершена ныне казнь или нет, нарекания за него неминуемо падут на меня, хотя решительное предотвращение или устранение его возможности – вне моих сил. В таком положении только мудрая опытность государя может указать решение, наиболее соответствующее настоящим обстоятельствам.