1880, № 2 (20 августа) и № 3 (20 сентября). Внутреннее обозрение

[…] Мы не думаем, чтобы теперешнее социальное положение России представляло все симптомы приближающегося революционного движения в народе; но читатель легко убедится, знакомясь с хроникой народной жизни, что некоторые симптомы, указывающие на возможность в России более или менее обширных народных бунтов, существуют уже в наличности. […]

Голод сельского населения, как результат плохого урожая, появление жучка и саранчи, страшный падеж скота от бескормицы и повальных болезней, небывалая смертность детей и взрослых от болезней эпидемических, – вот явления, резко выступающие на сером фоне и без того невыносимо тягостной жизни русского народа.

На Дону «бродит из села в село страшный призрак голодной смерти»; в Екатеринославской губернии «крестьяне во многих селах бросили все и разбрелись с семьями»; в Самарской губернии «наступил голод»; в Саратовской губернии «население, спасаясь от голода, толпами устремляется в города. Саратов, Камышин, Царицын и другие переполнены пришлым людом, ищущим работы, но работы нет». […]

Этому горю – голоду в сельском населении – предшествовало другое: голод и падеж десятков миллионов голодной скотины. Потери, причиненные падежом народному хозяйству, неисчислимы. В Уфимской губ. «крестьяне и даже многие землевладельцы раскрывали соломенные крыши и этим гнильем кормили скот, пораженный чумою, он гибнет в ужасных размерах»; у киргизов две трети скота подохли; в Самарской губ. «по деревням и селам стоит стон и вой голодной скотины; четыре пятых всего количества скота в губернии погибло от голода»; в Уральском крае «более миллиона голов скота устлали землю костями»; в Царицынском уезде «за отсутствием скота сами крестьяне впрягались в плуг и вспахивали на себе свою тощую землю». […]

Голодуха и обнищание, чрезмерно ослабляя силы народа, отдают его всецело в жертву всевозможным эпидемическим болезням. Особенно многочисленны эти жертвы на юге России. В Полт. губ. с ноября 1876 г. переболело дифтеритом 43 343 души, а умерло 18 760; в Чернигов. губ. заболело 8. 000 душ, а умерло 80 проц.! […] Теперь нередки села, где на 600–700 душ населения уцелело 5–6 человек детей. Там же появилась оспа, тиф и скарлатина. […] Нелепо было бы, разумеется, доказывать, что в появлении жучка, саранчи, дифтерита, пожаров и т. п. бедствий непосредственно виновно правительство; нет, правительство дворников и квартальных надзирателей не в состоянии повелевать стихиями и непокорными силами природы. Но оно виновно в том, что непомерными поборами, далеко превышающими доходность крестьянских участков, истощило вконец крестьянскую землю и, оставаясь глухо к народным заявлениям и протестам, породило всеобщую нищету и вырождение народа; в том, что систематично подавляет в народе всякое проявление самостоятельной жизни и деятельности, заставив сельскую общину служить исключительно целям фискальным; в том, что убивая энергию, тормозя всеми зависящими мерами развитие в народе образования и поднятие культуры, оно всегда оказывается бессильным помочь этому народу в критические моменты его социальной жизни. […]

Не укладывается народная русская жизнь в прокрустово ложе Александра Блаженного, не может живое существо примириться с судьбою бесправного вьючного животного, с перспективой голодной смерти впереди, – и вот эта невозможность примирения выражается с одной стороны в частых крестьянских «бунтах» и «беспорядках» голодной городской черни, с другой стороны – в страшном развитии преступлений против личности и собственности, в громадном росте бездомного, беспаспортного населения, выброшенного на мостовые промышленных центров. […]

«Где тот монастырь», читаем мы в одном месте («Юридич. Вестник», июнь 1880 г., уголовная хроника), «который укроет от рыщущего по Руси горя‑ злосчастья всю ту голь перекатную, всю ту рвань заплатанную, беспаспортную, что кишит в наших городах, что покрывает наши дороги, что толпится и безропотно гибнет на различных пристанях и ватагах? Нет такого монастыря и нет для голытьбы приюта и успокоения. У диких зверей, перефразируем мы слова Тиберия Гракха[309], есть норы и логовища, а у этого подчас одичалого отребья человеческого нет ничего в отечестве, кроме воздуха и света. Страстное желание в Сибирь, в тюрьму да в каторгу при таких условиях до известной степени становится понятным».

* * *

Крестьянская реформа породила нового врага крестьянству в лице озлобленного помещика, мстящего ему за свое разорение, за свою неумелость примениться к новым, весьма выгодным для него, экономическим условиям. Вместе с этим врагом из недр самого крестьянства выползает еще более опасная гадина с развитыми плотоядными инстинктами, выползает она медленно и осторожно, изгибаясь и обнюхивая каждую пядь завоеванной позиции. Нет сомнения, что конечная позиция будет ею занята, и гадина‑ кулак станет властелином «мира», нуждающегося в земле и хлебе для посевов, в деньгах и еще деньгах – для уплаты оброка и государственных податей. Первый враг силен своими связями с ненавистным чиновничеством; за него воинская сила, за него стародавняя привычка крестьянина уступать барину; нападает он не на отдельного члена, а на весь мир и этим вызывает единодушный отпор всем миром, всею волостью. Крестьянские бунты и беспорядки – вот обыкновенная форма протеста против этого врага. […]

Второй враг полагается больше на свои силы: на чувствительность своих щупальцев, на свое бесстыдство и знание всех больных сторон жизни населения, соками которого питается. Чиновничество поддерживает охотно и этого врага, решительно становясь на сторону кулака в его столкновениях с населением.

Но у крестьянства есть узда и на кулака, она оказывает должное действие и на помещика, – это так называемая аграрная месть – поджоги кулацких и помещичьих хлебных складов и убийства особенно безжалостных эксплуататоров. Этот второй род протеста практикуется едва ли не чаще первого уже по тому одному, что он выполнимее и не требует единодушия протестующих. Аграрная месть всегда почти достигала своей ближайшей цели; самый дерзкий эксплуататор умеряет свои порывы, разбойничий дух его падает, энергия слабеет под гнетом призрака – «красного петуха».

За последний год можно указать множество случаев столкновений крестьян с помещиком, окончившихся военным постоем или преданием суду «зачинщиков». В особенности богаты в этом отношении южные губернии с малорусским населением. Мы ограничимся лишь немногими примерами, уясняющими характер и мотивы этих столкновений.

В Черниговской губ. в 20‑ х числах мая этого года бунтовали крестьяне в имении уездного предводителя дворянства Подсудиевского. Дело возникло из‑ за спорной земли (выгона); крестьяне считали ее своею, но на основании решения Сената она должна была перейти к помещику. Для усмирения 4‑ х селений, принявших участие в отстаивании своей собственности, были отправлены два батальона солдат и расквартированы по хатам. Целых 28 дней солдаты грабили крестьянское имущество. Видя, что и Сенат стоит за помещика, крестьяне решили не уступать. «Сенат за панов! » – слышатся возгласы: «но пусть всех нас перебьют и заморят по тюрьмам, а мы своей земли не отдадим! Если ничего нельзя будет поделать, мы выжжем помещичье! » […]

29 апреля начались беспорядки в Новгород‑ Северском уезде той же губернии, в имении кн. Голицына, в с. Костобобре. Владения этого отечественного столпа так мудро расположены, что выгнанный на пастьбу скот неизбежно проходит по княжеским участкам; отсюда для владельца громадная выгода: в его руках все население, так как потравы – явление неизбежное. Дело было на Фоминой. Все мужское и женское население было на кладбище. Управляющий вместе с урядником и несколькими рабочими вздумал загнать в экономию крестьянских лошадей. Бабы первые заметили умысел управляющего и бросились их выручать, увлекая за собой толпы крестьян. Одна из них накинулась на урядника, но тут же повалилась на землю, получив сильный удар палашом. Это было сигналом к ожесточенной схватке. Урядник с рабочими были избиты до полусмерти, управляющий ускользнул невредимо и донес обо всем полиции. Несколько раз приезжал в село исправник, но ему не удалось успокоить крестьян; они угрожали разнести экономию, заявляли, что им житья нет, настаивали на желании выселиться всем селом. По распоряжению местного помпадура прибыл в Костобобры батальон войск и расположился там с целью грабежа. 26‑ го мая приезжал сам помпадур и арестовал «зачинщиков», волостной старшина скрылся и до сих пор не разыскан. […]

Вместе с недовольством и бунтами, возникающими на почве ежедневных столкновений с помещиками, растет недовольство мерами заботливого правительства о народном благоустройстве. Народ видит в них лишь одно утеснение. Он видит, что сельская община стала орудием разорения его хозяйства: круговая порука обеспечивает правительству правильное поступление налогов и исправное взыскание недоимок, но этим самым подчиняет население местному кулаку; он видит, что сельское и волостное самоуправление[310] обратилось также в орудие эксплуатации его кулаком, помещиком, арендатором, при содействии «выборного» начальства, которое вправе драть и сажать крестьянина в холодную, прикреплять его к месту, задерживая выдачу паспорта, и в то же время беспрекословно повинуется администрации: становому[311], исправнику[312], мировому посреднику[313], – словом, всякому мельчайшему начальству, исключая лишь выбравшего его народа. Мужик, выражавшийся в начале «освобождения» по поводу отмены телесного наказания, что мягкие‑ де части его тела отныне «запечатаны», убедился, что их снова «распечатали» и не для одного помещика, а для любого проходимца. Понятно, что при отсутствии имущественных и личных гарантий в сфере своего волостного самоуправления, народ видит и в земских учреждениях одну лишь пустую форму, не способную внести что‑ либо светлое в его жизнь, а на представительство от себя, – как на повинность вроде воинской. […]

Не останавливается народное недовольство и перед царем‑ батюшкой. Кукла, олицетворявшая собою принцип высшей справедливости, сбита с высокого пьедестала, но как всегда и во всем, только отдельные лица выступают выразителями общего настроения. Оскорбления «величества» стали повторяться все чаще и могут уже занять почетное место в статистике преступлений. […] Разве не характерно восклицание крестьянина Вологодской губ. при известии о покушении Соловьева*: «Дурак, не умел стрелять, – я бы не промахнулся! » или громогласное заявление другого на площади в Миргороде после московского взрыва[314]: «велика була б тому награда, хто б его убив! »

3. «Процесс 16‑ ти» [315]