46. «От Исполнительного комитета»

№ 1. 22 июля 1881 г. Из передовой статьи

Смута царит в нашем отечестве. Мы переживаем грозный поучительный момент русской истории. Лишь только наступила очередь подвести итоги русскому либерализму и политике Лорис‑ Меликова, показать закулисную сторону игры, напоминающей поцелуй Иуды, – как 1‑ е марта путает все ходы правительства и ставит пред нами новые требования. Много перемен принес с собою этот великий день со всеми своими последствиями. Наши коренные задачи, ничем не заслоняемые, ставятся в силу этого прямее и шире; намечаются более глубокие и настоятельные цели. Наблюдение над жизнью общества и народа за последние месяцы дало нам громадный опыт и в высшей степени полезные указания, укрепило нашу уверенность в правильной постановке революционного дела, в целесообразности избранного нами пути. […]

В начале нового царствования всякий совестливый человек, подавляемый массой нелепых до невероятности мероприятий и предначертаний, вращаясь среди так наз. общества и живя газетными толками и новостями, невольно падал духом, задыхался в подлой атмосфере беззастенчивой лжи, полного забвения идеалов, попрания самого элементарного чувства порядочности. Дикая брань, фарисейское лицемерие, заведомая сознательная клевета восстали на защиту престола. Газетные писаки конкурировали в нелепостях: один предлагает проект ношения верноподданными крестов, которые расплавлялись бы на груди крамольников; другой рекомендует городских жителей поголовно обратить в шпионов друг за другом, за круговой порукой в благонамеренности, ссылаясь на народность такого порядка вещей; третий апеллирует к рыцарям Сенной площади и Охотного ряда. Славянофил Самарин[459] открывает причину народной нищеты и государственной безурядицы в избытке земли у мужика. Славянофил Аксаков[460] византийское и татарское историческое наследие выдает за основу русского духа, а своею практическою деятельностью, в качестве директора банка и народного паразита, указывает, что биржевые операции с своими неизбежными спутниками – единственное благо, которое нам стоит заимствовать у Запада. Кажется, никогда еще рабьи инстинкты и холопское нахальство не выползали на свет божий в такой омерзительной наготе, с таким свирепым бахвальством невежества. За человека страшно. Зрелище повального безумия гнетет душу, приходится завидовать даже логике сумасшедшего дома. […]

Гениальному сатирику остается положить перо: воочию совершающееся превосходит смелый полет фантазии, только стенографируй действительность, наверное, оставит за собою попытки искусства. Взглянем на меры полицейские, внутреннюю и внешнюю политику правительства.

Состав столичного муниципалитета, накануне требовавшего конституции и отмены админ. ссылки, в марте формируется в дворницкую и сыскную команду; измышляется Барановская конституция[461], председатель совета Баранов (сюда попали ректор университета Бекетов[462] и журнальный антрепренер Краевский[463]) придумывает нелепые меры, делающие невозможным существование мирных обывателей; только что объявленные распоряжения отменяются; действия скандального совета становятся негласными, т. е. совет – фактически по крайней мере закрывается, доказавши полную неприменимость и абсурдность несомненно самобытной конституции сыска на русский, барановский лад. […] Безмолвие выставляется для обывателей официальным лозунгом. Попечение об охране неприкосновенности царской особы поглощает собою все. Воронцов‑ Дашков[464] в непрестанных хлопотах теряет голову и ломает себе ногу. Сочиняются молитвы и эктении об истреблении крамолы супостатов; взамен ожидаемой конституции выходит манифест о вящем утверждении самодержавия; своре опричников и сатрапов поручается водворение веры и нравственности, искоренение неправды и хищения, – призыв, равносильный для полиции самоубийству. […] Где же инициатор этих мер? Кто стоит за спиною венценосного Митрофана? Это – безотлучный спутник государя – вел. князь Владимир*. Некогда сподвижник почему‑ то гонимого Ник. Конст. [465], известный содержатель татарского трактира, превративший потом свой дворец в непотребный дом, – теперь, нимало не смущаясь, берет на себя роль графа д'Артуа[466], вдохновляет брата на бесцельные зверства и – рассудку вопреки – себя объявляет блюстителем нравственности, семьи и др. основ.

Спокойно ли живется царю на руках у стольких нянек?

Нет, ни канавы, ни войска, ни молитвы, ни полиция не успокаивают государя, не по себе ему чувствуется в Петербурге, и вот он в марте же – наперекор стихиям – спешит на дачу в Гатчину, под сень славных воспоминаний. Здесь дышится легче. Здесь так у места набрать себе сподручных молодцов, полюбоваться отбросками прошлого царствования, вроде Палена[467], Тимашева[468] и пр.; здесь безмолвие нарушается лишь приемом депутаций лакеев и кучеров, приказчиков и лабазников. Вдруг умилительную гармонию обрывает божия гроза, так некстати разразившаяся и почти над самым дворцом. Приходится перекочевывать в Петергоф, решившись на смелое предприятие – поохотиться, разгуляться после гатчинского затвора. Но божеское попущение и тут следует по пятам государя: начинаются лесные пожары. Ах, зачем это небо не является на свисток полиции, на зов Синода, пребывает в совершенном бездействии власти и даже явно обнаруживает наклонность терроризировать и без того нехраброго царя?!

Полицейскою ролью, однако, не исчерпывается еще сфера применения молитв. Им придается значение положительных мер в области внутренней политики: изголодавшемуся, обнищалому народу, ждущему передела земли, преподносится к Пасхе бесценный подарок в виде синодского указа, составленного из хитросплетенных разглагольствований от писания на тему о крамоле. Народ отвечает смутным брожением, вылившимся в еврейский погром. Начинается правительственная расправа. Сверх обычных усмирений войсками и строгих судебных кар, царь не задумывается санкционировать публичное сечение мужиков на городских улицах и площадях – единственная осязательная царская милость. Одновременно с этим во дворце происходит прием еврейской депутации, которой государь заявляет, что движение против евреев – дело социалистов. […]

Не идет вразрез с общим тоном и дипломатия. Первым шагом в этой области был вопрос об уничтожении права убежища, встретивший только со стороны Германии деятельную поддержку. Затем несчастная Болгария, уже испытавшая прелести некоторых русских порядков, обрекается в жертву дипломатическому тупоумию нового царя. Едва вступивши на престол, Александр III благословляет немцев Баттенберга[469] и Эрнрота[470] душить свободу болгар, чтобы насильственно, с помощью абсолютизма, водворить немецкую культуру и эксплуатацию народа по европейскому образцу, во славу Бисмарка и к удовольствию Австрии. Перед такой нелепой политикой, сулящей бесчисленные бедствия впереди, позор Берлинского трактата является доблестным подвигом[471].

Вот картина безнадежного царствования. Вот действия правительства, находящегося в состоянии невменяемости. Вот растерявшийся тиран, запятнавший себя с первых же дней неизгладимыми преступлениями, убийствами, пособничеством в варварских насилиях над беззащитной страной, – царь, опутанный со всех сторон курьезными противоречиями, очутившийся, быть может, неожиданно для себя самого, в союзе – за границей с немцами, у себя дома – с грязным кулачеством, стаей холопов и с тою частью еврейского населения, которая клеймится именем жидовства. Роковой приговор истории дамокловым мечом тяготеет над правительством Александра III, готовит его царствованию позорный финал. Недалекое будущее укажет способ ликвидации, т. е., или нас заставит считаться с «славным» царем, или же передаст исполнение бесповоротного приговора над деспотизмом в руки другой инстанции. […]