 |
Воспоминания. 1845 3 страница
|
|
|
|
Все то, что я теперь описываю, я видел только впоследствии, так как наступил большой туман, закутавший нас со всех сторон и оставивший полю нашего зрения лишь только то, что высота, по которой мы следовали, сразу обрывалась вниз на страшную глубину. Справа высилась отвесная стена, слева – бездонная пропасть; один неверный шаг лошади стоил ей смерти; и здесь‑ то спустился весь отряд, на что понадобилось 24 часа!..
Немыслимо было рассчитывать в эту кампанию на порядок следования вьючного обоза. Я уже имел на этот счет печальный опыт, и так как у меня на руках было много больных и все мои люди нуждались в отдыхе, то я, как только пришла моя очередь спуститься, самовольно задержал всех вьючных лошадей моего батальона; без этой посредствующей предосторожности и, очевидно, противно общему плану, я получил бы вьючный обоз не ранее завтрашнего дня и, вероятно, вовсе лишился бы части его.
На войне зачастую приходится, противно всему, заботиться о себе самому. Каждая вьючная лошадь имела при себе шесть человек конвойных солдат: двое придерживали ее спереди и четверо сзади; все шло прекрасно, и мы ночью имели пристанище.
В штабе отряда не озаботились порядком расположения войск, и я вечером с трудом добился указания места расположения моего батальона, после чего пошел к графу Воронцову. Блуждая этой темной ночью, я случайно имел счастье столкнуться с его светлостью принцем Гессенским, который только что собирался сесть за ужин. Я получил приглашение, и ничто не могло быть более кстати; давно уже не вкушал хорошего стола, и теперь я воздал ему должное.
На следующий день войскам был дан отдых и, к счастью, была хорошая погода; было даже жарко. Войска пользовались отдыхом и погодой; сняв одежду, просушивали ее и наконец получили в этот день горячую мясную пищу.
|
|
|
Первый раз в течение десяти суток я мог спокойно провести этот день на отдыхе и в приятном мне обществе лиц Главной квартиры и даже развеселиться под покровительством Минквица и Щербинина[178]. Но, однако, ненадолго пришлось мне насладиться этими удовольствиями.
В виду принятого решения для обеспечения сообщений между главными силами и укреплениями этапом Кирки иметь (на этапах) два отдельных отряда (как гарнизоны этапов), для этой последней службы были предназначены части, наиболее пострадавшие в походе, а следовательно, и прибывшие с «холодной горы». Командуемый мною батальон куринцев вошел в состав наиболее важного в стратегическом отношении Мичикальского отряда, вверенного полковнику Ковалевскому.
С большим сожалением познал я необходимость обратного возвращения батальона, но что можно было возразить против этого распоряжения, тем более, что из состава моего батальона 30 человек имели отмороженные ноги, из коих у 15 уже начинала обнаруживаться гангрена, и, наконец, более сотни пострадавших чинов батальона представляли собой не более как инвалидов.
Все умы к этому времени были заняты Андией, и 14 июня было решено форсировать единственный перевал в эту долину, так называемые Андийские ворота. Полковник князь Барятинский с командуемым им 3‑ м батальоном кабардинцев добился назначения следовать в голове колонны, назначенной для штурма андийских ворот.
Надеялись, что со взятием этих ворот андийцы придут с покорностью и что их примеру последуют соседние племена.
Главнокомандующий предполагал завоевание это довершить еще и всеми средствами того обольщения, которым он владел в такой высокой степени – тем неотразимым очарованием, с помощью которого он обыкновенно завоевывал себе доверие и уважение мусульманских народов. Но все эти расчеты ни в чем не оправдались, начиная с того, что Шамиль не взял на себя труда обороны возведенных им здесь укреплений и уступил нам без боя Андию, но уже обращенную в пустыню и разоренную, а подобное печальное завоевание не имело уже для нас значения. Что касается до Шамиля, то это проявление решительности и власти имело для него значение огромного успеха. Все притихло. Сопротивлявшиеся Шамилю были поражены ужасом, и народности Дагестана только еще ниже склонили свои головы перед каравшим их мечом нового владыки гор и перед огнем, уничтожавшим их жилища.
|
|
|
Андия от нас ускользала: эта истина, столь очевидная теперь, когда мы обнимаем вопрос в общем, и вытекавшая из совокупности всех обстоятельств, тогда еще не была столь осязаемой и не поразила тогда все умы[179].
Туземцы, служившие в отряде[180], и двое русских[181], продолжительным опытом изучившие войну на Кавказе и горцев, только одни понимали все значение этого события, да одновременно еще небольшая часть чинов Главной квартиры усматривали в этом событии печальное предзнаменование[182]. Большинство же ничего в этом не видело или не желало видеть.
Что касается до нижних чинов, то беззаботные солдатики желали только подраться да позабавиться, и так как до сих пор не было ни кровавых, ни трудных дел, то все они жаждали только боя. Докучали нас только лишения, тем более, что стало известным, что Андия лишена всех средств довольствия.
Некоторые даже завидовали моему выступлению: «Там, – говорили они, – вы ни в чем не будете нуждаться, там найдете вы все, что нужно для жизни и для благополучия». А известно ли вам, читатель, что подразумевается на Кавказе под выражением: «решительно все, нужное для жизни? » Хорошая вода, пастбище и дрова – вот и все, что нужно для жизни.
Таковы были те прелести, которые меня ожидали и предстоящее пользование которыми мною вызывало столько зависти. Для нас, лишенных всего этого столь продолжительное время, в сущности, это было действительно хорошо.
14‑ го утром главный отряд занял Андийские ворота, перешагнул их и занял противолежащую долину. Авангард без выстрела занял главное селение, в данное время разрушенное и поспешно очищенное противником.
|
|
|
Шамиль присутствовал лично при занятии нами селения, и его полчища занимали высоты, противоположные только что пройденным нашими войсками. Вслед за этим прошло одно из самых блестящих дел этого похода[183].
Полковник князь Барятинский[184] с двумя первыми ротами командуемого им батальона, шедшими в голове авангарда, безостановочно преследуя противника, с невероятной отвагой атаковал эти самые высоты, хорошо охраняемые и стойко обороняемые. Постепенно атакуя террасу за террасой, он взобрался со своими кабардинцами‑ егерями наконец на высоту под непрестанным ружейным и пушечным огнем. Противник несколько раз пытался остановить это наступление, но не выдержал этого смелого удара; Барятинский, опрокидывая все препятствия, продолжал свое движение, отовсюду выбивая лезгин и вынуждая их к отступлению.
Усиленный грузинской милицией[185], князь Барятинский штурмовал вершину высоты, с которой горцы едва только успели свезти свои орудия.
Вся Главная квартира приняла участие в конце этого славного боя.
Принц Александр Гессенский, рыцарскому мужеству которого пришлось впоследствии подвергнуться еще более сильному испытанию, принял здесь впервые участие в бою при живом одобрении целого отряда, разделить участие в работе которого он приехал из столь далека, и который за его манеру держать себя среди нас платил ему почетом, уважением и благодарностью.
Граф Воронцов прискакал в карьер к этой горсти удальцов, которых привела к этим отличиям блестящая храбрость их командира[186].
Проезжая через селение, граф навестил раненых.
Кабардинцы, все еще находясь в боевом возбуждении, не переставали кричать: «А ведь мы стоим куринцев! »[187].
Один бедняга, с разбитой ногой, на вопрос графа Воронцова: «Как он себя чувствует» – отвечал: «Я‑ то что – пустяки, а меня беспокоит рана полковника князя Барятинского».
Таково у наших солдат упоение победой; таков избыток любви его к начальнику, который его понимает и умеет его вести; весело забывает он и свои страдания, и свои лишения.
|
|
|
Раз я заговорил о солдате, я считаю долгом выразить ему всю мою благодарность и привести здесь глубоко и навсегда запечатлевшуюся в моем сердце черту его великодушия.
Это было 19 июля[188]. Нас было четверо раненых штаб‑ офицеров и нас несли на носилках во главе подобного же многочисленного и скорбного транспорта[189]. Двигаясь в густом лесу и прибыв к повороту дороги, мы были встречены залпом справа, с высот, не занятых нашей правой цепью; мгновенно все шествие остановилось. Первый из нас, полковник Бибиков (командир Навагинского полка), получил пулю в грудь, от которой вскоре скончался. Меня несли егеря моего батальона; приставленный ко мне унтер‑ офицер, ни слова мне не сказав, лишь слегка кивнул людям головой в сторону меня и неприятеля, что от меня не ускользнуло. Сейчас же один карабинер с Георгием на груди (как сейчас вижу его воинственную фигуру) гордо выпрямился, расправил свою грудь и мужественно встал между мной и угрожавшей мне опасностью, с видом человека, бросающего вызов.
Я находился в состоянии полной слабости и полной неспособности что‑ либо видеть и чувствовать, но, я думаю, что я был тронут до слез.
В эту минуту я уже не был внушавшим страх и уважение начальником, и мой голос, как это принято на Кавказе, уже не служил для солдат сигналом; я представлял собой ни более, ни менее как жалкого калеку. Глубоко тронули меня эти лично ко мне относившиеся заботы этих молодцов.
Что может быть красноречивее и более говорить сердцу, как это простое, искреннее и немое самоотвержение солдата, выставляющего за вас свою жизнь, не высказывая и сомнений, что это жертва, которую он вам приносит…
Возвращаюсь к прерванному рассказу. В то время, когда все эти события происходили в Андии, откуда до нас доходила дальняя канонада, наша колонна больных и раненых приняла противоположное направление и с усилием подымалась по той самой дороге, по которой мы несколько дней тому назад спускались.
Поднявшись на вершину плато, мы снова очутились в облаках. Наш печальный транспорт подвигался с трудом. Несчастные больные беспрестанно соскальзывали с вьюков, чем и задерживали движение.
Я открывал все шествие, и мне стоило много труда не сбиться с дороги, до того был густ туман, и чтобы ориентироваться, я поминутно высылал людей вправо и влево. Лучшими указателями пути были трупы павших лошадей, попадавшихся на каждом шагу и свидетельствовавших о нашем здесь первом прохождении. Иногда попадались и тела наших убитых и умерших, вытащенных неприятелем из могил и подло им поруганных; я приказывал тогда предать их вновь земле.
|
|
|
Ничто не может быть ужаснее смерти, перед лицом которой все утешения мало говорят сердцу и разуму. Особенно сильно поддаются тяжелому впечатлению молодые солдаты: и вот вчерашнего товарища по палатке, вчера еще друга, он находит здесь, зверски поруганным и брошенным на съедение коршунам и шакалам, что он невольно приурочивает и к себе.
Вообще, ничего нет ужаснее происходящего в тылу армии, чего и не подозреваешь, пока идешь вперед.
День кончился. Полковник Ковалевский приказал мне выбрать на ночь позицию. Ничего не было видно; тут, к счастью, пригодилась моя способность запоминать местность. Я скорее угадал, чем увидел отдельное плато, на котором мы ночевали 11‑ го; здесь мы разбили палатки.
На другой день погода улучшилась; было чудесно, даже жарко. Мы перешли цепь гор, разделяющую нас от Мичикале, и спустились в долину Акташа, длиной около 8 верст, до того места, где дорога последний раз пересекает эту речку; там‑ то и было указано нам расположиться. Берега реки были очень круты и переходить ее с нашими больными было и очень трудно, и очень опасно. Неприятель показался справа, но не очень нас беспокоил, насев лишь на наш арьергард.
Совершив переход, наш полковник расположил лагерь на двух высотах, соединенных между собой седловиной, и достаточно вне сферы неприятельского огня с соседних гор.
Мы расположились со всеми удобствами, как люди, устраивающиеся на новой квартире, что было первый раз со времени ведения нами цыганского образа жизни. Мы нашли хорошую питьевую воду и в изобилии дрова, но для лошадей и для 40 штук рогатого скота, назначенного в пищу солдатам, у нас были очень плохие пастбища, да еще удаленные от лагеря.
Все пространство кругом нас было черно, так как войска, подобно саранче, все пожирают на своем пути, оставляя за собой пустыню.
Чтобы передать в центральный Киркинский госпиталь всех тех многих, порученных нам, больных, Ковалевский должен был войти в сношения с генерал‑ майором Кудашевым, командовавшим этапом‑ лагерем в Кирке.
Я принял участие в этой операции, совершенной нами 16 июня.
Ковалевский – достойный офицер, очень храбрый, очень энергичный, большая умница и обладает опытом Кавказской войны. Он много изучал Кавказ, служил на Кавказе около 15 лет, с отличием в качестве офицера Генерального штаба, но испытал судьбу многих своих товарищей, в особенности – служивших колоновожатыми и руководителями наших отрядов в Дагестане; одиночество слишком возвеличивало их в их собственном мнении, и они кончали верой в непогрешимость своих мнений, никогда и никем не оспариваемых и не контролируемых, ибо в большинстве случаев они окружены людьми с меньшими познаниями.
Ковалевский был именно таким человеком, типичным представителем такого рода характеров; он сомневался во всех, в себе – никогда.
Он был одержим той чисто кавказской болезнью, которая выражается в порицании и осуждении всякого начальника, каким бы он ни был, единственно только потому, что он – начальник[190]. Про Ковалевского часто говорили, что с ним нельзя столковаться. Я нахожу это несправедливым, и я сам – лучшее тому доказательство; под его начальством можно прекрасно служить, и после долгих с ним 12 дней мы расстались друзьями. Но должен сознаться, что, как начальник, он‑ таки довольно крут; я лично не боялся его обидеть моими осуждениями, ибо такое обращение ему по душе, и если эти строки попадутся когда‑ либо ему на глаза, то он, смеясь, согласится с этим и, помахивая по обыкновению трубкой, скажет: «А ведь Бенкендорф прав! » Он был из числа тех, которых Кавказ оторвал от семейной жизни и которые будут доживать свой век, пока лихорадка или вражеская пуля не положит конец их карьере, так как на Кавказе никто не умирает своей смертью. Если, несмотря на его недостатки, пользоваться им умело, то он мог бы оказать нам большие услуги, и потому я надеюсь долго еще видеть его орудующим в Дагестане с неизменными – компасом в одном кармане и песнями Беранже, в качестве молитвенника, в другом[191].
Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком, – ничто, а сам человек – все, страна, в которой, если для успеха движения не хватает общего импульса, то на помощь является добровольное и просвещенное содействие целой плеяды личностей, управление которыми (ведение которыми дела) не поддается никакой заранее данной им инструкции; такая страна, повторяю я, облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом, принимая, конечно, во внимание занимаемое им положение и соответственно оказываемое ему доверие[192]. Раз он на этом пути, то он может иногда зарываться, и самолюбие его может быть безгранично. Но стоит ли ради этого останавливать его в благородной и полезной деятельности?!
Зачем лишать себя этого неоцененного сокровища – «Кавказа», который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом! [193] Во имя общего блага и принимая во внимание его достоинства, будем сносить его гордость и независимость его характера; ведь без него на Кавказе ничего не будет сделано такого, что бы стоило Кавказа!!
Правда, кавказцев много упрекают в том, что они составляют как бы особую партию или союз; да, это союз, но союз в лучшем смысле этого слова, союз уважаемый и благотворный, так как основанием его является глубокое знание края и любовь к нему всего того же края[194].
Из 6 рот, сопровождавших наш транспорт, одна рота Куринского и одна Апешеронского полков были оставлены в Мичикале для обеспечения лагеря. По возвращении нашем 17‑ го, мы застали здесь все в возбуждении, хотя неприятель и не показывался, а все смятение было вызвано коровой, Бог знает откуда явившейся. Началось с того, что солдаты обоих полков открыли по ней охоту, потом стали спорить о дележе.
Тот, кто никогда не едал «баранты»[195], не поймет всего того счастья, которое испытываешь, когда закладываешь за обе щеки чужое добро, и не поймет также, до чего это мясо вкусно и насколько оно питательно и вообще – лучше продаваемого мясником и только потому, что за него ничего не заплачено. На Кавказе разбойничество – что называется – носится в воздухе, им упиваются, и существует особая любовь жить воровством. Может ли быть иначе и для солдата, когда только единственно одна баранта и вносит разнообразие в монотонную выдачу одних только гнилых сухарей от интендантского чиновника! Там, где война есть обыденное и непрерывное занятие, в войсках очень легко возникают драки, и то же самое происходит и между кавказскими полками, настолько же чуждыми один другому, настолько же склонными к зависти и даже к ненависти друг к другу, насколько подобное отношение естественно между жителями соседних долин. С одной стороны пускаются в ход штыки, с другой – приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей.
Служба на Кавказе обособляет жизнь частей, она ограничивается узкой сферой интересов, и все те общие связи, которые связывают полк с общим отечеством, порываются до такой степени, что люди почти забывают, что они служат одному общему делу.
Так и здесь, в Мичикале, не появись вовремя Ковалевский, быть бы междоусобной драке. Очевидно, был виноват мой Эссен, командир Куринской роты, который, как младший в чине, должен был слушаться Евдокимова[196], командира Апшеронской роты. Но мог ли куринец подчиниться апшеронцу, не краснея, не унижаясь, не признавая себя виноватым?! Мог ли Эссен подчиниться, он, который всецело принадлежит полку – своей единственной родине, он, который считает за честь разделять все полковые симпатии и антипатии?! Между тем, между куринцами и апшеронцами издавна существовала вражда.
Одни из них получают большее, другие меньшее содержание, одни – дерутся все время с лезгинами, другие – с чеченцами, одни – все время ведут войну в горах, другие – в лесах, одни, наконец, носят красный околыш и белую портупею, другие – темно‑ зеленый околыш и черную портупею; как же им при таких условиях не ненавидеть друг друга?!
К. К. Бенкендорф. Акварель В. Гау (Из собрания Государственного Русского музея).
Однажды, в одном селении, в базарный день, возникла ссора между чеченцами и апшеронцами; куринцы не преминули принять в ней серьезное участие. Но кому пришли они на помощь? Конечно, – не апшеронцам!
«Как нам не защищать чеченцев, – говорили куринские солдаты, – они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!.. »
На Кавказе полк никогда не меняет места своей стоянки; основанием своей постоянной штаб‑ квартиры он упрочивает покорение и безопасность края и бросает эти постоянные штаб‑ квартиры только для новых завоеваний, которые опять‑ таки только таким способом он и может упрочить.
Каждый из наших полков представляет таким образом как бы воинственное племя, пустившее корни в занимаемой им местности; каждый полк в известной степени ассимилируется с местностью, моральное влияние которой дает характеру солдат известную окраску, изменяя даже его язык.
Полк служит не исключительно только целям чисто военным, т. е. обороне и покорению края, нет, он вносит в страну возрождение, свет, прогресс и обрусение.
Если место штаб‑ квартиры выбрано удачно, то городок этой русской колонии составляет центр всего края, который до сих пор не имел такового.
Каждый полк составляет конгломерат (учреждений), строит церкви, содержит госпитали, магазины, школы, притягивает к себе купцов, поставщиков, открывает целую сеть разного рода производств, открывает новые пути сообщений, разрабатывает леса и пустыни и для достижения всех этих прекрасных результатов он ищет в самом себе средства и способы существования, ибо он очень скоро погиб бы, если бы не был обязан самому себе, что, впрочем, не так уже и трудно, благодаря смышленности и способности наших солдат.
Каждый раз, когда устраивается новый полк, то это событие, для живших доселе уединенно и без связи с внешним миром, является поистине приятной неожиданностью – интересной новостью.
Из всего сказанного видны все то значение и вся та польза для туземного и русского элементов, которые проистекают из единства управления, т. е. единства гражданского и военного управлений, установленных на Кавказе.
Наши полки в Закавказье много утратили этого цивилизаторского элемента введением там нового порядка вещей, но на Кавказской линии и в Дагестане ничто не изменилось в этом отношении, и оно таково, каковым его требовал Ермолов, первый из наших генералов, оценивший это влияние в должной степени. Отсюда видна та роль, которую обстоятельства налагают на того, кто назначен командовать полком, и та осторожность, какую надо проявлять при назначениях, в чем нужно тем более мудрости, что на Кавказе командир полка в сфере своей деятельности не подлежит контролю.
Случается, что безупречный на инспекторском смотре командир совершенно не годен ни для края, ни для полка, другой же командир, у которого по смотру нашлись непорядки, – превосходен.
После многих заблуждений наши военные власти решились наконец не проверять управления полковых командиров, сознавая, что нужно только уметь выбирать людей, но в этом‑ то и заключается вся трудность: большинство батальонных командиров (боевых), составивших себе имя на Кавказе, редко бывают на высоте такого ответственного командования; туземцы, столь многочисленные в наших войсках, еще менее тому пригодны; но самое худшее назначение – это офицеров без всякого прошлого и прямо из образцового полка. Командиры из образцового полка понимают службу только в одном виде, с формальной стороны, да и то толкуют ее вкривь и вкось; для войск эти господа – сущее бедствие, язва [197].
Для хорошего командира полка на Кавказе требуется человек просвещенный, с взглядами широкими, благородный и доброжелательный, преданный краю и делу, которому он призван.
Лучшие полковые командиры, которых мы имеем, почти все офицеры Генерального штаба.
Возвращаюсь к Эссену: он был немедленно посажен под арест. Ковалевский хотел было выслать его из отряда и предать его полевому суду, чего он, конечно, заслуживал, но я заступился за него. В наших кавказских войсках почти никогда не проявляют строгости.
По существу Эссен был хороший офицер, а ротного командира нелегко заменить в кампании, а затем следует принять в соображение, что эта страна дикарей не может не влиять на общую дикость нравов.
Я вернул Эссену шашку только накануне выступления из Мичикале. Стараясь не подчиняться авторитету его седины, я ему долго говорил о неприличии его поступка; он поклялся мне, что сумеет себя побороть, что ничего подобного не повторится в будущем и что он сделает все, чтобы мне угодить. Никогда я не был так доволен собою, – так я был красноречив и убедителен. В самом деле я мог себя поздравить, так как, уходя, Эссен объявил мне самым скромным образом: «Во всем буду повиноваться, но об одном только прошу, если попадется апшеронец ночью, наедине, так, чтобы никто не видал, то позвольте его задушить»[198].
С 17‑ го мы почти не двигались из нашего лагеря. Санитарное состояние войск с каждым днем становилось печальнее: войска начали страдать от перенесенных ими на «холодной горе» лишений, случаи дизентерии участились, и наши ноги, размягченные отдыхом и теплом, начали пухнуть от прежних сыростей и морозов.
Больше половины моего батальона прошло через эти новые и мучительные испытания; по всему лагерю только и были видны несчастные люди, которые со стоном влачились на четвереньках, не будучи в состоянии стоять на своих отмороженных, покрытых нарывами ногах.
Я имел также свою долю страданий. Правда, у нас были доктора, но аптека не была достаточно оборудована для стольких несчастных и вместо лекарства им прикладывали только коровий кал.
Покоем и хорошей пищей надеялись мы заменить лекарства. Каждый солдат получал свежее мясо и приправой к супу служил дикий цикорий (способствующий очищению крови), который мы находили и собирали в изобилии. Каждый день мы высылали незначительные отряды, вооруженные и обеспеченные от всякой опасности, для исследования местности и сбора этого драгоценного растения.
12‑ го у нас в лагере была тревога, вызванная дальней канонадой. Оказалось, что было дело у князя Бебутова, следовавшего со вторым транспортом из Андии. Конный неприятельский отряд Хаджи‑ Мурата, воспользовавшись густым туманом, незаметно приблизился и бросился на часть колонны, которая шла в беспорядке. Одно время сам генерал был в опасности. Тридцать человек наших, по большей части больных, были изрублены, и неприятель отошел, потеряв десять человек своих[199].
От этой колонны мы получили первые известия из Андии. При этой колонне находился гроб поручика Маевского, моего товарища по Пажескому корпусу. Между пажами он выделялся светлой и умной головой, многообещающими способностями; оставайся в живых, он бы выделился на Кавказе. Как многие другие, Маевский был предан душой и телом Кавказу, бывшему для него единой надеждой, но наступила смерть. Смерть!.. Всегда смерть!.. На Кавказе она – направо и налево, спереди и сзади; пуля, вам предначертанная, поражает вас в бою, также во время сна, снаряд поражает вас за столом, со стаканом в руке, так же, как и во время приступа. «Смерть завсегда подле ходит», – как говорят казаки.
Спасает вас обыкновенно ряд незначительных случайностей, но в тот день – эта счастливая случайность замедлит; когда этой случайности нет в данную минуту, то смерть мгновенно уносит свою добычу. Называя это обстоятельство случаем, я знаю, что неправильно обозначаю испытываемое чувство, что на Кавказе, где так сильна вера в предопределение, невозможно отрешиться от известной доли фатализма.
Фатализм отвечает этим человеческим массам, живущим большей частью интересами минуты; он исключает все другие мысли и заботы и не одному солдату помешал он отступить перед опасностью.
Между туземцами Кавказа немало христианских народностей, и мы собственно и начали воевать для святого дела освобождения их от мусульманского ига. На Кавказе христианство весьма древнего происхождения, но сквозь десять веков притеснения и варварства эти бедняги могли сохранить лишь внешнюю сторону – формы, обряды и обычаи, и эта к ним приверженность в несчастье – большая заслуга народа и дает ему ореол славы. В лучшие времена на них прольется истинный свет, божественная правда, милость и надежда.
С другой стороны, исламизм на Кавказе моложе и более понятен стране, где все дышит войной, а потому он принял характер завоевания и полон могучей энергии. Евангелие почти незнакомо мингрельцу или осетину, зато слова Корана составляют науку и предмет размышления всякого последователя Магомета; принципы, вытекающие из Корана, слились с обыденной жизнью этих народов, и импульс, сообщаемый ими уму, господствует в такой степени, что реагирует даже на нас, вот, между прочим, откуда вытекает и наш фатализм[200].
Благодаря привычке к вечно повторяющейся опасности, картина смерти стала совершенно обыденной и постоянно представляется уму тех, кто давно живет на Кавказе. Для тех же, кто там родился, – смерть соседка и, когда она является, то почти что не тревожит того, кого подкашивает, а для тех, кто видит, как умирают, – смерть простой случай. Когда казак туземец бывает убит в перестрелке, то над ним немного повоют старые казачки, а молодые – пошлют проклятие «некрещенному» убийце своего возлюбленного, но в станице столько других и таких красавцев, что они быстро утешаются между вчерашней и завтрашней тревогой.
Что касается до мертвеца, то в его честь постреляют из ружей, – это музыка, при которой он впервые увидел день, под звуки которой он резвился ребенком, под ту же музыку он ухаживал, этой же музыкой приветствовали его друзья день его свадьбы, она сопровождала его в бою, и она же наконец вторила надгробной по нем песне. Для казака выстрел из винтовки то же самое, что большая тунга кахетинского вина для ленивого жителя благословенной Грузии. Какой бы ни представился случай и каково бы ни было расположение духа, один стреляет, а другой предается Бахусу.
Мысль о смерти зачастую представляется в виде шутки. Помню, как однажды Фрейтаг выслушивал сообщение лазутчика, когда я вошел к нему в палатку; взглянув на меня, чеченец расхохотался, а когда я спросил его о причине смеха, то он ответил мне пренаивно, что он в это же утро забавлялся тем, что дал по мне три выстрела, ни разу не попав, и что теперь ему смешно меня видеть.
Примерно в то же время, при въезде в одну разрушенную деревню на Качкалыкском хребте, мне донесли, что заметили домашний скот, и мне сейчас же стало ясно, что представился хороший случай захватить кой‑ кого, так как я знал, что разбойники‑ чеченцы имели привычку укрываться здесь с захваченной ими добычей. Я сейчас же выслал несколько разъездов линейцев с целью их захвата, а вслед за тем и вскоре услышал выстрелы, на которые и поскакал и, может быть, минут через пять по высылке моих казаков, очутился у лачуги, перед которой горел большой костер. Казаки уже сделали свое дело: три совершенно обобранных трупа лежали на земле, а мои молодцы доедали угощение, среди которого они прервали тех, кого они так быстро спровадили на тот свет.
|
|
|
