 |
Воспоминания. 1845 4 страница
|
|
|
|
Солдаты строят дорогу в Дагестане. Рис. Т. Горшельта.
И все это происходило при громком смехе всей компании!!.
Наши войска, менее привыкшие к жестоким и воинственным нравам и обычаям населения Кавказа, встречают смерть с несравненно меньшим хладнокровием. Помнится, что в тот же день пришлось мне вести в огонь сотню Донского казачьего № 42 полка: несколько казаков упало, и я видел, как вытянулись лица их товарищей. Чтобы развеселить людей, я приказал запевале Николаеву затянуть песню, но мне ответили тягостным молчанием; я повторил приказание, и тогда старший урядник доложил мне вполголоса: «Николаева нет! »
Не трудно было понять, по его побледневшему лицу, что он хотел выразить этим своим – «Николаева – нет! ». Но нельзя было и казаков предоставить впечатлениям подобного рода, потому я изо всех сил крикнул: «Следующий! » Это подействовало, они поняли, что на войне излишняя чувствительность неуместна, и заорали во всю глотку: «Грянули чада тихого Дона! »
Главные силы, которые все еще занимали Андию, нуждались в продовольствии. Чиркей был богат продовольствием, но находился в 80 верстах горной, только для вьюков проходимой дороги.
Наш обоз сильно пострадал от дурной погоды, захватившей нас еще в начале кампании. Число вьючных лошадей сократилось наполовину, а оставшиеся были истощены и еле двигались.
28‑ го я получил приказание доставить транспорт в 500 лошадей, вмещавших четырехдневное продовольствие.
Для прикрытия транспорта мне дали 6 рот пехоты, 2 орудия и 50 казаков. На войне ничего нет неприятнее подобного рода поручений, так как тут не требуется ни сообразительности, ни храбрости, и все дело заключается лишь в уклонении от боя и избежании противника, о котором никогда не имеешь никаких сведений.
|
|
|
Все сводится к удаче, а таковую нельзя заказать даже на Кавказе, где, впрочем, в ней нет недостатка.
В данном случае на меня была возложена огромная ответственность, и если бы я встретил противника в превосходных силах и он пожелал бы сразиться, то мне не было никакой надежды на спасение, а если бы я не дошел, – отряд в Андии умер бы с голода. Ставка была крупная на этом зеленом поле фортуны, но на войне, где дело идет не о червонцах, а о людях, – поручаешь себя Богу, а не случаю. Часто повторяешь себе: «Я сделаю, что только возможно, а там – будь что будет» и это помогает вести свою ладью.
Первый раз в жизни я был назначен капитаном столь значительного ищущего приключений корабля, и я был скорее огорчен, чем обрадован; к счастью, все обошлось благополучно.
Сорок часов спустя после выступления из Мичикале, я со всеми моими людьми явился в лагерь графа Воронцова. Спустя же 30 часов я уже нагнал отряд полковника Адлерберга и был уже вне всякой опасности на остальное, в 10 часов, время. Конные горцы провожали меня слева и перестреливались с арьергардом, но серьезных столкновений не было. Покончив счеты с неприятелем, я должен был принять меры против своих. Я уже говорил, что в лагере была голодовка, в особенности в частях, недавно прибывших из России, нижние чины которых еще не умели сами находить себе источники удовлетворения своих нужд, на что были так искусны наши старые кавказские ворчуны.
Достигнув лагеря в Тилитле, я был осажден солдатами Житомирского полка, которые, по‑ видимому, намеревались разграбить порученный мне транспорт. Я хотел их остановить, но они все продолжали подвигаться; пришлось, после крепких слов, прибегнуть и к крайним средствам, и я противоупоставил им одну из моих рот, с приказанием немедленно открыть огонь, если кто‑ нибудь из них пошевелится. Этого было достаточно, бедняги ведь не бунтовали, а были только голодны, а против голода лучше всего действует страх, и угроза прямо попадает в цель.
|
|
|
Мои доводы подействовали, и, должно быть, в доказательство моей правоты они все поснимали свои фуражки.
Оставив Адлербергу необходимое количество провианта, я вступил в Андию.
Непонятно, почему долина эта считается красивой, в ней нет никакой растительности, долина, где только камни и скалы и где редкие клочки земли требуют от жителей много труда, дабы сделаться годными для культуры.
Все размеры в этой долине так громадны, контуры гор так красивы и так прихотливы, краски в различные часы дня так ярки, так блестящи, что невозможно оставаться безмолвным и равнодушным перед этой суровой и величественной природой.
Мы были поражены, насколько здесь все иначе, чем в других высоких горных странах. Настоящая стена из скал, вертикальная и совершенно недоступная для всякого живого существа, закрывала герметически долину Андии от Гумбета, который мы только что оставили.
На расстоянии шести верст мы шли вдоль подножия этой природной стены; затем дорога поворачивала налево и круто спускалась на расстоянии добрых трех верст.
Внизу находился лагерь – единственное оживленное место среди этой громады скал, утесов и каменных обломков. Меня радостно встретили, так же и я был рад очутиться «в большом свете».
На другой день, 1 июля, был день рождения Ее Величества Государыни Императрицы. Граф Воронцов пожелал этот день отпраздновать. Под открытым небом, на обширном бугре, возвышавшемся над лагерем, была отслужена обедня; войска стали кругом в сомкнутых колоннах; это было чудное зрелище, еще более выигрывавшее от красоты утра и от величия гор, служивших рамой всей этой картине. В то же время впервые раздалось христианское пение там, где царил неразделимо ислам.
Все были проникнуты созерцанием этого зрелища. Чтобы придать зрелищу еще более живописности и сообщить ему чисто местный колорит (что здесь представляется на каждом шагу), в то время, когда мы молились Богу, в расстоянии от нас не более пушечного выстрела, – завязалась стычка у наших фуражиров и настолько близко от нас, что мы могли следить за всеми ее подробностями; звуки ружейных выстрелов поминутно сливались с церковным пением.
|
|
|
После божественной службы граф Воронцов собственноручно раздавал почетные Георгиевские кресты только что пожалованным кавалерам за дела 6‑ го и 14 июня. Мои куринцы составляли большинство. Бедному графу Воронцову пришлось принять бесконечное число поцелуев и объятий, что в минуты сердечной солдатской радости здесь неизбежно для начальника.
На войне хорошие и дурные минуты необыкновенно быстро следуют одни за другими и колесо фортуны вертится быстро. 2 июля небольшой отряд в составе карабинеров (1‑ й роты) моего батальона был выслан на некоторое расстояние от лагеря и наткнулся на лезгин, спрятавшихся при его приближении. Будучи открыты и атакованы, лезгины открыли огонь; мы лишились только одного человека и как раз офицера, ведшего отряд; он был очень молод, считался храбрейшим офицером в батальоне, только что получил чин за взятие Анчимеера и был единственным сыном бедной женщины, у которой никого более не было близких на свете.
Сколько слез было пролито за его смертью! Мы все много о нем сожалели, так как он был очень любим и уважаем[201]. На другой день мы предали земле его смертные останки при пении «Со святыми упокой», при барабанном бое и свисте пуль, как вообще водится на войне; каждый из нас подбросил шашкой земли в его могилу, затем сгладили место, где его опустили в землю, разложили здесь же еще и большой костер, чтобы скрыть могилу от горцев, и так земля навеки покрыла счастье бедной матери.
Мне не было дано долго пользоваться шумной и веселой жизнью Главной квартиры[202]. Наш лагерь был расположен на склоне довольно крутой горы, у подножия которой находился аул Гогатль на выступавшем вперед мысе. К стороне Технуцала, в главной мечети селения, единственном неразрушенном здании, был помещен главный госпиталь отряда, а самое селение занято и обороняемо 3‑ м батальоном апшеронцев, под командой храброго полковника Познанского.
Я получил приказание сменить его с моими куринцами и принять общее командование этим, нами укрепленным, пунктом. Назначение было почетное. Познанскому уже пришлось выдержать несколько боев, и он оставил мне на аванпостах, в виде трофеев, три головы горцев, насаженные на колья, что должно было служить пугалом для наших противников.
|
|
|
Храбрый Познанский тоже умер! Расставаясь с ним в Гогатле, мы дружески пожали друг другу руки, и больше я уже с ним не встречался; несколько дней спустя он был убит наповал пулей в лоб. Это был достойный и прекрасный человек и один из тех офицеров, о смерти которых сохранишь вечное сожаление.
3‑ й батальон Апшеронского полка имел 800 штыков, мой батальон, имевший в начале кампании 700 штыков, теперь понизился до 500 и, главным образом, благодаря описанным мною страданиям на «холодной горе». Чтобы прикрыть все, порученное мне для обороны, мне пришлось сильно растянуться и, показывая силу, скрывать свою слабость.
Впрочем, занимаемая мною позиция была очень сильна, а в случае опасности развалины аула Гогатль могли послужить мне опорным пунктом, и никакой противник не мог бы меня оттуда выбить.
Мое отдельное расположение снова вынудило меня прервать сношения с Главной квартирой. Там еще не потеряли надежды на добровольную сдачу андийцев, что думали ускорить нашим продолжительным пребыванием в горах, и все еще надеялись, что жители Дагестана сумеют отделить свои интересы от интересов Шамиля, поймут свои интересы и что увидят, наконец, в нас своих избавителей, а не врагов. В Главной квартире убаюкивали себя надеждой, что жители с благодарностью примут тут же предложенную им нами помощь и поддержку, мечтая, что успех нашего оружия и прокламации и слова мира, исходящие из нашего лагеря, разорвут узы подчинения различных народностей Шамилю – главному препятствию нашего владычества на Кавказе.
Все эти предположения были ошибочны, и истинное впечатление, произведенное на противника занятием нами Андии, было или мало известно, или недостаточно оценено.
Страх – лучший стимул для воздействия против азиатских народностей. Для азиата власть сильна только тогда, когда она исходит от воли безграничной и бесконтрольной, когда изображение этого всемогущества для толпы видится сквозь призму ужаса и непроницаемой тайны. Русские же начальники почти все доступны, не имеют никакого престижа в глазах горцев, слишком добродушны для внушения страха, и азиаты боятся только русских пушек и штыков, но никогда, – ни их гнева, ни их мщения; русские страшны только во время боя, а после боя – прощают, ласкают, братаются; их всегда можно обойти, их негодование не требует даже наказания вчерашнего изменника, в сотый раз предавшего их неприятелю; того, кого столько раз обманывал и предавал, того, рассуждают азиаты, всегда можно легко обмануть и еще.
|
|
|
С Шамилем же дело обстоит совершенно иначе: с ним нельзя не считаться, с ним нельзя вести двойной игры и держаться середины. С Шамилем нужно выбирать между смертью и безграничной преданностью; при малейшем подозрении – отсекают голову и, раз Шамилем произнесен приговор, никуда не уйдешь от его мюридов.
Мы же, наоборот, ни в Дагестане, ни в Чечне не в состоянии ни наказывать преступников, ни оказывать покровительство и помощь нашим друзьям.
Оставаться вечно в горах мы не можем, а после нашего отъезда какая участь ожидает тех, которые перейдут на нашу сторону? [203]
При данных условиях силы и могущества Шамиля единственным способом избежать его мщения остается следовать за русскими, эмигрировать в горы, и лес бросить для равнины. Но сколько раз слышал я от моего старого Муссы, бежавшего из Андии при первоначальном занятии ее мюридами, что лучше жить в лохмотьях в горах, чем в богатстве на равнине, и что все сокровища земли не стоят капли воды из родника родной земли.
До сих пор Шамиль не терял нас из виду, действуя с необыкновенной осторожностью и недоверием, по отношению же своих, в целях объединения и подчинения себе, проявлял силу и страшную энергию. Палачи его не переставали отсекать головы, что происходило вблизи нашего лагеря, и к этим отсеченным головам привязывались надписи: «Такая же судьба ожидает всякого мусульманина, который заговорит о мире с русскими». Меры эти достигли своей цели: перед мечом и секирой исчезла всякая оппозиция, и мы не только что лишились всех своих партизан, но уже не находили и лазутчиков.
Нам оставалось довершить вторую половину кампании взятием и разрушением Дарго, что громко отозвалось бы повсюду и уравняло бы шансы начатой борьбы[204].
Доставка генералом Викторовым транспорта с десятидневным довольствием давала графу Воронцову полную свободу действий и избавляла его на некоторое время от всех тех помех и вечных затруднений, которые в дальних экспедициях вызываются обыкновенно вопросом снабжения.
Поминутно приходится мне называть лиц, которые более уже не существуют!..
Викторов – почтенный и благородный, человек, вне всякого упрека, уважаемый всеми, кто только его знал, принадлежал к числу тех, кого солдаты на своем простом языке называют «старый кремень».
Ему было около 60‑ ти лет, он воевал в молодости и страстно любил военное дело. Назначенный на должность, исключавшую участие в военных действиях (начальника жандармского управления Кавказского округа), генерал Викторов, в предведении экспедиции, не мог спокойно оставаться дома, и графу Воронцову пришлось уступить его настоятельным и настойчивым просьбам и назначить в экспедицию этого года; будь иначе, и не участвуя в делах, он бы умер в Тифлисе от тоски. Не подозревая, что эта кампания будет ему последней, он присоединился к нам, и в лесах Ичкерии ему выпала честь, принадлежащая по праву людям его закала, – пасть смертью храбрых.
День 5 июля был назначен днем выступления и взятия Дарго; дороги, туда ведшие, были исследованы, в направлениях к Дарго были исполнены разведки и с вечера были установлены и приняты необходимые меры.
Каждый из нас знал наперед свою роль в этот великий день, и каждый наперед мог или убаюкивать себя мечтами о славе, или быть предоставлен той душевной борьбе, которой зачастую подвергается энергия мужественного бойца перед мрачным предчувствием, которое представляет его воображению уверенность и близость страшной и неминуемой опасности.
Насколько короткой кажется ночь в эти критические минуты!!.
Как рано встает солнце! Как прекрасна жизнь повсюду, исключая того места, где теперь находишься! Сколько нужно силы воли, чтобы побороть себя и казаться таким, каким желаешь себя показать в день боя! Высказаться в испытываемом чувстве не посмеешь лучшему другу, скрываешь его от самого себя и самому себе не посмеешь сознаться в этом чувстве, но пуще всего не осмелишься даже самому себе назвать это чувство.
А между тем это чувство тут, налицо, оно давить вас, гложет и преследует до первого полученного вами приказания, до минуты пробития барабанами сигнала подъема, до первого поданного вами боевого сигнала, до первой просвистевшей у ваших ушей пули!!.
Все тогда забыто – существование, предчувствия, счастье и радости жизни, и перед вами только чувство долга и чести! [205]
Вечер 4 июня был теплый, тихий и ясный, один из лучших вечеров, который я сохранил в своей памяти. Барон Николаи[206] и Лобанов пришли поужинать со мной и сидели до полуночи. Я потом проводил их с десятком моих егерей через груды развалин и глубокие овраги, которые отделяли мой небольшой отряд от большого лагеря.
За каждым углом стены мы могли наткнуться на мародеров неприятеля, но только кошки, единственные обитатели развалин, были невольной причиной наших тревог. Вернувшись, я еще раз обошел передовые посты и, успокоенный найденной всюду бдительностью и порядком, улегся на ковре, служившем мне кроватью, и не для того, чтобы мечтать о славе или бороться с предчувствием смерти, а просто – чтобы заснуть.
Но не успел я заснуть, как внезапно был разбужен звуками выстрелов, следующих один за другими, и свистом целого града пуль. В один миг я очутился у орудия, составлявшего центр моего расположения. Гиканье и крики «гяур! » все увеличивались. Ночь была темная и после каждого выстрела казалась еще темнее. Я приказал частям, выдвинутым вперед, оставаться на месте, что в подобных случаях служит единственным средством сохранять порядок у себя и вызвать его у противника, приходящего обыкновенно в смущение при встрече спокойного и хладнокровного отпора. Я собрал своих людей за орудием, заряженным картечью, и, когда мы осмотрелись и когда я убедился, что неприятель ограничивается беспорядочной стрельбой, не наступая, и только оглашает нас своим гиком, то я послал Колюбакина выбить горцев и избавить нас от них, дав нам возможность вернуться к отдыху и сну.
Через час все успокоилось, нам это стоило часа сна, а Главная квартира и лагерь получили лишнее чудное зрелище. Картина должна была быть действительно эффектной и живописной: темная, какая только бывает на юге ночь, освещенная только тысячью зигзагов бесчисленных выстрелов и оживленная только дикими криками горцев, криками «ура» русских и звуками наших сигнальных рожков. Все это происходило в самом темном месте долины, так что не был потерян ни один световой эффект и все могли любоваться зрелищем; никакой фейерверк не мог быть красивее.
Мой сон был настолько потревожен этим происшествием, что я был совсем разбит, когда мне пришлось встать, чтобы поднять наш лагерь, навьючить лошадей и выступить в поход.
Для обеспечения наших сообщений с Чиркеем у Гогатля оставлена часть 2‑ го батальона Прагского полка под начальством полковника Бельгарда. Весь же главный отряд в составе 13 батальонов, 16 орудий и милиции повернул к северу и покинул Андию[207].
Мы поднялись по длинному скату, который составляет южный склон гребня, отделяющего Андию от Чечни. Мы прошли у подножия стены из остроконечных скал, поднимающейся со стороны Гумбета и служащей издали, со стороны равнины, маяком для ориентирования среди неровностей, составляющих гребень этой части Лезгистана. Поднявшись на вершину, мы продолжали следование через очень узкое дефиле, и, не имея возможности развернуться в ширину, наша колонна очень растянулась.
Характер местности не изменился, мы все еще находились в этой промежуточной (между Дагестаном и Чечней) части, бесплодной, лишенной деревьев, имеющей лишь плоские и редкие пастбища, которые от подножия высокого гребня простираются до пределов нагорной Чечни. Страна эта представляет некоторое сходство с немецким Шварцвальдом.
Мы прошли примерно уже верст 12 пути, когда увидели, что чины Главной квартиры расположились на холмах по обеим сторонам дороги, подобно тому, как, двигаясь на равнине, казачьи разъезды выезжают на курганы для обозрения местности.
Что за неоцененное сокровище имеет Россия в своих многочисленных казачьих населениях, которые служат не только оплотом против нашествий, но и первыми этапами на пути завоеваний к югу, и мы живем спокойно под охраной этих воинов с длинными пиками, сторожащих Россию с кургана на курган от берегов Дуная до Кяхты.
Приказано стать всем на большой привал на четыре часа; солдаты развели костры из принесенных с собой поленьев и поставили на огонь свои котелки.
Контрфорс гор, по которому мы двигались, кончаясь почти острием, вынудил нас стесниться до возможной степени на последнем уступе этого длинного языка. У самых наших ног расстилалась Ичкерия. Это было чудное зрелище необозримых лесов, которое войска приветствовали долгими криками «ура», переходившими от батальона к батальону, по мере того, как они достигали места бивака. Для войск это был как бы выход из тюрьмы; они достигли земли, знакомой им с детства, где они найдут кое‑ какие средства, скрашивающие жизнь на биваке: дрова, сено, солому, изредка фрукты и овощи, и где они могут наконец проститься с пропастями Дагестана, внушавшими им только ужас и отвращение.
Для офицеров представлялось тоже нечто новое, а все новое очень ценится в боевой жизни, где столь живо чувствуется потребность возбуждений и ощущений, что составляет поэзию военного ремесла; если бы разнообразие событий не заставляло бы вибрировать сердце, то явилось бы усыпление, чувство скуки и сожаление посвящения лучших годов своей жизни монотонным занятиям под однообразный бой барабана. Для многих из нас это первоначальное радостное чувство скоро заменилось бы рассуждениями тягостного свойства.
К тяжелым воспоминаниям лесного похода[208] в Чечне в 1842 году (графа Граббе), к памяти кровавых эпизодов и эпизодов резни этой экспедиции[209] теперь присоединилось еще и недостаточное доверие в отряде к распоряжениям штаба отряда по обеспечению порядка движения и его охранения, штаба, состоявшего из людей, совершенно чуждых ведению войны на Кавказе[210]; особенно были подвержены критике распоряжения по нашему отряду на этот день[211].
Вообще же находили, что в экспедиционном корпусе недостаточно считались с опытом прошлого, сожалели, что были устранены люди опыта[212], между тем как прибывшие из России новички проводили свою скороспелую науку, применяли на практике свои теории, придуманные в мирное время, и свои правила для боя, составленные вдали от боевой действительности[213].
И в этом обвинении была своя доля правды[214]; досужие люди лагеря подхватывали эти обвинения, чтобы еще более выдвинуть их значение[215].
Между старыми кавказскими войсками и вновь прибывшими из России существовало известное чувство соревнования: у одних (кавказцев) было чувство презрения[216], у других (так называемых российских войск) – было грубое осуждение; нас, старых кавказцев, считали недисциплинированными разбойниками[217].
К счастью, выше всех этих осуждений и вне общественной немилости, которой подверглись некоторые частные начальники[218], стояла личность графа Воронцова и стояла высоко в общем уважении, и в сердце каждого царило безграничное к нему доверие, и это отношение войск к нему обезоруживало самых необузданных. В войсках, искусившихся в войне, подобно кавказским, как офицеры, так и нижние чины, схватывают на лету все качества и недостатки своего предводителя, от них уже ничто не ускользнет, а потому их одобрение, идущее прямо от сердца, – наиболее лестно и суть лучшая – какую только можно получить – награда.
Перед нашими взорами расстилалась страна – словно ковер из тысячи красок или словно географическая карта, простирающаяся от холмов Ханкале, что перед крепостью Грозной, до низовьев Терека. На первом плане виднелись густые леса, покрывающие своей темной зеленью высоты Ичкерии и простиравшиеся вдаль, влево, в уже более мягких перегибах уходившие в богатые и прекрасные равнины Чечни и заканчивающиеся вправо у Качкалыковского хребта. Цепь этих гор, начинавшаяся у наших ног, поворачивала к северу и делила равнину на две равные части. Вправо от цепи все носило различный характер: леса внезапно прекращались у подошвы гор, и страна представляла собой не что иное, как желтоватую и выжженную солнцем равнину, которая, уходя вдаль, сливалась с горизонтом в неопределенных тонах и, наконец, терялась в необозримых покрытых камышами пространствах берегов Каспийского моря, а еще далее и в водах самого моря.
Влево от этой цепи горы прекращались только у р. Сунжи, но вправо от Качкалыковского хребта они вновь начинались у Терека и длинной лентой протягивались до Кизляра. По ту сторону Терека, далее к северу, горизонт представляется безграничным и на всем видимом пространстве раскидываются пустыни, служащие кочевьем ногайцев.
Все взоры были обращены к этой зеленой резко ограниченной полосе лесов, параллельной цепи гор, что были теперь позади нас.
Все сердца стремились туда с надеждой и воспоминаниями, там была Россия, то были приветливые казачьи станицы – Наурская, Щедринская, Червленная, – все те места, к которым с такой любовью взывает кавказский солдат каждый раз, когда поет свои песни по возвращении с похода!! Казачьи станицы – это Эльдорадо, к которому устремляются все мечты о счастье и веселье, Эльдорадо, представляющееся воображению всех тех, кто воюет в Чечне и Дагестане.
Раз кто попал на линию, то он считает себя уже дома – у себя.
Однако для многих из нас этот взгляд, брошенный на противоположный берег Терека, там, где начинается уже родина, являлся прощанием навеки с Россией, которую им уже не суждено было более видеть.
Перед нашими глазами, у подножия первых гор, на расстоянии примерно 10 верст находилось Дарго – большое селение – столица Шамиля, представлявшаяся нам в виде разбросанных домиков. Вплоть до Дарго местность от нас представляла столетний лес, покрывающий гребни, седловины и пропасти.
Неприятель сделал большие приготовления к обороне и воздвиг много завалов, которые, в известном расстоянии друг от друга, в виде укреплений, перекрывали дорогу, по которой нам предстояло следовать. Тем не менее, горцы еще не были в значительных силах, так как Фрейтаг, содействуя нашему движению особой диверсией, продвинулся к этому времени от крепости Грозной к Маиортупу; чеченцы бросились на защиту своей страны, которой угрожало внезапное появление русского отряда, и у нас были на время развязаны руки для операции против Дарго.
Шамиль был застигнут врасплох, имея для противодействия нашему движению не более 1000 человек бойцов.
Когда было опорожнено содержание котелков и прошли четыре часа отдыха, граф Воронцов подал сигнал к атаке леса. Куринцам, детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песнью куринцев: «Шамиль вздумал бунтоваться», причем все подхватывали хором: «Куринский полк, ура! ». Беглым шагом спустились мы затем с горы. Когда мы очутились внизу, на небольшой поляне, полковник Меллер‑ Закомельский (командир Куринского полка) повел куринцев по дороге, сворачивавшейся здесь влево, с целью выбить горцев из первого завала, построенного у входа в лес.
Я развернул свой батальон вправо от дороги и прямо направился для занятия опушки леса, которым решено было овладеть. Быстро и проворно, выдержав лишь один залп, ударили мы беглым шагом на завал, и противник мгновенно его очистил; мы потеряли лишь офицера и четыре нижних чина.
Для отряда это была еще только прелюдия трудностей этого дня, для моего батальона – окончание его участия в деле этого дня, и на остаток дня мы оставались только зрителями. Таким образом, часто бывает, что все происходит противно принятым первоначально предположениям, так и в настоящем случае, когда нам предстояло наибольшее участие в деле.
Едва только заняли мы участок, с которого начинался разбег штурмовых колонн, как атака началась. Во главе шел 1‑ й батальон Литовского егерского полка, утратившего свое знамя в польской кампании и долженствовавшего здесь и теперь себя реабилитировать; за ним следовали две роты 3‑ го батальона куринцев, которые должны были поддерживать его (морально) и внушать ему необходимое для восстановления своей утраченной чести мужество.
Литовцы молодцами смыли свое бесчестие, и едва только четвертая часть их уцелела за эту экспедицию, но позор был смыт, и новое знамя, добытое ценою пролитой ими в Ичкерии крови, было им вручено взамен утраченного ими при Вовре[219].
Близко за литовцами следовали саперы, за ними грузинская дружина, бросившаяся на завалы вслед за литовцами. Но проворнее всех оказалась молодежь Главной квартиры, которая, в своей жажде славы и успехов и счастливая воспользоваться случаем, стала в голове колонн, и здесь мы увидели нечто совершенно небывалое – группа молодых офицеров, благодаря только одной стремительности и храбрости, одна берет подряд три ряда завалов.
Не устояв против подобного порыва, неприятель отошел и уступил нам спуск в лес, но мы понесли здесь довольно тяжелые потери[220] и в числе таковых наиболее чувствительна была потеря Генерального штаба подполковника Левинсона, выдающегося офицера, финляндца по происхождению.
Против сейчас занятого нами склона был другой, на который следовало взбираться, а так как он тоже опоясан укреплениями, то приходилось и его брать штыками. Оба ската горы соединялись узким перешейком, по обе стороны которого рос густой вековой лес.
Наш авангард прошел перешейком и блистательно исполнил свою задачу, заняв противоположный скат и преследуя противника по пятам. Граф Воронцов лично следил вблизи за успехом действия авангарда, не имея другого прикрытия, кроме своего штаба, и будучи уверен, что мы уже полные хозяева этого занятого участка. Никаких войск в распоряжении графа Воронцова не было. По узкой дороге, заваленной стволами громадных деревьев, проходить можно было только по одному, и нечего было думать о движении сколько‑ нибудь сомкнутым строем, потому пока и оставалось следовать вперед только этим способом.
Лишь только главнокомандующий со своей свитой вступил на этот перешеек, бывший вне поля зрения и вообще вне сферы действия авангарда, уже значительно усилившегося от главных сил, все еще находившихся наверху первой высоты[221], как он и его свита были встречены градом пуль; противник оказался между ним и авангардом. Лошадь графа была ранена, и сам он должен был обнажить свою шашку; присутствие его сохранило порядок, и чины свиты, теснясь около него, наперебой старались каждый прикрыть его своим телом.
|
|
|
