 |
Кавказские воспоминания
|
|
|
|
Кавказские воспоминания
1862–1863
Март месяц был роковым для абхазов правого берега Белой, то есть тех самых друзей, у которых мы в январе и феврале покупали сено и кур. Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая «поэтическая» часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу по возможности внезапно и тотчас зажечь его. Жителям предоставлялось спасаться, как они знали. Если они открывали стрельбу, мы отвечали тем же, и как наша цивилизация, то есть огнестрельное оружие, была лучше и наши бойцы многочисленнее, то победа не заставляла себя долго ждать. Но обыкновенно черкесы не сопротивлялись, а, заслышав пронзительные крики своих сторожевых, быстро уходили в лесные трущобы. Сколько раз, входя в какую‑ нибудь только что оставленную саклю, видал я горячее еще кушанье на столе недоеденным, женскую работу с воткнутою в нее иголкою, игрушки какого‑ нибудь ребенка брошенными на полу в том же самом виде, как они были расположены забавлявшимся! За исключением, кажется, одного значительного аула, которого население предпочло сдаться и перейти в равнинную полосу, отведенную для покорных горцев, мы везде находили жилища покинутыми и жгли их дотла. Думаю, что в три дня похода мы сожгли аулов семьдесят, впрочем преимущественно небольших, так что совокупное их население едва ли превосходило тысяч пять душ. Для солдат это была потеха, особенно любопытная в том отношении, что, неохотно забирая пленных, если таковые и попадались, они со страстным увлечением ловили баранов, рогатый скот и даже кур. Этот захват покинутого горцами или отбитого у них имущества был приведен в систему. Куры могли становиться частною собственностью поймавших их; но быки и бараны делались общим достоянием отряда и шли в раздел между всеми участвовавшими в набеге. Помню один из случаев такого раздела. На небольшую лужайку перед палаткою Геймана был согнан весь скот и распределен на разряды: бараны отдельно, телята и мелкие бычки отдельно и наконец крупный скот отдельно. Сосчитали число животных, сделали небольшую арифметическую выкладку, почем дать на батальон и, кажется, даже на роту, и стали передавать выборным от этих рот, считая двух телят или молодых бычков за одного взрослого. Крупный скот предпочтительно шел «в пользу полкового лазарета», то есть угнан был на Шедок, для обработки полковых пашен; весь прочий был роздан частям войск, находившимся налицо. Все делалось чинно, в порядке; но вот одному солдату крайне понравился какой‑ то баран, с особенно длинною шерстью, годною на папаху. Он успел унести его «не в счет»; но тут же был пойман и подвергся свирепому наказанию. Гейман приказал держать его стоя и дал триста не розг, а конечно, палок, тут же вырезанных в лесу. Несчастный сначала кричал, потом замолк, и только слышалось хлестание лоз, наведшее на всех ужас. Гейман стоял хладнокровно, с раздувшимися ноздрями, с налитыми кровью глазами и только изредка приговаривал: «Хорошенько! » Непроходимая бездна легла с этой минуты между мною и им, как человеком, хотя мы все продолжали оставаться в наилучших отношениях, как сослуживцы.
|
|
|
Здесь вообще я позволю себе сказать несколько слов об этом известном кавказском воине, которого боевая репутация была так значительна, что в 1870‑ х годах в Петербурге думали сделать его начальником войск в Закаспийском крае, где он мог проявить свои способности самостоятельного полководца, на что, впрочем, кавказское начальство не согласилось. Герой Ардагана и Деве‑ Бойну, но виновник Зивинского поражения[372], В. А. Гейман, несмотря на немецкую фамилию, был русский, православный, вовсе не знавший немецкого языка и даже не любивший немцев. Он был человек, по происхождению очень бедный, не получивший почти никакого образования, мало читавший, но мало‑ помалу приобретший в военных науках кое‑ какие практические знания, которые умело применял к делу: обстоятельство едва ли не более важное для практического военного человека, чем изучение обширных трактатов стратегии, практики, военной администрации и пр. Начав службу на Кавказе юнкером, в совершенстве изучил всю технику Кавказской войны, то есть умение употреблять небольшие силы на тесном театре действий. Природа наделила его превосходным качеством для начальника при таких условиях: блестящею храбростью и презрением опасностей, доходившим до того, что он намеренно выставлялся сам со спутниками, которых мужество хотел испытать, на самых опасных местах; при этом сознание опасности не только не заставляло его терять голову, то есть страшиться или слепо лезть вперед, а напротив, делало его более чем когда‑ нибудь распорядительным и даже находчивым. Это была натура, напоминавшая французского маршала Массену[373], с тою разностью, что Массена вне боя был молчалив, а Гейман скорее болтлив. Две простреленные руки, которые он по очереди носил на повязке, и это истинно‑ боевое мужество привязывали к нему во время боя солдат, которые вне боя не любили его за жестокость, часто проявлявшуюся по самому пустому поводу, как я уже привел пример выше. В офицерском обществе он был довольно приятный собеседник, знавший немало холостых анекдотов; но его резкость, особенно когда он сердился, что случалось нередко, выходила нередко из всяких пределов приличия. Многие подчиненные и даже люди, равные с ним по положению, ненавидели его от души за нанесенные обиды, в которых он далеко не всегда извинялся. Отличный боевой офицер, он был плохим хозяином и вечно страдал безденежьем, даже когда командовал полком и отрядом, причем доходы его могли простираться от 20 до 25 тысяч рублей в год. Одно время в Севастопольском полку была распространена карикатура, где Гейман был изображен открывающим полковой денежный ящик, из которого вылетают воробьи. Для контраста рядом изображен был ящик соседнего К‑ го полка, туго набитый деньгами.
|
|
|
Я сейчас сказал, что доходы Геймана могли простираться от 20 до 25 тысяч рублей в год, хотя казенное его содержание с рационами едва ли доходило и до 4 тысяч. Это требует объяснения, потому что походит на упрек в хищничестве, на желание замарать репутацию «честного служаки», которой сам Гейман очень дорожил. Мне нет никакой надобности бросать камнем в человека умершего и притом оказавшего России немало услуг; но я беру его как пример кавказских полковых командиров начала 1860‑ х годов, которые ведь почти все действовали в хозяйственном отношении одинаково и отчасти даже вызывались к тому многими недостатками тогдашних законоположений о войсковом хозяйстве, положений, которые оставляли полковым командирам значительный произвол в распоряжении казенными суммами и даже полагали на них «обязательные» расходы из «экономии». И так, отнюдь не утверждая, что В. А. Гейман действительно получал, я только говорю, что он мог получать следующие доходы независимо от лично присвоенного ему содержания. Во‑ первых, остатки от фуражных денег на лошадей полкового обоза. Таких лошадей в трибатальонном полку было около 250; они на деле кормились одним сеном или даже подножным кормом; овес перепадал им очень редко, в случае крайнего изнурения. А между тем казна отпускала, разумеется, деньгами, сухой фураж, то есть сено и овес, почти круглый год. Ежели бы даже полковой командир хотел кормить лошадей по положению зерном, то он достать бы его не мог ближе как на низовьях Дона, потому что окрестные театру войны казачьи станицы сами нуждались во всякого рода зерне для своих лошадей, да и для себя лично. Ergo[374], из 60–70 р., отпускавшихся в год на каждую обозную лошадь, наверное, 50 оставалось в «экономии», что дает в год 12 500 рублей. Во‑ вторых, по закону комиссариат должен был переменять войскам, находившимся в непрерывном походе, палатки каждые полгода; но в действительности летом солдаты живали в шалашах или домах, построенных при возведении станиц; зимою тоже иногда они квартировали по разным постройкам: от того лагерь выживал вместо шести месяцев полтора года. А как полковые командиры имели право получать стоимость его из комиссариата деньгами, то у них в каждые три года оставалась в кармане стоимость четырех лагерей. Один такой лагерь на 5‑ и батальонный полк состоял из 270 палаток (не считая больших, лазаретных), а каждая палатка стоила 18 рублей и более; ergo годовой доход с лагеря был 7300 рублей. В‑ третьих, на содержание больных в походных лазаретах казна давала иногда по 15–17 копеек и даже более; а, принимая во внимание шедокское хозяйство, в действительности на больного расходовалось в день много‑ много 3 копейки. А как летом, в лихорадочную пору, лазареты были переполнены больными, то это давало «экономию» в 8–10 тысяч рублей, особенно если полковой лазарет, по благосклонности командующего войсками, обращался в отрядный, куда обязательно доставлялись больные из чужих частей. Вот, следовательно, сумма в 27–28 тысяч рублей, которая, так сказать, сама давалась в руки полкового командира и отрядного начальника, отнюдь не нарушая интересов офицеров или солдат, которые могли бы принести жалобу. Представлять эти «экономии» в казну никому не приходило в голову; во‑ первых, потому, что это было не в обычае, то есть зависело от нравственного уровня целого общества; во‑ вторых, потому, что впереди предстояла сдача полка, при которой обыкновенно приплачивалось, за недостатки хозяйства, принимавшему 10–15 тысяч рублей, смотря по степени придирчивости приема. Наконец, время командования полком было единственным в целой жизни военнослужащего, когда он мог вознаградить себя за массу лишений, перенесенных в 20–30 лет предыдущей службы и хоть несколько обеспечить на старость себя и семью.
|
|
|
|
|
|
И так, я думаю, что не преувеличил, а скорее уменьшил вероятную сумму доходов, определив ее в 20–25 тысяч рублей ежегодно. Но это, разумеется, про людей, не искавших наживаться вполне противозаконными средствами; что же до командиров неразборчивых, жадных, то их доходы могли быть гораздо больше. Примером таких хищников можно выставить одного современника Геймана, у которого наконец полк и был отнят за излишнюю заботливость о личных интересах в ущерб казенным. Я не назову этого господина, но расскажу некоторые из его шуток. Во‑ первых, у него в полку было до 600 человек женатых солдат, и эти люди состояли на совершенно барщинном положении. Они три дня в неделю работали на полковника, а три дня – на себя; на службу же вовсе не ходили, кроме времени больших военных движений, когда наезжал из Ставрополя граф Евдокимов. Рано утром их поднимали и отправляли кого рубить дрова, кого пилить доски, кого строить дома, кого сеять, кого жать, кого молотить, кого шить и т. д. Многие отпускались на линию для заработков, то есть на оброк, особенно в летнюю рабочую пору. А как эта пора совпадала с сезоном лихорадок, то бывали случаи, что роты в сказанном полку высылали на службу не более 25 человек, иногда даже 18, что наконец и обратило внимание главнокомандующего. Зато, прокомандовав три с половиною года полком, хозяин‑ полковник вывез с Кавказа, как говорили, 120 000 рублей. К доходам от солдатских работ он умел присоединять экономию от сокращения числа подъемных лошадей, так что роты в походе у него постоянно возили продовольствие на собственных артельных тройках. Были «экономии» и от сделок с комиссариатом на солдатском сукне, сапожном товаре и проч.
|
|
|
Кубанские казаки. Рис. Т. Горшельта.
Но этот скопидом еще не являл всех хищнических доблестей, свойственных современным ему отцам командирам. Я позволю себе привести, опять‑ таки не называя имен, двух других артистов, которых подвиги выходят из ряда вон. Один из них, получив в Ставрополе все годовые вещи на 5‑ и батальонный полк, остановил их, не довезя до полковой штаб‑ квартиры верст 50, в одной станице, и в Ставрополь послал извещение, что вещи прибыли. Вслед за тем он сжег свой полковой цейхгауз и послал эстафету, что вследствие приключившегося пожара, сопровождаемого сильным ветром, все полученное сгорело прежде, чем успело быть употреблено в дело и даже официально принято. Назначено было из Ставрополя следствие, которое …ну, разумеется, ничего не открыло, хотя вся окрестность знала, в чем дело. Казне пришлось отпустить вторично обмундирование на целых 5000 человек. Вероятно, подражая той же смелой идеи, но в то же время желая уразнообразить ее, другой полковник‑ хозяин, позднее, в 1862 году, «утопил» свои годовые вещи в Кубани, предварительно испросив у начальства позволение доставить их водным путем, под предлогом, что сухопутная перевозка за 200 верст дорога. Граф Евдокимов получив известие о казусе, только улыбнулся и сказал: «Ну, наконец …ский полк получит сукно моченое! », а выдать новое обмундирование на полк все‑ таки пришлось.
Рядовой Севастопольского полка. Рис. Т. Горшельта.
Тяжело, удушливо одно воспоминание об этих вещах, из которых последнее имело место как раз в то время, когда я приезжал на короткое время в Ставрополь летом 1862 года. Каково было стать свидетелем подобных «предприятий», да еще знать, что без сочувствия к ним, более или менее деятельного, всякая служебная дорога была заперта, – это пусть судят другие. Я же с величайшею охотою оставляю эту позорную летопись фактов, составлявших изнанку Кавказской войны, и возвращаюсь к лицевой ее стороне.
В апреле наш отряд, усиленный частью абадзехского, двинулся в Дахо. Так как предыдущими движениями и работами дорога по большей части пути была расчищена, то особого труда военная сторона дела не представляла, тем более, что даховцы были очень немногочисленны. Но занятие Дахо, то есть последнего клочка земли на Белой, еще не принадлежавшего России, все же представлялось делом видным, успех которого должен был «увенчать» нашу зимнюю кампанию 1861–1862 годов. Соответственно этому наехало в отряд множество «фазанов», между которыми был и один очень ученый штабной полковник из Тифлиса, очень известный своими серьезными трудами по изучению кавказских языков, барон У‑ рь. Ученые работы его, доставившие ему европейскую известность, очевидно, не настолько ценились в Тифлисе, чтобы его можно было произвести в генералы; а потому и был он отправлен к нам на две недели для пожатия лавров, которые бы могли быть преобразованы в генеральские эполеты. Был еще наехавший, кажется, за золотой саблей, если не за Георгием, полковник Z., которого права на боевые отличия главным образом состояли в том, что он был сыном когда‑ то важного в военном министерстве чиновника, умевшего обогатиться на отдаче казенных подрядов. Граф Евдокимов знал боевые способности подобных джентльменов, а потому, поручая им номинально, в писаном приказе по войскам, командование, например, авангардом, в то же время делал частное распоряжение, чтобы действительным распорядителем был какой‑ нибудь опытный штаб‑ офицер из отряда, в данном случае например командир блистательного батальона ширванских стрелков, подполковник П. Если теперь кто‑ нибудь вздумает отыскать ну хоть газету «Кавказ» и в ней прочесть реляцию о занятии Дахо, то, кажется, кроме имени У‑ ра и финансового джентльмена, он не найдет там других в числе «особенно отличившихся». Гейман, со своей стороны, озаботился, чтобы реляция не забыла и нас, севастопольцев, если не поименно, то хотя собирательно. Полк был поставлен в голове колонны в «решительный» момент спуска в долину Дахо, причем я имел честь со своим батальоном прикрывать движение с левого фланга… против не существовавшего уже неприятеля!.. Во все время военных действий против даховцев выбыло из отряда в 20 батальонов человек 70 убитых и раненых; но и этого было достаточно, чтобы расписать дело как следует. Я даже думаю, что «расход людей» мог быть экономнее. В числе раненых находился, между прочим, один юнкер, которому пуля, выпущенная с близкого расстояния, попала в затылок и осталась в мозгу. Он возвращался в лагерь пешком, только с повязанной головой. На другой день, лежа в лазарете, он тоже не жаловался на особую боль и разговаривал с навещавшими его знакомыми. Публика дивилась такой страшной ране и такими странными последствиями ее. Говорили, что будет чудом, если молодой человек выздоровеет и будет потом во всю жизнь носить пулю там, откуда ее вынуть нельзя. Но чуда не свершилось: юноша умер на третий день, и опять при странных условиях. Он был в довольно нормальном состоянии и разговаривал с окружавшими. Вдруг вдали раздались звуки похоронного марша по случаю погребения одного убитого офицера; раненый побледнел, умолк, впал в забвение и скончался. Предоставляю физиологам решить, в какой части большого мозга пуля должна была засесть, чтобы все описанное могло свершиться. А описанное, кажется, верно. Разумеется, анатомирование «интересного субъекта» произведено не было.
С водворением нашим в долине Белой, где теперь Даховская станица, предвиделась длинная мирная стоянка, без особых кровавых представлений и с одним вечным проведением дорог и ограждением станиц и постов. Страшная скука от отсутствия умственной деятельности съедала меня. Я попросил Геймана доложить графу Евдокимову, не позволит ли он мне воспользоваться некоторыми материалами из Ставропольского штаба, чтобы составить описание всего пространства между Кубанью и Белой, которое теперь бесповоротно и сполна входило в состав России. Н. Н. Забудский поддержал меня, и граф дал согласие. Мало того: ему, видимо, понравилось, что я не хочу быть праздным и, получив одобрительный отзыв в чисто служебном отношении, он приказал представить меня к чину, хотя вся моя служба на Кавказе продолжалась еще не более четырех месяцев. Пользуясь разрешением получить из штаба разные бумаги, я отправился на несколько дней в Ставрополь и тут опять был очень любезно принят Н. Н. Забудским и другими бывшими товарищами по Генеральному штабу. При возвращении в Дахо, благодаря прекрасной погоде, я впервые наслаждался великолепным видом Кавказа между Эльбрусом и Оштеном, то есть между истоками Кубани и Белой; до того времени я был знаком лишь с отдельными частями этого грандиозного пейзажа. Приехавший одновременно со мною в отряд майор нашего полка Трузсон, перешедший к нам из гвардии, был просто в восторге, когда с гребня Даховских высот перед ним раскрылась картина «диких красот» страны по верховьям Белой. Мадам де Сталь когда‑ то говорила, что человек не жил полной жизнью, если не наслаждался горной природой: я готов с нею согласиться и думаю, если А. Гумбольдт умел привлекать умы к изучению естествознания, то это потому, что в молодости, двадцатилетним юношею, видел Пиренеи и Тенерифский пик, высокие вулканы Мексики и Анды Южной Америки. Я сам теперь, уже человеком пожилым, испытываю то же влияние горной природы и притом, так сказать, постоянно и правильно. Когда с моего балкона виднеется совершенно ясно Монблан, особенно освещенный розовыми лучами заходящего солнца, я чувствую себя лучше настроенным, чем в обыкновенное время, когда перед глазами стелется только озеро и соседние ему прибрежья, тоже впрочем очень красивые. Отчего это так?.. Не будем спрашивать у психологов и эстетиков, которые нагородят три короба метафизического вздора; но останемся в уверенности, что когда‑ нибудь, лет через пятьсот, какой‑ нибудь математик‑ физиолог, наследник Гумбольдта и Фехнера, выразит нам зависимость между конфигурацией и освещением пейзажа и влиянием горного воздуха на легкие, с одной стороны, и деятельностью частиц мозга, с другой, более или менее хорошо подготовленною для интегрирования дифференциальною формулою.
В конце мая стало известно, что назначенные к водворению на Дахо переселенцы прибыли в станицу Царскую. Мой батальон был назначен идти им навстречу и привести в Дахо. Следуя по только что проложенной дороге в Царскую с небольшим и притом пустым войсковым обозом, я убедился, что на обратном пути буду поставлен в безысходное положение, если хоть небольшая партия горцев вздумает атаковать меня. В самом деле, дорога была покрыта пеньками от вырубленных деревьев, делавшими движение даже пустых телег чрезвычайно затруднительным; ограничивавшие с боков просеку опушки леса тянулись большею частью в расстоянии от дороги на 80–100 шагов, следовательно, горцы засевшие в лесу, могли бить людей и лошадей на выбор; поворот повозок назад, по узкости дороги, был возможен лишь в немногих местах; постройка вагенбурга, то есть каре из телег, положительно невозможна нигде, кроме одной местности на полпути, верстах в двенадцати от Даховской и от Царской. Подумав немножко, но не сказав никому моего мнения, я решился на возвратном пути выбрать свою дорогу, более безопасную. Расчет мой основывался на том, что, вероятно, горцы, если они хотят напасть на переселенцев, станут ждать меня на прежней дороге, а я между тем приду на вид Даховской станицы и отряда по другой. Придя вечером в день выхода из Царской с огромным обозом переселенцев на площадку, где можно было устроить вагенбург, я провел тут ночь, а на следующее утро, до свету, выступил по другой дороге, которую тем временем обследовал очень расторопный и смелый офицер, прапорщик Тараткевич, не побоявшийся пуститься в глубь леса и в сумерках, по глухим горским арбяным дорогах, про существование которых мы слышали, но по которым сами никогда не ходили. Успех увенчал смелое начинание, да еще впридачу горская арбяная дорога оказалась лучше нашей экипажной. Перед вечером я явился со своею огромною колонною на высотах, ограничивающих Даховскую котловину с севера. Удивление в отряде было всеобщим, потому что меня ждали совсем с другой стороны, а подполковник Дове, командир 1‑ го Севастопольского батальона, сказал мне, что едва ли даже Гейман будет доволен моею смелостью, хотя я и привел в полной сохранности переселенцев. «Знаете, – говорил он, – что Гейман сам строит дорогу, следовать по которой вы отказались: это его заденет за живое». Я отмалчивался, предоставляя судьбе оправдать меня и довольный, что Гейман отсутствовал в Псебае. Судьба поторопилась за меня заступиться: на другой день поутру по геймановской дороге потянулась новая колонна в Царскую, за провиантом; но, не отойдя и двух верст, была атакована большой партией горцев, причем много пострадала блестящая команда охотников Кабардинского полка, а один из офицеров (Щербачов или Липинский) получил 17 ран сабельными ударами. Если бы я последовал накануне официальным указаниям пути, то должен был бы принять этот удар на себя и притом в обстоятельствах крайне неблагоприятных, имея в обозе множество воловых подвод, нагруженных женщинами и детьми. Гейман, по приезде из Псебая, узнал о моих действиях, но не сказал мне ни малейшего спасибо: я должен был довольствоваться тем, что избег неприятностей с его стороны.
Солдаты в секрете. Рис. М. Зичи.
Узнав по предыдущему опыту сметливость и отвагу г. Тараткевича, решился я, по возвращении на позицию, употребить его для руководства действиями небольшой команды стрелков, которые бы рекогносцировали местность вокруг всего лагеря и в совершенстве приучились ко всем случайностям малой войны. И Тараткевич, и солдаты были этим чрезвычайно довольны. Такие рекогносцировки были ими рассматриваемыми, как самые приятные прогулки, где можно было поохотиться, а, главное, раздобыться съестными припасами из разных складов, деланных горцами по окрестным пещерам, довольно многочисленным в известковых горах. Каждое утро, если служба не мешала, стрелки мои, в числе 20–25 человек отправлялись на поиски и к вечеру возвращались с добычею, обыкновенно с несколькими мешками проса, а за недостатком его хоть с несколькими досками из разобранных горских саклей, которые стояли пустыми. Доски эти шли на продажу нашим колонистам, нуждавшимся в них при постройке домов, и таким образом все были довольны: и переселенцы, дешево добывавшие строевой материал, и солдаты, выручавшие за то деньги, и я, добивавшийся создать команду молодцов. Но всем этим самовольством могло быть недовольно начальство, ибо я рисковал жизнью целой команды людей, если бы она где‑ нибудь попалась в засаду. Приходилось все держать в секрете, и несмотря на то, что наше предприятие было известно всему батальону, никто не выдал на сторону. Но мало‑ помалу секрет сам вышел наружу, и вот каким образом. Палатка Геймана была как раз на левом фланге лагеря 4‑ го батальона. Сидя по вечерам на небольшом дерновом диванчике с сигарою во рту, неоднократно замечал он, что мои солдаты все толкут просо в ямках, вырытых просто в земле, и потом отсеивают полученное пшено. «Откуда бы у них такое изобилие, так как в набеги отряд не ходил уже более месяца? » Завидя раз меня на линейке разговаривавшего с солдатом, который именно приготовлял пшено, он подозвал меня и просил сказать о секрете солдатского богатства «нештатным продовольствием». Скрывать далее секрет было бы глупо, потому что ведь Гейман мог узнать истину и помимо меня, и я ему рассказал все наше предприятие. Он покачал сомнительно головою и сказал, что дело опасное и за него можно дорого поплатиться, а, в частности, я могу попасть под суд. Но с той порывистостью, которая свойственна людям, горячо преданным профессии, он тут же переменил тон и, крепко пожав мне руку, сказал: «Как жаль, М. И., что война, вероятно, кончится прежде, чем вы будете полковым командиром: полк у вас был бы отличный».
С этой минуты Гейман почти баловал меня и мой батальон, с солдатами которого, пользуясь соседством лагеря, он вступал не раз в разговор и называл их, шутя, боровами, разъевшимися от черкесского проса. В самом деле, если не разъесться, то поправиться было от чего: в течение месяца было добыто по крайней мере по 50, а может быть и более, пудов пшена на роту. Баловство же со стороны Геймана, вообще строго соблюдавшего очередь батальонов на службе, выразилось, например, в том, что при движении вверх по Белой он сам с отрядом стал на левом берегу и занялся разработкою дороги, а меня с батальоном поставил на высоту, находившуюся на правом берегу и командовавшую лагерем: там мы считались в качестве охранителей лагеря и, соорудив засеку в виде редута, благодушествовали, то есть ничего не делали. Этот отдых, впрочем, продолжался недолго. Однажды вечером, часу в четвертом, то есть в совершенно необычное для получения приказаний время, казак, переправившийся через Белую вброд, принес мне конверт с надписью: «экстренно‑ нужное». В конверте заключалось предписание: «Немедленно выступить с батальоном в станицу Псеменскую и следовать туда безостановочно, день и ночь». Казак на словах прибавил, чтобы я не трудился ездить в большой лагерь откланиваться, а прямо отправлялся бы в поход. Дело было в том, что убыхи из‑ за хребта проникли на верховья Большой Лабы и разгромили станицу Псеменскую да и вообще тревожили Верхнелабинскую линию. Начальник ее, полковник Нолькен, просил о подкреплении, и Гейман назначил мой батальон, очевидно, чтобы дать ему время отдохнуть от работ до осени. Это было действительное благодеяние для людей, ибо они сближались со своими ротными дворами, могли в течение июля и августа порядком починить одежду и обувь, отдохнуть от лагерной жизни и даже поволочиться за казачками. Кроме того, пребывание в Псеменской, имеющей довольно возвышенное положение, должно было оградить нас от лихорадок, столь свирепых в конце лета на жарких низменностях и в узких долинах. < …>
Здесь было бы уместно войти в подробности постепенного вытеснения горцев из Закубанья и замены их русскими поселенцами. Но поместив об этом предмете ряд статей в Трудах географического общества, я не вижу надобности повторять их содержание, тем более, что это повлекло бы за собою изложение таких событий, которые случились задолго до моего пребывания на Кавказ. Итак, ограничиваясь лично виденным, скажу лишь о колонизации 1861–1863 годов. Я застал в конце 1861 года на Верхней Лабе, Ходзе, Губсе, Фарсе и Белой целый ряд станиц, только что водворенных. Превосходные подземельные угодья, их окружавшие, отличный климат, обилие воды, довольно хорошие дороги, соединявшие их между собою и с прежде существовавшими населенными пунктами, помощь войск при возведении построек – все обещало, что эти станицы скоро разбогатеют; и однако этого не случилось. Отчего? А на это нельзя отвечать двумя словами, потому что причины были сложны. Официально выставлялась, конечно, как главная из таких причин, близость горцев, которая делала полевые работы небезопасными и вынуждала нередко отрывать казаков от этих работ на боевую службу. Но это лишь официально. На самом деле главный враг благосостояния переселенцев был у них не спереди, а в тылу и даже посреди их. Враг этот был – казачья администрация. Говоря на страницах «Русской старины» о заселении Амура, я уже упомянул, как эта администрация отличалась там и к каким последствиям привела своих подчиненных. На Кавказе не могло быть лучше и не было, потому что ведь одинаковые причины везде производят одинаковые явления. Правда, закубанские казаки были лучше снабжены всем от казны, чем амурские; они, например, получали казенный хлеб целых три года по водворении, тогда как амурские только на 14 месяцев; но зато и начальство у них было попечительнее… о собственных выгодах. Казна, например, отпускала казакам на передовых линиях овес на продовольствие лошадей; он и поступал в казачьи закрома, но лишь в количестве шести четвериков вместо четверти[375]: 25 % оставались в амбарах или, точнее, в карманах начальства. Денежные пособия переселенцам, очень значительные на Кавказе, оставляли в тех же начальственных карманах еще большее число процентов, например 40 %, и горе было тому дерзкому, который бы вздумал напомнить о недочете: нагайки и более мирные притеснения скоро приводили его к смирению. В 1861 году казаки одной станицы на Лабе хотели заявить на то жалобу… но полковой командир так настращал их последствиями, что они отказались от своего намерения. Мало того; тот же полковой командир (и он не был исключением) завел у себя мельницу и требовал, чтобы казаки свой хлеб мололи у него; а для вернейшего достижения этой цели не позволял самим казакам строить мельницы под предлогом, что этого не дозволяют военные обстоятельства. Захотелось тому же полковому командиру приобрести пчел; он собрал по тревоге несколько сотен подчиненных переселенцев и, под предлогом рассеяния появившейся партии горцев, сделал набег в один отдаленный, только что оставленный черкесами аул, где существовал хороший пчельник, который горцы не успели еще увезти. Предусмотрительность отца‑ командира была так велика, что он заранее приказал захватить с собою как можно больше войлоков, чтобы было чем обернуть ульи во время перевозки. А что казакам досталось не только от пчел, их покусавших порядком, но немного и от горских пуль, так это в счет не ставилось. И когда начальство соседних регулярных войск замечало в частном разговоре, что оно ни о какой горской партии в данное время не слыхало, то ему отвечали, что действительно слух о ней оказался ложным, но что, раз посадив людей на коня, нужно было доставить им «боевую» практику, так как среди их было немало «простых мужиков», которых нужно приучать к «военной» службе. Все эти проделки совершались настолько гласно, что о них свободно говорилось в офицерском кругу и даже с самими героями пчелособирательских набегов и недодачи овса. Последние обыкновенно говорили: да как же быть иначе? мы не одни… «Я вот часто езжу в Ставрополь, – прибавлял один отец‑ командир, – и всякий раз меня там стригут»… При этом он показывал на свою действительно под гребенку остриженную голову, забывая, разумеется, пояснить, что, несмотря на стрижку, у него оставалось в год 15–20 тысяч рублей.
В 1862 году нами было заселено западнее Лабы все пространство до реки Белой и даже две станицы водворены за этой рекой: Пшехская и Бжедуховская. В это же время начал приводиться в исполнение систематический план водворения на Прикубанской низменности тех горцев, которые прекращали сопротивление и изъявляли покорность нам. Длинная полоса земель, вдоль левого берега Кубани, от самого ее истока, где жили издавна уже покорные карачаевцы, до начала дельты, предназначена была в исключительное их пользование. Таким образом, выходя из родных гор, они оставались в виду их, в отношении производительности почвы ничего не теряли, а в отношении удобства сбыта своих произведений даже выигрывали. Одно могло не нравиться им: близость надзора русских, которых селения окружали их земли со всех сторон. Но это было условие неизбежное и притом способное тяготить только первое поколение выходцев, живо помнящее приволье в горах. Чтобы привлечь возможно более мирных горских переселенцев на Кубань, был основан «вольный аул», где‑ то недалеко от станицы Баталнашинской: там могли селиться беглые горские ясыри (рабы), и правительство уже ручалось, что они никогда не вернутся под власть господ. В других местах Прикубанской низменности отводились участки земли тем из почетных горцев, которые служили России, и таким образом шло «процеживание» одного населения другим, русским черкесского: первое шло в горы, второе спускалось в равнины. Факта подобного этому я не знаю в истории никакого государства, кроме России. Янки Соединенных Штатов выгоняют индейцев из гор, но лишь за тем, чтобы их истреблять. Англичане в Австралии, в Новой Зеландии истребляют туземцев и в горах, и на равнинах, иногда с ружьем и собакою, как зверей. Мы же долго боролись с черкесами как с равными противниками, и когда одолели их, то честно уступили им земли, которые могут служить предметом зависти для самых цивилизованных племен. Немецкие колонисты, водворившиеся позднее в той же Прикубанской низменности, могут это засвидетельствовать в качестве «третьих лиц».
Должно, однако, заметить, что граф Евдокимов, который был непосредственным исполнителем официального «проекта заселения западного Кавказа», не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на Прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее последствие многолетней, дорого стоившей для России войны, есть изгнание всех горцев за море. Поэтому на остававшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал что мог, чтобы уменьшить их число и стеснить для них удобства жизни. В силу последнего взгляда он не затруднился, например, водворить на низовье Пшиша большую станицу Габукаевскую в полосе, отведенной для горцев. Начальник главного штаба в Тифлисе, генерал К‑ ов[376], охотно искавший случая сделать графу неприятность, воспользовался этим случаем, чтобы напомнить ему «Положение о колонизации», утвержденное свыше; но Евдокимов на это отвечал, что он работает не для исполнения канцелярских проектов, основанных на неполном знании дела, а для блага России; что станица Габукаевская необходима для связи закубанских линий с Кубанскою; что, наконец, если хотят ее уничтожить или перенести на другое место, то пусть переносят, но в таком случае он просит уволить его от должности командующего войсками Кубанской области. К‑ ов уступил; но, желая сделать новую шпильку, прислал графу записку «одного известного знатока Кавказа», в которой доказывалось, что никакой надобности в изгнании горцев вообще нет, что они и в горах могут остаться мирными подданными и т. п. Евдокимов немедленно отгадал безымянного автора записки «по ушам» и, зная его довольно видное положение в Петербурге, написал едкое возражение, в котором говорил, что «составитель записки кажется ему одним из тех знатоков западного Кавказа, которые, например, составляли описание Черноморской береговой линии, не сходя с парохода», чем, как говорится, попал кому следовало не в бровь, а в самый глаз. На этом, кажется, пререкания и кончились, по крайней мере на данную тему.
А тема была богатая, и не для одних пререканий. Работая осенью 1862 года над историей завоевания Закубанья, я имел случай познакомиться со многим, что до нее относилось и что осталось неизвестным, например,
|
|
|
