Из кавказской жизни. 1848 год 3 страница

 

П. К.

Из дневника дагестанца ^[352]

 

21 июля, вторник.

На пути в Аварию, около Аварского Койсу находятся высоты Ахкентдаг, куда стянулся теперь неприятель, устроив тут себе опорный пункт, с которого мог нас беспокоить. Чтобы проникнуть в Аварию, необходимо было завладеть этими высотами, и вот генерал Ракуса получил приказание от барона Врангеля выступить сегодня для их занятия. Оттого‑ то и отдано вчера приказание саперам во что бы ни стало за сегодняшнюю ночь окончить спуск к реке.

Нас подняли очень рано, чуть свет мы закусили и в 4, 5 часа утра тронулись в поход. Утро было ясное, тихое, как и во все предыдущие дни. Впереди всех выехала сотня мусульманского полка, потом прошел батальон Ширванского полка, 2‑ й батальон дагестанцев и, наконец, в арьергарде, наш сводный батальон. Генерал Ракуса и полковой командир, проезжая мимо батальонов, здоровались, благодарили за молодецкую переправу и каждый от себя дарил ротам по ведру спирта. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы взяли вправо и пошли по узкой тропинке на крутую гору. Солнце поднялось и начало печь без милосердия, а воды не было ни одной капли. Вправо от нас выехал горец в белой папахе и стал джигитовать на своей маленькой горской лошаденке. Досадно ли ему показалось, что на него не обращают никакого внимания, или его послали с намерением навести нас на засаду, только, видя наше равнодушие к себе, он слез с лошади и сделал в нашу сторону несколько выстрелов; потом опять сел на свою клячу и опять стал джигитовать. Тут уже не утерпел мой батальонный командир и приказал ссадить молодца с лошади. Наездник достиг наконец своей цели: возбудил наше внимание, но вместе с тем и сам слетел с коня. Тропинка между тем становилась все круче и круче; солдаты выбивались из сил и отсталых было довольно много. Но вот вышли мы, наконец, на площадку, поросшую кустарником и густой хорошей травой. Здесь солдаты сейчас же нашли фонтан холодной и чистой воды. Он был забит горцами, но нескольких ударов киркою было достаточно, чтобы вода пошла большой, хорошей струей. Каждому хотелось поскорее напиться, пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, просто задыхавшиеся от жары, усталости и жажды, пустили в ход медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же, стоя, пили. От этой площадки подымалась скалистая гора, еще круче; глядя наверх, трудно было допустить, чтобы человек мог взобраться на нее, да еще с ружьем и другим снаряжением. Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и с ружьями, перекинутыми через плечо, полезли, карабкаясь и хватаясь за деревья вверх. Вот они достигли вершины и заняли ее без боя. За ними было приказано идти и остальному отряду пехоты, а кавалерию и вьюки послали правее, в обход. Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну, рассыпавшись и очень медленно, то нам приказано отдохнуть в сосновом лесу и дать время войскам подтянуться. Командир Ширванского полка, полковник К., шел при своих ротах, приказав свою лошадь вести в поводу за собою. Взбираться было очень скользко по сухим сосновым иглам, и вот, не доходя вершины, лошадь поскользнулась и не удержалась на ногах. Раздался шум, треск, и я увидел какую‑ то черную массу, быстро стремившуюся вниз. Это был трехсотрублевый карабахский жеребец полковника К. Он делал рикошеты по деревьям и наконец слетел вниз без внутренностей, с переломленными ребрами и ногами. Дорогое азиатское седло разломалось в куски; их собрал наш фурштат^[353] и уложил на вьюк. Подобной же участи подверглись еще три или четыре лошади; одна, ударившись на лету со всего размаха о толстое дерево, разорвалась на две части, которые разлетелись в разные стороны. К счастью, эти падающие лошади не увлекли ни одного солдата: заслышав шум и треск, люди догадывались о падении и каждый старался укрыться за соседнее толстое дерево, которых на этом склоне росло довольно много. Случалось солдатам падать, но все обходилось благополучно: проедется, бывало, на спине несколько сажень и остановится, ухватившись за куст или за дерево. Майор нашего батальона Витгант около 5 саженей проехался на спине вниз, отделавшись одним только испугом и царапинами. Наконец и нам приказано идти в гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь за деревья, медленно подвигались вперед, беспрестанно останавливаясь для отдыха. Котелки, фуражки, бутылки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летела вниз с грохотом и шумом: поминутно раздавались крики сверху: «Лови, лови! берегись». Падающие вещи ловили ниже идущие солдаты и передавали вверх по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, мгновенно испарялся. Все пространство между деревьями было сплошь покрыто засохшими сосновыми иглами и шишками, которые не давали шагу вступить без помощи рук. Многие солдаты шли босиком. Сделав шагов 800, я выбился из сил и, опустившись, прислонился к дереву. В это время проходит мимо меня стрелок Жанталай. «Что с вами, ваше благородие? ». Говорю, что не могу идти. – «Пустяки, выпейте только глоток спирту – и не увидите, откуда силы возьмутся». Я и вина‑ то почти не пью, а тут, на грех, послушался, выпил спирту – и раскис совершенно. Однако делать было нечего, надо идти – не оставаться же одному на жертву мюридам; и вот, карабкаясь на четвереньках, я пополз дальше, отдыхая через каждые 5–6 шагов. Вот и лес стал редеть, вот и вершина показалась – слава Богу, конец нашим мучениям! Но не тут‑ то было. Выбравшись на гору, мы попали в настоящее пекло. Хотя бы откуда‑ нибудь прохлада, хотя бы ветерок был! А тут еще жажда, нестерпимая жажда мучила нас. Из лесу люди выбирались поодиночке и, дойдя до своей части, пластами бросались на землю. Всадники мусульманского полка успели уже выбраться на вершину и теперь проходили мимо нас. Воды кругом не было ни капли. Один мусульманский офицер крикнул: «Ребята, кто даст манерку воды – тому три рубля! », но, видно, воды ни у кого не было, потому что ему отвечали: «Сами бы сложились да купили, а не то что продавать будем». Вот и последний солдат выбрался из лесу; сделали проверку в ротах и пошли в ту сторону, где утром видны были издалека белые завалы мюридов. Теперь пришлось идти по тропе, проложенной по самому гребню горы, в четверть аршина шириною. По правую сторону – длинный, оголенный и крутой склон, слева было отложе и склон порос лесом. Мы невольно придерживались этой стороны – тут хоть и упадешь, так зацепишься за дерево. Наконец хребет расширился – и мы пошли рядами. Впереди за двумя вершинами показались два значка мюридов, один серый, другой белый с синими каймами; это означало, что там были две сотни. Ширванцев и мусульман послали вперед взять эти высоты. Ширванцы пошли молодцами, несмотря на усталость, подошли к высотам, крикнули «ура» и бросились на мюридов. Горцы сделали залп, потом пошли одиночные выстрелы, затем все стихло. Забыв усталость, мы прибавили шагу, чтобы поспеть на помощь товарищам, но в нас уже не было надобности: после залпа горцы бежали, бросив завалы, которые были заняты ширванцами без потерь. Говорили после, что горцы не хотели драться, но их принудили выйти против нас муллы и старшины; они вышли, но стреляли на ветер. Действительно, трудно допустить, чтобы залп из нескольких десятков ружей на таком близком расстоянии не причинил никакого вреда.

Итак, высоты, считаемые Шамилем недоступными и служившие преградой для нашего вторжения в глубь Аварии, сегодня взяты нами, и взяты почти без потерь.

Когда мы узнали, что мюриды ушли, вся наша бодрость прошла так же быстро, как и появилась. Все опять раскисли и еле‑ еле двигали ногами. Вот подошли и к тому месту, где ширванцы прокричали «ура», бросаясь на вершины, за которыми сидели горцы. Но какая картина! Все они лежали, как мертвые, по обе стороны дороги, с бледными, вытянутыми лицами. И не мудрено: выбившись из сил при подъеме, не успев отдохнуть, они были направлены в атаку на гору, бегом. Их изнурение достигло крайней степени. Офицеры лежали где попало между нижними чинами; они были истощены, в глазах выражалось страдание и одна только мольба: «Дай напиться». Явись в эту минуту откуда‑ нибудь десятка два мюридов – сколько беды наделали бы они тут! Мы прошли мимо них и следовали все дальше и дальше, чтобы выбрать позицию для стоянки всего дагестанского отряда. Со мною от усталости, голода и жажды сделалось дурно, и я, отстав от своей роты, медленно шел сзади с прапорщиком Игнатовичем. Уже вечерело, а мы все шли и шли, и, казалось, конца не будет этому движению; авангард не останавливается, а солнца между тем уже не видно за горизонтом. Из всего отряда только третья часть, может быть, шла на своих местах; остальные разбрелись по сторонам, надеясь где‑ нибудь отыскать воду. Наконец, кто‑ то набрел на ручеек, весть о котором мигом разнеслась по отряду. Несмотря на усталость, люди прибавили шагу, отсталые подтянулись, и все с жаждущими взорами шли туда, где уже собралась толпа солдат, сразу утолявших водою и жажду и голод. Несколько глотков воды вернули мне бодрость, и, попросив у солдата несколько кусочков сухаря, я в первый раз за сегодняшний день подкрепил себя пищею. Игнатович сделал то же. Отдохнув немного, мы потянулись к батальону.

Наконец‑ то авангард остановился. Хор из горнистов и барабанщиков сейчас же заиграл сбор, но сигнал пришлось долго повторять, пока подтянулись отставшие. Солнце зашло за горизонт, и знойный день сменился очень холодной ночью. Мы были в одних рубахах, а между тем наши вьюки с вещами и денщики с нашими сюртуками где‑ то задержались в дороге. Поднявшийся ветер пронизывал насквозь еще не высохшую рубаху, и мы дрожали, не попадая зуб на зуб. Я лег в стороне в высоком еще не скошенном ячмене и тем хоть немного прикрылся от ветра. Во втором часу ночи пришли наконец вьюки. Я надел свой полушубок, согрелся и, закусив салом с сухарями, уснул мертвым сном.

Сегодня, после прихода нашего на бивак, к генералу Ракусе приезжали с поклоном старшины окрестных аулов. Они уверяли, что дрались с нами, побуждаемые только Шамилем, да и теперь жители Бетля и Ах‑ Кента, близ которого мы стоим, переселились, по указанию Шамиля, в горы и леса. Их уверили, что, по приходе русских, все они от мала до велика будут перерезаны. «Конечно – прибавляли старшины – увидев ваш ласковый прием и убедившись, что вы на нас не сердитесь, мы поспешим собрать жителей обратно в аулы».

 

22 июля, среда.

За ночь выпала довольно сильная роса, но взошло солнце и, несмотря на ранний час, начало припекать. Напившись чаю с особенным удовольствием, я пошел осматривать место нашего расположения, к которому вчера мы подходили уже впотьмах. Мы стояли на довольно ровном месте, хотя площадь была и незначительна. Вокруг, на плоских возвышенностях виднелись далеко засеянные хлебом поля и только к западу, среди моря поспевающего хлеба, виднелся зеленый лес, около которого был расположен аул Ах‑ Кент. С раннего утра мюриды уже толпились около генерала Ракусы и на все лады изъявляли свою покорность. Генерал принимал их очень ласково, и видно было, что это ласковое обращение их сильно ободряло. Никогда не забуду трогательной встречи одного мюрида со своим родным братом, служившим в конно‑ иррегулярном Дагестанском полку. Узнав друг друга, они бросились в объятия и долго целовались, приговаривая что‑ то по своему; потом отошли друг от друга, полюбовались и, снова бросившись в объятия, так и затерялись в толпе. Говорили, что мы долго еще простоим на этом месте, и все радовались отдыху, но вдруг, к великому нашему огорчению, в девятом часу барабаны забили подъем, потом проиграл сбор – и мы опять двинулись в гору. Сегодня все‑ таки легче идти: холодная и довольно сырая ночь освежила и приободрила нас, так что в этот переход не только не было отставших, но даже песенники не умолкали почти всю дорогу. Пройдя опустевший аул Ах‑ Кент, где строго было наказано нижним чинам не трогать чужого добра, мы повернули направо и пошли между хлебами. Дорога и засеянные поля были сплошь усеяны мелким щебнем, а между тем на этой почве рос чудный густой ячмень, вышиною в пояс. Изредка попадались места, засеянные спелыми бобами, и солдатики лакомились ими, несмотря на увещания дежурных. Пройдя верст семь, мы взошли на гору, где нам приказали лечь отдохнуть; кавалерия, спустившись вниз, направилась к хорошенькому аулу Бетль. Он был в нескольких верстах от нас и представлял собою чудный уголок, весь в садах, среди целого моря поспевающих хлебов. Говорили, что генерал поехал туда выбрать новое место для стоянки дагестанского отряда, но, как видно, и тут не нашли ничего хорошего, и кавалерия присоединилась к нам. Отойдя от привала еще версты две, нас построили в батальонные колонны и приказали лечь в ожидании приказа командующего войсками. Ровно в 12 часов из‑ за белых завалов, виденных нами накануне, показалась толпа всадников, которая мчалась прямо на нас. Это и был генерал‑ адъютант барон Врангель со свитою. Батальоны построились впереди ружей; все были в рубахах, не исключая и офицеров, которые имели только через плечо шашки. Подскакав к нам, Врангель поздоровался своим звучным голосом и сказал; «Спасибо, молодцы, спасибо! Я вами очень доволен и постараюсь наградить вас за тяжелые труды и молодецкую службу! » Потом вызвал вперед офицеров и особо благодарил за взятие переправы и ах‑ кентских высот. После обеда нам приказано было идти на то место, где мы вчера ночевали, и расположиться биваком. По указанию офицеров Генерального штаба мы заняли бугорок, на котором и начали устраиваться. Скоро подошли к нам войска, бывшие в резерве и не участвовавшие в деле на переправе. Они заняли места таким образом, что штаб командующего войсками очутился как раз в центре всего расположения бивака. Вьюки с палатками шли сзади отряда; нам говорили что они не особенно далеко и скоро придут. Однако они подошли поздно ночью, так что палатки красовались только у штабных, а мы и батальонные командиры спали на открытом воздухе. В 5 часов пополудни к барону Врангелю приезжали просить покровительства почетные жители, которых он принимал с возможной торжественностью. Прием происходил таким образом: Врангель сидел в походном кресле перед палаткою; по одну сторону его сидел начальник штаба князь Святополк‑ Мирский, а по другую – адъютант главнокомандующего капитан Фадеев; сзади и по бокам их – огромная свита, состоящая из адъютантов, чиновников и переводчиков. Впереди генерала сидели на корточках почетные жители, одетые довольно прилично, с жиденькими бородками; в середине полукруга, в который они уселись, держали значок из простого узорчатого ситца розового цвета, с нашитою белой луной посередине. Я стоял поодаль, так что их разговора не слышал, а только наблюдал за их лицами. Все они старались быть весьма солидными, придерживались за свои козлиные бородки и, говоря, немного привставали и прикладывали руку к сердцу. Вот и аудиенция кончена. Аварцы быстро встали на ноги и, подойдя к командующему войсками, подарили ему свое знамя, уверяя, что его им дал сам имам со строгим наказом биться под ним до последнего человека. Их отвели в особую палатку, где угостили на славу хинкалами (вроде галушек) и пловом. Мой кунак, житель аула Черкея поручик Фезилла, говорил мне потом, что они приезжали просить русского покровительства и защиты от Шамиля.

В этот же вечер было отдано приказание двум батальонам Апшеронского полка, взводу артиллерии и двум сотням милиции следовать к аулу Хунзах. Ночью пошел дождь и промочил нас совершенно. Как я ни укрывался коврами, проку из этого вышло мало. Но и это неудобство казалось нам пустяком сравнительно с тем, что перенесли мы в два предшествующих дня.

 

23 июля, четверг.

Сегодня встал, по привычке, с рассветом и только что собрался пить чай, чтобы согреться после сырой и холодной ночи, как фельдфебель доложил, что наша рота назначена в прикрытие фуражиров и пасущегося табуна лошадей. Нечего делать, наскоро выпил стакан и поспешил к роте, которая уже выстраивалась. Вместе с нашей, 5‑ й стрелковой ротой, была назначена и 17‑ я рота. Взошедшее солнце нас пригрело настолько, что мы сразу пообсохли. Солдатики сняли полукафтаны и развесили на чем попало, а сами принялись за чистку и смазку ружей. От целого ряда знойных дней кожа на лице до того обгорала, особенно на носу, что больно было дотронуться до нее. Я подозвал одного стрелка и приказал ему смазать мне нос и щеки сальной тряпочкой. Совершая этот туалет, он сообщил, что у солдат на такую операцию уходит сала гораздо больше, чем на чистку и смазку ружей. Местность была открытая почти во все стороны, нечаянного нападения опасаться было нечего, и я, скучая в одиночестве, пошел к командиру 17‑ й роты капитану Квицинскому, старому и опытному кавказцу. Он заблаговременно запасся брезентом, под которым теперь и благодушествовал. Я приютился около него, слушая рассказы вахмистра мусульманского полка. Это был старый умный аварец, родом из Хунзаха; слова его были проникнуты сильной ненавистью к мюридам. «Нас, аварцев, – говорил он, – много в мусульманском полку, особенно хунзахцев; и вот теперь мы стоим возле родины, но не можем туда и показаться, потому что кровомщение нас удерживает. Пойди я туда – или меня убьют, или я должен убить, по закону нашей веры. Сегодня к генералу Врангелю в числе мюридов, изъявлявших покорность, приехал один, который на моих глазах не очень давно убил моего родного брата; я должен был убить его сейчас же – это мой святой долг, но не мог, потому, что русские просили подождать, пока все успокоится в Аварии, и пришлось покориться. Шамиль разорил мою саклю, перерезал всех родных, я один только спасся из всей семьи, успел убежать к русским и поступить в этот полк. Каково же мне показаться теперь в этом месте?! Много у нас в полку и таких моих земляков, которые сами напроказили и ушли к русским; тем и подавно нельзя здесь показаться, потому что их убьют непременно». Рассказывал он также о том, что, по преданию, Авария была страна христианская и по реке Аварское Койсу еще поныне существуют развалины церквей, а в одном месте одна из таких церквей до сего времени сохранилась; лет 10 тому назад там жил русский беглый священник, который отправлял в ней богослужение и за свою жизнь пользовался общею любовью окрестных жителей, но мюриды‑ фанатики убили его, боясь, чтобы горцы не последовали его учению. Много, много еще говорил он, возбуждая мое любопытство; часто возвращался к мюридам, находил, что они вероломны и, хотя теперь силою обстоятельств принуждены покориться, но никогда не будут верными русским и при первом удобном случае возьмутся за оружие. Конечно, не без того, чтобы в его словах не проглядывала личная неприязнь за смерть родных и разорение родного дома, но все же тут было много правды, и уже очень полагаться на покорность вольных сынов гор, проникнутых фанатизмом мюридизма, никогда не следует. Мы так заслушались рассказчика, что не заметили, как прошло время, и к 12 часам пополудни пришли на смену нам другие две роты нашего батальона. В наше отсутствие нам разбили палатки, и мы, пообедав, первый раз легли за весь поход под тенью их, на толстом слое душистой травы. В 5 часов в штабе заиграла музыка Ширванского полка, на линейке запели песенники и на биваке поднялся шум и гам, будто мы были не в походе и среди врагов, а в лагерях мирного времени. Сегодня опять приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллукала прислали своих представителей с изъявлением покорности, но мне уже надоело смотреть на эти бритые головы и жидкие бородки, и я отправился на базар, устроенный недалеко от бивака. Сюда жители аула Ах‑ Кента, возвратившиеся из лесов, выносили продавать яблоки, сырые кожи и горское сукно, выводили лошадей, быков и баранов. Видно, им очень нравилось наше золото и серебро, так как на базар вышли не только мужчины, но и звероподобные женщины, закутанные в грязные, дырявые чадры.

 

24 июля, пятница.

Сегодня полный отдых, так что я позволил себе понежиться в постели до 7 часов утра. Пошел опять на базар, но нового не было ничего, а те же продукты значительно вздорожали. Два беглых солдата рассказывали офицерам о Шамиле. После взятия нами ах‑ кентских высот Шамиль убрался подальше и хотел захватить с собою свое единственное орудие, но деревянный лафет от времени и непогоды подгнил, а тут еще жители Ах‑ Кента просили оставить им это орудие для защиты от русских; но как только Шамиль уехал, те же жители послали к барону Врангелю депутатов с тою же злосчастною пушкою, но не в силах были ее дотащить. Начавшийся дождик заставил нас разойтись по палаткам. Депутаты от некоторых аулов прислали к барону Врангелю сына шамхала тарковского и подпоручика Апшеронского пехотного полка Никоркина, взятых в плен на Ибрагим‑ Дада в 1857 году. За этих пленных шамхал давал 5000 рублей, а русские предлагали 20 пленных мюридов, но Шамиль не соглашался, а теперь их привезли жители аула Унцукуля в виде подарка, за что получили от барона Врангеля 60 рублей, которыми остались очень довольны. Сегодня послали капитана Старосилло к главнокомандующему с донесением о взятии с боя переправы и покорении Аварии. Сколько надежд и предположений было у нас о предстоящих наградах!..

 

25 июля, суббота.

По возвращении некоторых рот с фуражировки, весь Дагестанский полк был собран на площадке, построенный в батальонные колонны. Ждали полкового командира, который должен был нам прочесть приказ главнокомандующего. Приказ был следующего содержания: «Войска дагестанского отряда! Вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг.

Главнокомандующий^[354], генерал‑ адъютант князь Барятинский. Лагерь при озере Ретло, в Андии». ^[355]

Солдаты начали без всякой команды неумолкаемо кричать «ура», потом сам командир полка, расчувствовавшись, произнес речь, в которой самыми лестными выражениями благодарил полк, отличившийся больше всех, за храбрость, неустрашимость и безропотное перенесение трудностей бывшего похода. Офицерам, вызванным вперед, жал каждому руку и отдельно каждого благодарил, уверяя, что все отличились. Старик Балашевич прочувствовался до слез и, в свою очередь, благодарил полкового командира за честь, которую он предоставил ему, дав в командование такой славный батальон, а нас – за то, что мы отличились и этим дали возможность и ему, старику, испытать приятные минуты сегодняшнего дня. Доброй души человек был, правда, наш батальонный командир, хотя, не зная походов до старческих лет, и проявлял некоторые странности в опасные минуты. От имени командира полка было отпущено в каждую роту по ведру спирта, и крики «ура» не умолкали до самого обеда, когда голод загнал людей в палатки, где ожидал их горячий борщ.

 

26 июля, воскресенье.

Церковный парад. По окончании благодарственного молебна за дарованную победу командующий войсками вызвал вперед отличившихся. Вышло 18 дагестанцев, один артиллерист и шесть всадников мусульманского полка. В числе последних был юноша не более 15 лет. Генерал брал у адъютанта кресты, и сам прикалывал их к груди храбрецов. Наш Кочетков получил золотой крест, т. е. 2‑ й степени, а остальные 4‑ й степени; два мусульманских всадника, в числе которых был и юноша, получили серебряные медали с надписью «за храбрость».

Сегодня горцы не только приносили свои продукты на базар, но забирались даже к нам в палатки. Мой товарищ, прапорщик Р. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно из болтливых, между новостями сообщил, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями; он хотя и не верит этому, но все‑ таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно по натянутому канату пробежать в одну ночь трем тысячам человек. Спрашивал, между прочим, откуда у нас ружья, которые бьют так далеко, а, главное, такою большою пулею, в которой есть и свинец, и куски железа (горные орудия); одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломала кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было бросаться в шашки, а теперь и носа не позволяют высунуть из завалов. Вечером получили приказ выступить с рассветом. Болтали, что аварцы просят идти в их край для защиты от набегов Шамиля.

 

27 июля, понедельник.

Солнце еще не показалось, а мы уже были в движении. Дорога шла ровная, по каменистому грунту; вблизи – ни деревца, ни кустика; даже трава росла наподобие какого‑ то мха. В 3‑ х или 4‑ х верстах от аула Ах‑ Кент нас нагнали два верховых татарина, которые особенно приветливо смотрели на нас, и я крайне удивлялся, когда на какой‑ то мой вопрос они ответили на чисто русском языке. Оказалось, что один из них, житель аула Чиркат, в 1839 году при взятии Ахульго попал к нам в плен, в течение нескольких лет находился в арестантских ротах в Бобруйске и Кронштадте, где выучился говорить по‑ русски, и недавно возвращен на родину в выкупе за подполковника Кобиева, находившегося в плену у горцев. Теперь он ехал к барону Врангелю с очень важным известием: вскоре после перехода нашего через Андийское Койсу, в аул Чиркат явился посланный Шамилем мюрид с бумагой к старшине, в которой предписывалось хорошенько высмотреть расположение батальона, прикрывавшего близ аула Аргуани наш вагенбург, ночью собрать всех жителей аула, напасть на этот батальон и истребить его вместе с вагенбургом. Жители, только что изъявившие нам покорность, охотно согласились, и батальону грозила серьезная опасность. Моему татарину удалось уже предупредить командира Ширванского полка, стоявшего около Ах‑ Кента, а теперь он ехал к Врангелю, которого хотел между прочим просить о принятии его в мусульманский полк. Его спутник был солдат Житомирского полка, попавшийся в плен в 1844 году. Он говорил по‑ русски хуже своего товарища, что меня очень удивило: неужели в 15 лет можно забыть родной язык? Он вез барону Врангелю две торбы самородной серы, которой, по его словам, бесчисленное множество в кусках валяется около Чирката; в другой руке у него был кувшин хорошего свежего масла.

Мы шли, то подымаясь, то опускаясь, но все‑ таки несколько в гору. При подъеме на одну из возвышенностей послышался сзади сигнал «остановиться». Оказалось, что одна из вьючных полковых лошадей с двумя патронными ящиками полетела в пропасть. Лошадь, конечно, разбилась вдребезги, ящики разлетелись, а патроны рассыпались. Нуждаясь в патронах и не желая отдать их горцам, начальство распорядилось их достать. Сейчас же облегчили нескольких солдат и послали вниз обходными тропами. Они нашли там обломки патронных ящиков, но из 3000 патронов удалось подобрать только 700 штук. Во время этих поисков я сидел на камне и любовался унцукульским ущельем. Вид был действительно хорош. Аулы Унцукуль и Харачи, окруженные богатейшими садами, красовались амфитеатром у подножия одной из гор, а внизу их, сверкая, далеко уходило в ущелье Аварское Койсу. Но вот идет навстречу татарин. За поход я привык расспрашивать встречных о чем‑ нибудь. Какими‑ то судьбами и этот татарин оказался понимающим по‑ русски. Бог их знает, откуда они выучиваются! От него я узнал, что семейство Шамиля до последнего времени жило в ауле Харачи, или Харачае, и только по занятии нами ах‑ кентских высот он увез его куда‑ то дальше, полагают, на гору Гунибдаг, неприступную со всех сторон. Есть одна только тропинка, ведущая к аулу Гуниб, но старшина аула перегородил ее каменной стенкой и, купив у Шамиля за сто баранов чугунное орудие, приспособил его к этой стене. Подняться по этой тропинке невозможно. «На горе этой, – прибавил он, – есть и лес, и вода, и баранов вдоволь; если жители аула впустят туда Шамиля с семейством, то мы не поймаем его ни за что; и голодом заморить нельзя, потому что у него всего будет вдоволь». Наконец мы тронулись дальше. В 2 часа пополудни прошли через довольно грязный аул Цатаных, или Оатаных, и, оставив его за собой в версте, расположились на отдых. Цатаных, как видно, был раньше из больших и довольно зажиточных; сакли высокие, большие из темно‑ серого камня, но не штукатуренные. Теперь аул представлял собою развалины, так как, по рассказам, за ослушание жителей Шамиль подвергал его несколько раз разорению. Об этом ауле существуют два предания. По одному, в 1843 году цатаныхцы убедительно просили, кажется, роту или две Мингрельского полка остаться в ауле, уверяя, что они желают вместе с нею драться против Шамиля; но лишь только солдаты вошли в аул и разместились на ночлег, они, заперев ворота, бросились на сонных и всех перерезали. Другое предание говорит, что в этом ауле русский офицер встретил с почестью Шамиля, но Шамиль приказал его повесить, потому‑ де, что «если он изменил Государю, который ему платит столько денег, то изменит подавно и мне, так как я столько платить не могу». Насколько второе предание верно – не знаю. Что же касается первого, то в летописях истории известно, что в 1843 году в этом ауле был изменнически вырезан целый гарнизон^[356].

Камни с обрушившейся горы лежали величиною в добрую саклю; под тенью их мы отдыхали и закусывали. С привала начали подыматься на крутую гору, поросшую густой и высокой травой. Две полковые лошади не могли идти дальше и их бросили на дороге на произвол судьбы. Взойдя на гору, версты две или три мы прошли по ровной дороге, но потом опять пошел спуск, опять подъем на каменистую белую гору, из утеса которой в подставленное каменное корыто бил фонтан чистой, холодной ключевой воды. Влево от фонтана виднелся аул Че, или Шогода, а вокруг него шли прекрасные поля, засеянные хлебом. Вообще места, через которые мы проходили, были богаты и хлебами, и огородами, видневшимися почти возле каждого аула. Вечером мы спустились в Мочокское ущелье и присоединились к стоявшему там отряду. Палаток не разбивали, а расположились, в холодную ночь и на сильном ветру с снеговых гор, на открытом воздухе.

⇐ Предыдущая44454647484950515253Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: