 |
Из кавказской жизни. 1848 год 4 страница
|
|
|
|
28 июля, вторник.
Резкий бой барабанов разбудил нас перед рассветом, вероятно часа в 2 ночи. Холод был невыносимый. Я бегал, прыгал и всеми силами старался как‑ нибудь согреться, но ничто не помогало, и только взошедшее солнце, заставшее нас еще на месте, согрело меня своими лучами. Пошли опять в гору, хотя и отложе предыдущей. С вершины ее открылась огромная зеленая равнина, которую жители называли хунзахским наибством. Кроме главного аула Хунзаха, бывшего некогда столицей аварских ханов, по всей плоскости, в разных местах ее, были рассыпаны небольшие аулы. Вся равнина представляла собою сплошное хлебное поле, и только небольшое озеро посреди ее с своими ручейками оживляло хоть немного общий однообразный вид. Вокруг, насколько хватало глазу, не было ни одного дерева; даже кустарник не рос на этой местности. Отсюда же виднелась и тилитлинская гора, называвшаяся иначе «Чемодан», вероятно, по причине сходства ее с чемоданом. Правее ее лежал аул Тилитль, замечательный по штурму Фезе в 1837 году[357]. Подошва этой горы была окаймлена большими, хорошими садами. Говорили, что аул сильно укреплен. Но вот мы и на дне долины и идем между отличными хлебами, вышиною в пояс. Среди хлеба попадаются полосы, засеянные турецкими бобами; бобы уже поспели, и солдатиков так и подмывает нарвать себе в карманы, но строгий надзор дежурных умеряет их пыл, и они сдаются на слова, что горцы теперь замирились с нами и могут «жалиться» по начальству. Пройдя мимо Тануса, мы проследовали прямо к аулу Гоцолох. Аул Танус производил очень хорошее впечатление чистотой и целостью своих саклей, которые были при всем том не лишены и красоты; особенно мне понравилась в нем мечеть. Пройдя аулы Гоцолох, Ахатлю и миновав в стороне расположенный аул Сивух, мы окончили этим хунзахскую равнину и стали опять подыматься в гору. Сивух был один из немногих аулов, который не подвергался разорению Шамиля за свою приверженность к нему. В нем жил малолетний хан аварский, чудом уцелевший от злодейской руки Шамиля при покорении им Аварии. Случилось это вот каким образом. Шамиль с своими приверженцами напал на аварских ханов, живших тогда в Хунзахе; не имея сил ему сопротивляться, они, конечно, все были перерезаны, но в это время одна из жен хана была беременна и, по законам мусульманским, ее нельзя было убивать. Забыл ли Шамиль об этом или не считал малютку, появившегося на свет, опасным для себя, только родившийся потомок хана остался в живых и проживал и поныне с своею матерью в этом ауле. Пройдя несколько верст по горе, мы увидели груды массивных камней, казавшихся развалинами аула; к нашему удивлению, из‑ за этих камней показался человек, за ним другой, третий… Конечно, это горцы, и на них ведет нас генерал! Но, подойдя ближе, мы различили красные воротники: это были апшеронцы, вышедшие раньше нас из ax‑ кентского лагеря и расположившиеся биваком за природными каменными завалами. Нас разместили на площадке, выше апшеронцев, а немного спустя к нам подошли наши вьюки; однако разбивать палатки запретили. По обыкновению, с наступлением вечера дневной жар сменился очень холодною ночью, а дров не было совсем вследствие безлесья. Роты покупали хворост по баснословным ценам: за охапку хвороста, уложенного в виде вьюка на ишаках, платили от 1 руб. 20 коп. до 1 руб. 60 коп.
|
|
|
Князь А. И. Барятинский. Литография.
29 июля, среда.
С каждым нашим шагом в глубь Аварии разные горские общества друг за другом отпадали от своего имама и с видимой охотой присылали своих представителей для принесения покорности русскому Государю. Казалось, что роль Шамиля сыграна в Дагестане, что настал конец его владычеству и ему ничего не оставалось, как покориться или бежать за пределы Кавказа, в Турцию или Персию. Но покориться он, видимо, не хотел, и об отступлении его у нас ходило несколько слухов. По одним, он бежал за пределы Кавказа, а по другим, позднейшим и наиболее достоверным, отступил к Гунибдагу, привез туда свое семейство и теперь ведет деятельную работу по обороне своего местопребывания. Население уже стало выражать ему свои враждебные чувства. Когда он проезжал через куядинское общество, жители встретили его с оружием в руках, побили его стражу, отняли тридцать две лошади, одну меру серебра и много другого имущества. Часть приближенных Шамиля, напуганная такою неожиданною встречею, разбежалась в леса, и лишь немногие проследовали с ним к Гунибу. На своем пути он пытался еще со своею шайкою нападать и грабить аулы. Так, вчера вечером к нам на бивак прибежали лазутчики и рассказали барону Врангелю, что Шамиль напал на Хунзах, разоряет аул и берет все, что попало. Врангель назначил генералу‑ майору Ракусу с летучим отрядом идти к Хунзаху и, буде возможно, «поймать» Шамиля. В состав летучего отряда вошли 18‑ й стрелковый батальон, наш сводный и 2‑ й Дагестанского полка.
|
|
|
Шамиль. Литография. 1859.
На рассвете мы выступили с бивака и, как говорили солдаты, идем «ловить» Шамиля. С горы спустились той же дорогой, по которой шли и вчера. Не доходя аула Ахатлю, повернули вправо и пошли по долине; миновали аул Лабада, с опрятными, хорошими саклями; здесь, у аула, было небольшое озеро с чистой, прозрачной водой и с водопадом высотою около 2 сажень. В 2‑ х верстах за этим озером нас остановили у небольшой речки, на берегу которой росла по пояс трава. Лошадей сейчас же пустили пастись, а мы залегли в этой траве и тем хоть сколько‑ нибудь укрылись от немилосердно палящих лучей солнца. Некоторые офицеры соблазнились речкой и пошли купаться, а я, размочив в воде несколько сухарей, закусил ими. Заиграли «по возам», и мы тронулись. К полудню показался Хунзах. Представьте себе аул, самый обыкновенный, разве немножко побольше, притом состоящий исключительно из развалин, между которыми кое‑ где виднелись уцелевшие сакли, – это столица аварского ханства. В числе пострадавших зданий были замки аварского хана и знаменитого Хаджи‑ Мурата. Семейство последнего живет и поныне в Хунзахе, занимаясь хлебопашеством. Жители походили на нищих – оборванные, несчастные; женщины, по обыкновению, прятались от нас, а дети, совершенно нагие, бегали кругом саклей и выглядывали из‑ за углов. К северу от аула нам показали место, где до 1843 года была наша крепость, от которой теперь остались еле заметные следы в виде небольших окопов. Там же виднелись огромнейшие памятники умершим старшинам и лежали груды камней. Хунзахцы встретили нас очень радушно, выражая неподдельную радость по поводу нашего прибытия, так как этим спасались кое‑ какие остатки от грабительства Шамиля, который только что убрался отсюда, узнав о нашем приближении. По краям дороги обращали особенное внимание огромные плиты, на плоской стороне которых было высечено бесчисленное множество ружей, кинжалов, голов и ног человеческих, а на одной из них даже была вырезана медаль. Сзади памятников воткнуты были в землю шесты, вышиною от 4‑ х до 5‑ ти сажень, наверху которых висело множество белых и красных тряпок наподобие флагов. От одного из жителей мы узнали, что здесь похоронены наибы, убитые русскими в салатавском походе[358] 1857 года близ Дылыма. При этом он объяснил, что флаги из тряпок означают могилы джигитов, а изображения на плитах указывают, сколько каждый из них убил «урусов» и какое приобрел от убитых оружие. Потом я увидел еще множество таких же памятников, разбросанных в разных местах аула. Пройдя аул и овраг, лежащий за ним, мы стали подыматься на каменистую гору. Дорога была отвратительная; всюду валялись огромные камни, как будто нарочно сброшенные с вершины рукой гиганта, чтобы загромоздить путь. Уже и солнце зашло и луна показалась на горизонте, а авангард наш и не думает останавливаться. Дойдя до разоренной сторожевой башни, мы стали спускаться вниз к речке Аварское Койсу. Но что это была за дорога! С одной стороны высочайшие скалы, а с другой – такой обрыв, что посмотреть страшно; в некоторых местах она до того суживалась, что насилу мог пройти вьюк; местами же обращалась в настоящую каменную лестницу со ступенями. Для вьюков это было мучение; они через каждые 5 минут останавливались, а за ними и мы, что очень утомляло людей. Наш авангард давно уже был внизу и при лунном свете ясно различал разбитые палатки. Но что это? Там послышался крик «ура», потом поднялся страшный шум, суматоха. Мы подумали, что на лагерь напали мюриды, но странно – огни горят спокойно. Что такое? Так и не узнали. Тронулись дальше. Идем, идем, без конца идем; вот уже и рассвело, а мы все идем и идем.
|
|
|
|
|
|
30 июля, четверг.
Со вчерашнего утра идем. Уже стало светло совсем, а мы еще спускаемся; день настал, а мы все идем, но уже не по камням, а по песку. Духота страшная, к потному телу пристает пыль, живот от голоду подводит, а мы все идем да идем. Наконец спустились к реке. Лошадей развьючили и расположились биваком; я взял у маркитанта осетинского сыру и, закусивши им с сухарями, расположился отдохнуть, как вдруг слышу горнисты играют генерал‑ марш. Что за причина? Только что пришли – и опять идти, отдохнувши всего полчаса! Солдаты уже засуетились, приготовляясь идти, как в это время большая партия чисто одетых мюридов приблизилась к биваку и спросила, где генерал. Из любопытства я пошел к палатке генерала Ракусы, которую собирались уже снимать, и ждал что будет. Подъехав к генеральской палатке, они остановились; несколько удальцов, быстро соскочив с коней, разостлали бурку и с подобострастием сняли с лошади почтенного старца лет шестидесяти. Одетый в черкеску темно‑ синего сукна, он имел большую красную бороду и повязку на голове с длинным концом сзади, который отличал его от всех остальных мюридов. Он сел на бурке, поджавши под себя ноги, и послал доложить о себе начальнику. Генерал Ракуса, не желая уронить своего достоинства, приказал просить старца к себе в палатку. Несколько человек сейчас же взялись за бурку и на ней с особенной осторожностью и любовью перенесли почетного гостя в палатку. Тут Ракуса поздоровался с ним, усадил его в своем походном стуле и, угощая чаем, вел разговор через переводчика. Генерал прекрасно знал туземный язык, но церемония с переводчиком была необходима, так как в глазах восточных народов она придает переговаривающемуся лицу особенную важность. Этот старец был Кибит‑ Магома, ученик и зять Шамиля, проживавший в неприступном ауле Тилитль. Считаясь в Дагестане высокою духовною особой и пользуясь любовью и привязанностью народа, Кибит‑ Магома был хотя и строгим, но справедливым начальником и не стеснялся иногда сносить буйные головы правоверным, если они этого заслуживали. Находясь в подчинении у Шамиля, он часто, если по обстоятельствам дела требовалось, не только не слушал Шамиля, но шел вразрез с его требованиями. Шамиль долго точил на него зубы, наконец не вытерпел и засадил в яму, где Магома и просидел несколько лет. Теперь, когда Шамилю пришлось круто и горцы потеряли к нему всякий страх, они выпустили из ямы Кибит‑ Магому. Последний в отместку Шамилю склонил горцев отложиться от него и принести покорность русскому правительству. Это обстоятельство было очень важно для нас: только благодаря ему нам так легко далось взятие и ахкентских высот, где мы не потеряли ни одного солдата, и дальнейшее движение в глубь нагорного Дагестана. Кибит‑ Магома по окончании переговоров вышел из палатки и, прощаясь очень величественно с генералом, просил выдать ему свидетельство на повиновение себе Аварии. Свидетельство было дано, но когда прочитали его, Кибит‑ Магома заметил, что лучше было бы вместо выражения «повиновались» написать: за ослушание он, Магома, имеет право резать им уши и головы. Ракуса засмеялся и приказал написать другое. Кибит‑ Магома удовлетворился и, посаженный своими приближенными на лошадь, торжественно уехал. С места отдыха мы потянулись вдоль левого берега Аварского Койсу; наш батальон шел в авангарде. Пройдя около 2 верст, приблизились к небольшому аулу Голотль. Здесь дорога переходила на правый берег реки через висячий мост, устроенный на тонких перекладинах. По обеим сторонам его, на обоих берегах, были выстроены высокие башни, сквозь которые проходили ворота. Через эти‑ то ворота нам и надлежало пройти, чтобы перебраться на ту сторону. Мост под нами так качался, что мы ожидали каждую минуту, что он провалится, особенно когда переходила артиллерия. Пронесся слух, будто жители устраивают засаду и нам будет плохо; во всяком случае, когда авангард, пройдя мост, остановился, приказано быть готовым к перестрелке. Мы ждали, пока весь отряд с вьюками перешел на правый берег реки, но все было спокойно; видно, горцы окончательно решили покориться: даже в такую удобную для них минуту нападения не было. К вечеру мы добрались до подошвы тилитлинской горы и остановились у реки. Начиная от перехода через висячий мост нас стал мочить проливной дождь, и чем дальше, тем сильнее, иногда с градом, так что, придя на ночлег, мы до ниточки промокли. Вьюки с палатками еще не прибыли, а тут, по обыкновению, с вечера наступил холод, от которого зуб на зуб не попадал. Наконец‑ то, когда уже совсем стемнело, явились вьюки, нам разбили палатки и мы стали греться чаем. Сегодня 6 лошадей с вьюками слетели в пропасть, в том числе лошадь моего товарища, прапорщика Бегановского, который так и остался без вещей.
|
|
|
1 августа, суббота.
Вот уже второй день стоим лагерем под горою Тилитль. Дни стоят ясные, мы просушиваемся сами и сушим свое имущество. В ротах раздаются песни, идет чистка ружей и смазка высушенных сапог. Общий вид бивака опять мало чем отличался от лагеря в мирное время – таков уж русский солдат: дай ты ему только немного отдохнуть и обогреться, и он воспрянет духом, точно раньше ничего и не было. А сколько пришлось перенести невзгод и лишений – один только Бог ведает! Сегодня приехал к нам командир Дагестанского конно‑ иррегулярного полка полковник князь Чавчавадзе с частью своего полка, а за ним ротмистр Ибрагим‑ хан Мехтулинский со вновь набранною аварскою милицией, в которой бросалось в глаза бесчисленное множество разноцветных значков. Вечером было отдано приказание с рассветом выступать.
2 августа, воскресенье.
Утро было очень холодное; за ночь пошел дождь и шел до утра. Наш батальон был назначен в арьергард. Под дождем и без палаток мы ждали, пока собрались два других батальона со всеми вьюками и прошли мимо нас. Наконец и мы тронулись. Стоял густой и сырой туман, так что в двух шагах не было видно ничего, и мы подвигались довольно медленно, хотя дорога была и недурная. К 9‑ ти или 10‑ ти часам утра поднявшийся ветерок разогнал тучи, а выглянувшее солнце, рассеяв туман, открыло нам впереди лежащую местность. К неописанной нашей радости мы увидали, что авангард остановился и разбивает палатки. Вскоре и мы, присоединившись к нему и разбив в свою очередь палатки, расположились биваком.
Против нас на правом берегу Аварского Койсу возвышалась как‑ то отдельно огромная гора, основание которой упиралось в скалистые, почти отвесные бока, отчего, казалось, она стояла на каменном пьедестале; на верхней площадке горы виднелся аул. Это был Гуниб с аулом того же имени, куда, по известиям, скрылся Шамиль. По сведениям, полученным от беглых солдат и лазутчиков, стремившихся наперебой услужить русскому генералу, Шамиль подрывал гору в том месте, где она была доступна, возводил завалы, устраивал стенки и другие препятствия на всех тропинках, приказал натаскать к обрывам кучи камней, чтобы сбрасывать их на нас, если мы все‑ таки полезем. Для большего воодушевления он приказывал своим женам и невесткам носить камни, что те и делали с необыкновенным рвением. Вокруг подошвы гунибской горы разбросано было множество небольших хуторов, каждый в 10 саклей или около того; все эти аулы вместе составляли так называемое куядинское общество, т. е. подгорных жителей.
Перед вечером я ходил с командой от всех рот за хворостом и фуражом; мы спустились в балку, где был хворост и хорошая трава, и очень утомились, взбираясь обратно на гору. Вечером, закусив с удовольствием солдатских щей и каши, я лег в палатке на разостланном ковре и заснул как убитый.
Князь А. И. Барятинский. Литография.
3 августа, понедельник.
Проснулся довольно поздно. Денщик доложил, что рота наша уже ушла на пикет, а меня ротный командир не приказал будить, чтобы я отдохнул после вчерашней фуражировки. День был великолепный. На небе ни облачка, а воздух такой свежий и чистый, что не хочется заходить в палатку. Я взял свой походный альбом и, сев на камень возле палатки, начал рисовать гору Гунибдаг, о которой теперь повсюду так много говорили. После обеда лег отдохнуть, но скоро проснулся от шума и громкого говора солдат. Множество горцев, пеших и конных, толпилось возле палатки генерала Ракусы. Я спросил одного из солдат, но толку от него не добился: не то горцы привели беглых и пленных, не то принесли имущество, отбитое у Шамиля. В это время толпа стала расходиться и часть ее направилась в нашу сторону: к нам вели двадцать пять беглых и пленных солдат, которых приказано разобрать поротно и впредь до особого распоряжения продовольствовать в ротах. В нашу роту были назначены пять мужчин и одна женщина. Мужчины были в азиатских платьях, с бритыми головами, с отрощенными бородами и ничем не отличались от горцев. Я обласкал одного из них, напоил чаем и, расспросив, узнал от него следующее. «Нас много в горах, и беглых и пленных. Большая часть нашей братьи поженилась на татарках, имеет детей и хозяйство, и нас ничем не отличали от коренных жителей аулов; многие, для виду, приняли даже магометанскую веру – таких еще больше любили старшины и наибы. Нам там было очень хорошо; но крещеному народу не жизнь между татарским сбродом – все тянуло к своим, а выйти от них нельзя; пуще же всего нас пугали гауптвахта и ссылка за побег. Вот недавно отдан по аулам приказ генерала, чтобы все беглые и пленные выходили из гор, что им Государь все прощает. Обрадовалась наша братья, и некоторые поторопились, побросали и жен, и все добро и пошли в лагерь; но татары переловили их на дороге и всех поубивали. Узнали мы это, присмирели и бросили свою думку задушевную: боязно стало, что поймают и убьют. Но вот наш старшина, желая верно прислужиться генералу, собрал всех нас, с женами и добром, которое мы могли взять с собою, и привел сегодня к генералу. Теперь, слава Богу, мы спокойны, что будем живы, пока Господь Бог терпит грехи наши; там же у этих нехристей всяк час надейся быть убитым. Здешние татары стали такими продувными, что и самого Шамиля не боятся. Вот намедни, кажись числа 30 или 31 июля, он проезжал через наш аул на эту гору Гунибдаг, со всем своим семейством. Жители про то узнали и засели в лесу у дороги. Как только проехал Шамиль со своим семейством и конвоем, они бросились на его казну, что ехала позади, и разграбили все дочиста. Лошадей отняли более тридцати; одних мешков с золотом и серебром забрали более восьми. Все промеж собой разделили, и один только мешок да чемодан с бумагами притащили вместе с нами к генералу. Но он, говорят, не принял этой казны, а отослал к Кибит‑ Магоме. С Шамилем уехали на гору не более 300 или 400 мюридов; в числе их было несколько беглых солдат. Про гору эту говорят жители, что она неприступна со всех сторон, что только и есть одна дорожка с противоположной от нас стороны, но ее сильно укрепили каменными стенками в несколько рядов и поставили против этой дорожки большое чугунное орудие; все же другие орудия, что были у Шамиля, сложены в ауле Инхте, неподалеку от Хунзаха». Мой гость, оказавшийся пленным казаком Терского казачьего войска, сообщил также, что его взяли в плен в садах на Тереке, что он в плену уже лет шесть и что дома, на Тереке, его ждет не дождется молодая жена; она несколько раз посылала ему записки, и ежели теперь его отпустят без следствия, то он, как стрела, полетит в родную станицу. Между пленными выделялся стройный мужчина с огромной бородой и болезненным лицом: это урядник того же войска, взятый в плен в каком‑ то деле, где он упал с лошади и, изнемогая от ран, остался незамеченным в густых кустах. Все пленные одеты были крайне бедно и походили на толпу нищих. Наши солдатики приняли их очень радушно, долго расспрашивали их и угощали.
4 августа, вторник.
Вечером, готовясь уже лечь спать, получил приказание идти в секрет. Нечего делать – оделся потеплее и отправился на указанное место, отстоящее версты на две от бивака, ближе к Гунибдагу. Ночь, сначала довольно темная, вдруг осветилась полным месяцем, когда умчались куда‑ то тучи. С Гуниба произвели один за другим три выстрела, вероятно по нас, но все обошлось благополучно. Шагах в 300–400 от нас, еще ближе к Гунибу, почти всю ночь раздавались горские песни. Кто там пел – неизвестно; только на всякий случай я приказал своему секрету быть настороже и стрелять при приближении к нам людей; но певцы, как видно, оставались на одном месте.
6 августа, четверг.
Сегодня Преображение Господне, но мы вспомнили о нем только вечером, так как нашему брату праздник, когда нечего делать, а сегодня порядочно устали, ходя на фуражировку и за дровами. После раннего обеда нас вызвали на линейку для встречи командующего войсками. Он приехал с большою свитою и, поздоровавшись с нами, благодарил от имени главнокомандующего за молодецкую службу. В свите, сопровождавшей барона Врангеля по фронту, я заметил нашего доброго полковника Радецкого и дежурного штаб‑ офицера подполковника Девеля; у обоих на груди красовались новенькие Георгиевские кресты с наскоро привязанными ленточками; эти кресты Врангель привез от главнокомандующего и собственноручно приколол к их груди. Вечером пришли два батальона Апшеронского полка и расположились около нас, по другую сторону дороги. Дождь мочил их в дороге часа четыре, и они, промокшие до костей, сидели теперь в грязи, ожидая прихода вьюков с палатками.
7 августа, пятница.
После обеда отправился в 1‑ й батальон Апшеронского полка, который вчера подошел к нашему лагерю; там много у меня было знакомых офицеров, и я зашел в палатку к Святополк‑ Мирскому. Привели пленных солдат. Один из них поражал своею памятью. Он был 10 лет в плену у горцев и за это время не забыл всех своих бывших начальников; адъютанта Бачинского узнал сразу, назвал его даже по имени и отчеству, сказал, в какой он был роте юнкером, и припоминал много подробностей. Сегодня, собрав беглых и пленных солдат, под прикрытием 80 стрелков, ходили осматривать местоположение Гунибдага, но скоро возвратились обратно, потому что, несмотря на вечер, горцы нас заметили, открыли стрельбу и начали сбрасывать камни.
8 августа, суббота.
Часа в 4 после обеда прибыли к нам из лезгинского отряда три батальона гренадерской дивизии и расположились лагерем около 2‑ го батальона Дагестанского полка. Они говорили, что и сам главнокомандующий скоро приедет к нам. За гренадерами пришел ишачий транспорт, под командой моего товарища по роте прапорщика Ростомбекова. Ишаков было бесчисленное множество, и надо было удивляться силе и выносливости этого маленького животного, которое, не обращая внимания ни на какую дорогу, свободно несло на своей спине по два холщовых мешка с 6 пудами сухарей. Являясь сегодня как дежурный командиру батальона майору Балашевичу, я узнал, что в Шуру скоро идет оказия под командою майора Витганта за продуктами для отряда, а также для отвода туда беглых и пленных солдат, число которых, увеличиваясь ежедневно, достигло теперь почтенной цифры 200 человек. Предполагалось гору Гунибдаг обложить со всех сторон и стоять тут до тех пор, пока Шамиль не сдастся или пока не возьмут ее штурмом. Ходили слухи, что главнокомандующий сделал уже распоряжение о заготовлении для войск калмыцких палаток, так как на этих высотах палатки не годились в осеннее, а тем более в зимнее время.
9 августа, воскресенье.
В три часа пополудни наш сводно‑ стрелковый и 2‑ й батальоны Дагестанского полка, под командой полкового командира, выступили из лагеря. Нам приказано было переменить позицию и стать ближе к горе Гунибдаг. Подойдя к подошве ее, мы повернули налево, спустились в огромный овраг, прошли его и расположились лагерем. Жители встретили нас очень радушно, вынесли офицерам фрукты, хвалили русских, а Шамиля ругали самыми скверными словами. По дороге, близ аулов, росло очень много орехов и айвы. Первые отличались огромными размерами и множеством еще незрелых плодов; айва же, с широкими темно‑ зелеными, точно навощенными листьями, была обременена оранжевыми фруктами, вес которых доходил до 2, 5 фунтов. Площадка, на которой мы расположились лагерем, была так мала и так завалена каменьями, что не находилось места разбить офицерские палатки. Горцы, заметив наше приближение к Гунибу, начали нас беспокоить выстрелами, вследствие чего от нашего батальона выслали унтер‑ офицерский пикет, а после пробития зари заложили секрет из 40 человек. Мюриды оставили нас в покое.
10 августа, понедельник.
В шесть часов утра 4‑ я и 5‑ я роты (стрелков) Дагестанского полка выступили из лагеря для рекогносцировки окрестностей Гунибдага. Пройдя не более полуверсты, мы стали спускаться в глубокий овраг. Тропинка, ведущая на дно, пролегала по очень крутому берегу и была так узка, что с трудом можно было утвердить ногу; подъем из оврага был еще хуже. Люди страшно растянулись. Собравшись наконец около пикета на горе, мы стали ожидать приезда командира полка. Пикет состоял из 10 милиционеров, под командою прапорщика Фезиллы; он занимал вершину камня, с площадкою около 4, 5 аршин в поперечнике. Вот показался и наш полковник. 4‑ ю роту он оставил около пикета, а мы пошли вдоль горы на север. Сверху посыпались на нас пули, но, к счастью, никого даже не задело. Заметив неудачную стрельбу, мюриды стали бросать огромные камни, которые, падая со страшной высоты, разбивались вдребезги и производили необыкновенный шум и треск. Но мы, как заколдованные, невредимо подвигались вперед, не обращая внимания на неприятеля. Один мюрид, видя, что нас ничто не пронимает, спустился на среднюю террасу горы и начал по нас стрелять. Командир приказал назначить пять лучших стрелков из каждой роты и снять этого храбреца. Солдаты с радостью выскочили и засели за камень; раздались выстрелы. Бедняге, должно быть, круто пришлось: ни разу уже не выстрелил. Мы вышли на площадку, где нас укрыли за камнями, а полковник Радецкий с милиционерами, под сильным огнем, поехал осматривать местность, чтобы выбрать место для общего лагеря и определить, откуда удобнее атаковать гору. Что атаковать будем – в этом никто не сомневался; ждали только приезда главнокомандующего. Что касается нас, то мы, как ни присматривались к горе, не видели на ней ни одной тропинки, о которых слышали; везде виднелись отвесные скалы, спускавшиеся в виде террас одна под другой. Милиционеры начали разговаривать на горском языке с мюридами, сидевшими на горе. Забавно было слушать их разговоры на таком огромном расстоянии. Прежде изо всей силы кричали протяжно: «О! о! Ма!! ‑ ма! » По этому сигналу на горе мюриды утихают и прислушиваются, а милиционеры кричат во все горло, плавно и разделяя каждое слово по слогам. Когда наш кончит кричать, с горы ему отвечают таким же способом. Наш милиционер советовал им образумиться и сдаться, потому что русских так много, что их гору разберут по кускам, и тогда мюридам несдобровать. Они отвечали, что ежели еще сто таких отрядов придет, то и те не возьмут Гуниба, потому что на эту гору ведет только одна тропа, против которой поставь хоть бабу с ружьем, и та не пустит никого; а так как на этой тропе не баба стоит, а три каменные стены, охраняемые самыми отчаянными мюридами, то никто влезть туда и не думал. На горе, вероятно, были и беглые солдаты, потому что оттуда очень часто кричали нам по‑ русски: «Зачем вы пришли сюда? Места вам мало, что ли? » – и все это пересыпалось самыми отборными словами. Тем временем полковник Радецкий, осмотрев местность, вернулся к нам и послал нас к пикету, где оставалась 4‑ я рота. С горы ожесточенно стреляли, но, благодаря Богу, только одного стрелка контузило в бок. Пуля щелкнула о ребро так отчетливо, что мы услыхали звук. С него сняли патронташ, взяли ружье, и он до лагеря дошел сам. День был страшно жаркий, и мы порядком изнурились. В лагере застали почти всех наших офицеров с биноклями в руках. Они все смотрели на Гунибдаг, тщетно отыскивая на ней какую‑ нибудь тропинку, по которой можно бы было взобраться на вершину.
Сегодня отдано приказание – четырем ротам нашего батальона, в том числе и нашей, завтра передвинуться на место, выбранное нынче полковником Радецким.
11 августа, вторник.
В два часа пополудни мы выступили на новую позицию. 1‑ ю роту выслали вперед с шанцевым инструментом расчищать новую тропинку, которая шла ниже вчерашней и в некоторых местах была гораздо хуже. Мы находились в арьергарде; впереди нашей роты выступал старик Балашевич, сзади него шел Асеев, за ним я. Шли, шли и пришли наконец к такому месту, что, как говорится, ни тпру ни ну; кое‑ как, почти ползком, кряхтя и держась за скалу, пролез наш батальонер и чуть не упал; потом полз Асев. Шутя, я крикнул ему: «Смотрите, упадете, поручик! » за что получил выговор от перепуганного Балашевича: «Что вы делаете? Ведь вы можете испугать и погубить человека! » Я засмеялся и проворно пробрался через пропасть, к немалому восторгу Балашевича, спросившего даже, где я учился гимнастике. Наши вьюки пошли левее, по расчищенной дороге, так как путь, по которому мы шли, был для них непроходим. Наконец‑ то пришли на место. Здесь предполагалось стоять до сдачи Шамиля или до штурма, следовательно, надо было устроиться получше. Офицеры тотчас приказали своим денщикам сложить из дерна койки и столики, на которых сначала появлялись подсвечники, разбитые зеркальца и гребешки, а потом стали примащивать самовары, подавать обед и ужин. Перед разбивкой лагеря был выслан к стороне горы Гуниб пикет, по которому мюриды сверху открыли огонь, но как только наши молодцы ответили с пикета, стрельба у них замолкла. Палатка моя пришлась против огромной Чемодан‑ горы, или Тилитльтау. У подошвы ее толпились второстепенные горы, а от них всюду виднелись только поля, засеянные хлебами. Дни стоят все время отличные. Воздух чистый и свежий, иногда немного прохладный; только ночи холодные, хоть укрывайся шубой.
|
|
|
