 |
Ю. Чайковский 1 страница
|
|
|
|
II
Ю. Чайковский
Почему лиса рыжая
Игорь аспирантствовал в математическом институте и с биологией был связан разве только тем, что забавлялся кое‑ какими моделями динамики биологических популяций. Поэтому он, разумеется, рассчитывал в экспедиции на черную работу, но никак не на черное к нему отношение. Скоро он понял, почему шеф любит ездить один – поскольку не способен даже с ангелом прожить без ссоры более недели. Игорь же не был ангелом.
Они познакомились зимой на конференции, где из доклада шефа (тогда еще и не шефа) Игорь с изумлением узнал, что тот ездит по Восточной Сибири один, без помощников, и вечером в гостиничном баре как бы шутя предложил свои услуги. Тот как бы шутя согласился, а Игорь возьми да и прикати в середине июля в указанный шефом забайкальский поселок. Встретив в Забайкалье шефа бородатым («Прямо Спас Нерукотворный! »), он не нашел ничего лучшего, как съязвить что‑ то относительно христианства.
– А что вы, собственно, знаете о Христе? – Шеф взглянул, словно с иконы «Спас Ярое око», и Игорю стало жутковато. На миг почудилось, что, задай он сейчас вопрос о бытии божьем, от шефа последует достоверный ответ; и он чуть было даже не спросил о том, что давно его интересовало: как верующие примиряются с тем обстоятельством, что их религия (которую ведь каждый верующий признает единственно истинной, единоспасающей) исповедуется меньшинством людей? Как представлять себе бога всемогущим, если он даже не может толком убедить людей в собственном существовании? Однако он одумался и решил отложить вопрос до более мирного момента, а такого момента больше уже и не наступило.
|
|
|
Вот и сегодня, отведав в поселковой столовой той же надоевшей в тайге тушенки, шеф явно не стал добрее, и надежды на то, что возвращение в поселок разредит донельзя накалившуюся в тайге атмосферу, улетучивались. Вообще, с Игоревой точки зрения, шеф несомненно страдал гортанобесием – так, слыхал он, на Руси когда‑ то называли порок, считавшийся куда худшим, чем плебейское обжорство: страсть к вкусненькому. Оставалось только одно – угостить шефа, и Игорь в первый раз в жизни собрался на охоту.
Сначала все казалось простым: поселковые собаки люто голодны, так что любая должна пойти за куском хлеба, а уже в тайге сработает охотничий инстинкт. Однако собаки никуда не шли, сколько им ни кидай еды: съест и вернется к своим воротам. Вернулся ни с чем и снова влип: фельдшерский пункт, где они остановились, оказался до отказа забит бехтеревкой и прочими успокоительными средствами, так что Игорь не удержался сострить: как раз для нашего шефа! Сказав все, что может сказать разъяренный шеф, тот замолчал дня на три.
Через три дня собака наконец нашлась: самая субтильная в поселке сучонка, у которой вечно отнимали ее и без того скудный паек, после трехдневной подкормки соблаговолила выйти с Игорем на опушку и тут же (вот удача! ) подняла на крыло здоровенного глухаря. Глухарь улетел в чащу, сучонка – за ним, а Игорь – за ней. Дальше все разыгралось мгновенно: увидав глухаря, доверчиво, словно крыловская ворона на лисицу, смотревшего с ветки на тявкающую под сосной лайку, Игорь вскинул мелкашку и, разумеется, сбил его наповал (из мелкашки, как известно, бьют белку в глаз). Охота не заняла и двух минут, и Игорь вернулся в поселок со смешанным чувством: с одной стороны, он нес завидный трофей (петух был кило на четыре), а с другой – щемило ощущение какого‑ то подвоха, вся «охота» казалась ненатуральной. Может быть, его глухарь был уродом? Нет, местные охотники заверили его, что так обычно глухарь себя и ведет: смотрит на собаку, пока его не подстрелят.
|
|
|
Галя, шефова лаборантка, запекла глухаря с брусникой, и шеф, подобрев, стал объяснять Игорю без всякой злобы, за что он не любит туристов (подразумевалось – Игоря): с любым полевым работником, даже совсем далекой специальности, можно найти общий язык и повспоминать места, где обоим пришлось побывать, а с туристом говорить не о чем, он ничего не видит, кроме пожираемых километров. (Игорь оттого и поехал в экспедицию, что не терпел бесцельного хождения, но не возражал. )
Совсем раздобрев, шеф поведал вот что: он сегодня тоже с добычей, нашел грибное место. К этому месту был знак – на тропинке валялась алая косынка, похожая на пионерский галстук, и едва шеф повесил ее на сучок, увидал грибную полянку. Ему захотелось «отблагодарить лешего», он нашел в кармане конфету, но по скупости решил половину съесть сам и, разрезав ее прямо в обертке, положил половинку на пенек. (Грибы почистили и пожарили, но после глухаря есть их не захотелось. )
А назавтра произошло нечто феерическое. С утра шеф не вышел к столу (что случалось и ранее), затем из‑ за какой‑ то разбитой пробирки довел Галю до слез (что, увы, бывало еще чаще), и та убежала в тайгу (что было уже тревожно, так как она абсолютно не ориентировалась), а в середине дня в гости вдруг пожаловали два здоровых бородача – московские туристы (вот уж кого в этих местах никогда не видывали). Лежа за перегородкой, Игорь слушал их беседу с шефом со стыдом и ужасом: они в самом деле ничего не увидали на своем пути – даже могилу шамана (достопримечательность, которую показывали всем), не говоря уж о феноменах из биологии, геологии или этнографии. «Теперь‑ то он проест мне плешь», – подумал Игорь. Вернулась Галя, и оказалось, что туристы – из того учреждения, где работала ее мама, так что пошли вспоминать общих знакомых. Поев, гости откланялись, а шеф, разумеется, вцепился в Игоря («все вы, туристы, одинаковы»). Чтобы разнять их, Галя стала рассказывать, как заблудилась, как вдруг перед ней возникла незнакомая женщина, указавшая ей на полконфеты, на пеньке, как женщина исчезла, а Галя сразу же нашла тропинку домой. Все это было неудивительно, если учесть ее близорукость и беспомощность в лесу, но шеф спросил испуганно:
|
|
|
– А что за женщина? Как одета?
– Да не помню, какая‑ то в красной косынке.
Совсем потерянный, шеф попросил с последней надеждой:
– Галя, давайте грибы, пора ужинать.
– Грибы? Я же их при вас москвичам поставила, они все и умяли.
Из шефа как будто воздух выпустили.
– Так я и знал. Не захотел леший со мной дела иметь: забрал грибы и отдал конфету. – В его мрачной речи не было ни тени юмора.
– Что вы говорите? – не выдержал рационалист Игорь. – Подумайте, ведь когда вы клали конфету, туристы уже плыли к нам, неужели леший предвидел ваш щедрый дар и заранее послал их по реке?
Шеф глянул грустно и снисходительно:
– Неужели вы думаете, что они где‑ то плыли и сейчас где‑ то плывут?
– Но ведь они же знают Галину маму! – возразил Игорь, уже несколько теряясь.
– Весь этот туристский облик – для того только, чтобы вы увидели его ничтожество.
Игорь выложил последний козырь:
– Они сказали, что были в лагере геодезистов, спросите у тех, когда будет связь.
Через день, оказавшись у местных геодезистов во время радиосвязи с лагерем, Игорь спросил в трубку весело: «Ну как вам наши туристы? » – и услышал в ответ: «Какие туристы? »
Так они и плыли который день: на носу Игорь с двухлопастным эвенкским веслом, на корме шеф с таким же веслом, в середине Галя (без весла) и гора экспедиционного багажа. Шеф не терпел моторов, и вот они шлепали веслами вторую неделю по фантастически прекрасной Олёкме, абсолютно безлюдной, какой она была до начала строительства БАМа.
Сентябрь начался солнечный, и в бесчисленных заводях чинно плавали со своими утятами бесчисленные утки, но нечего было и думать подстрелить их из мелкашки – нужен был дробовик, а его‑ то и не было. Уступая уговорам местного начальства, шеф взял малокалиберную винтовку, но брать охотничье ружье наотрез отказался – мы не туристы, а научная экспедиция.
Жирная осенняя дичь так и просилась на стол, и вот сам шеф, изловчившись, прострелил голову крохалю; но тот, сколько его ни варили, остался несъедобно жестким. Потому, решил Игорь, крохаль и подпустил на выстрел, что его обычно не стреляют. Однако как же быть с глухарем? Он ведь был куда доверчивее крохаля. Правда, глухарь оказался и редок, несмотря на то что тайга прямо‑ таки истекала брусникой (речь, разумеется, не о том, что их пекут вместе, а о том, что глухарь пасется на бруснике). Все вроде бы вставало по местам: глухарь плохо приспособлен, вот его численность и мала, и, если не взять его под защиту, он скоро вообще исчезнет.
|
|
|
Затарахтел мотор: навстречу, вверх по течению, плыл рыбак, первый за неделю встречный, расставляя сети в устьях речек. Пристал к их стоянке, поговорив, оценил проблему «гортанобесия» и, не говоря лишних слов, снова пошел к лодке. Дальше опять все было мгновенно: разогнав лодку до середины реки, он вдруг заглушил мотор и поднял винт над водой, бесшумно влетел в заводь на том берегу, оттуда вспорхнула утка с выводком едва летавших утят, он бахнул дуплетом вдогонку и сшиб четверых.
Затем рыбак вернулся, бросил в лодку наших путешественников трех утят, молча швырнул вареного крохаля своей собаке и, распрощавшись, затарахтел дальше.
Игорь стоял растерянный, и шеф, видя это, сказал поучительно:
– Ничего особенного, естественный отбор. Выживает тот, кто вовремя удирает.
Шеф был профессором‑ биологом, а Игорь – аспирантом‑ математиком и не решился произнести вслух, что такой «отбор» уже оставил Подмосковье без уток, что недаром он запрещен законом. Поплыли дальше, встретили вечером отряд школьников, заброшенный на дальнее зимовье собирать бруснику, и смышленый мальчуган, увидав в лодке утячьи трупики, заметил с едва уловимой ноткой презрения:
– Браконьерничаете?
Что было ответить ему? Про естественный отбор? Нет, ведь все они знали, что, как ни безлюдна Олёкма, но осетр уже стал в ней редкостью, поредела и нельма, а медведь перестал быть «хозяином тайги». Впрочем, именно относительно уток опасения были вроде бы излишни, так как утиные выводки были бесчисленны и, в отличие от осетров, водились на каждой речке и озерце.
С десятого сентября разрешалась осенняя охота, и к этому сроку судьба послала им роскошную белую лайку, как бы специально ждавшую их у одной из охотничьих избушек. Шеф объявил дневку, и Игорь снова (во второй и последний раз в жизни) пошел охотиться. Но не тут‑ то было: новая собака не умела облаивать глухаря, зато все время пыталась ловить в воде уток – занятие безнадежное, особенно для белой собаки. Вообще‑ то она была сообразительная и, по‑ видимому, знавала более дельного охотника. Утки уплывали от Игоря на дальний конец озерца, она заходила с того конца и даже раз подплыла близко к выводку. Ее утки подпускали близко, а вот Игорь даже из мелкашки не мог достать ни одной (голов почти не видно, а в тушку стрелять бесполезно – подранок все равно уплывает). «Откуда такая осторожность? – думал Игорь. – С мелкашкой я здесь один, а дробовик бьет всего метров на пятьдесят, да и дробовика большинство из них не знает. Хоть бы толику их осторожности тому глухарю‑ бедолаге. Почему глухарь ничему не научился, а эти, наоборот, как будто научены с запасом на будущее – ведут себя так, как надо бы под Москвой? Правда, вон каких много – не потому ли, что они приспособленнее глухарей? »
|
|
|
Однако эту успокоительную мысль тоже пришлось отвергнуть: люди и на Олёкме‑ то выбивают один‑ два процента выводков, а на речках и озерах практически никогда никого не бывало, и «отобрать» более осторожных было нечем.
Впрочем, может быть, так и должно быть – чтобы животные были разными. Вот ведь и две лайки оказались совсем разными, да и люди бывают совсем разные. Шеф, например, прекрасно «отблагодарил» того рыбака: стал инспектировать расставленные тем сети. У первой сети Игорь пытался протестовать, и шеф даже пошел на компромисс: если в сети окажется одна рыбина, то ее надо оставить. Результат был тягостно неожидан: рыбин было две, но первую шеф упустил, зато вторую выпутал из сети и бросил в лодку; на протест же ответил сердито: «Я обещал, если рыбин будет две, забрать одну». Логика, как видим, не слишком ограничивает возможности – можно и все оправдать, и все объяснить (браконьерство, например, назвать, отбором). Игорю осталось утешиться тем, что первая рыбина, здоровенная нельма, все‑ таки ушла на поддержание олёкминского биоценоза. Естественный отбор: выживает тот, кто вовремя удирает.
Потом, работая над диссертацией, он несколько лет не думал ни о проблеме разнообразия, ни об олёкминском шефе. Впрочем, знакомство не прошло даром: раньше Игорь, как и всякий молодой математик, смотрел на неточные науки свысока, шеф же несколько раз продемонстрировал, что в биологии есть премудрости, вряд ли сводимые к математике. Как‑ то он обронил фразу, что придерживается общефилософского принципа: чем система богаче внутренними связями, тем она устойчивее. Игорь сразу прикинул: по‑ видимому, можно это доказать как теорему, но для этого надо сделать такие допущения, что теорема будет не слишком интересной для нематематика. Зато сам принцип абсолютно очевиден. Можно всю жизнь возиться с этой теоремой, все ослабляя допущения, или даже доказать какую‑ нибудь «теорему существования», но все это будет не более чем подтверждение правоты шефа, не знающего математики. Не обидно ли?
Для диссертации экспедиция тоже не прошла даром – после сугубо математического текста там примостилось приложение, в котором Игорь разрешил для себя следующий вопрос: помогают ли психические способности выживанию вида и его эволюции? И в книгах, и в беседах с биологами он встречал одно и то же: чем богаче психические возможности индивида, тем больше у него шансов выжить в неблагоприятных условиях и, следовательно, тем больше у его потомков шансов дожить до полезных мутаций. Чем индивид способнее, тем вид более эволюционно перспективен, – этот тезис без особой аргументации подразумевался почти всеми. Игорь, в общем‑ то не сомневаясь в справедливости всего этого, написал программу для вычислительной машины, которая должна была демонстрировать, при каких конкретных условиях этот тезис верен. Результат показался поразительным: умные неизменно эволюционировали хуже глупых.
Именно, его программа моделировала следующую ситуацию: популяция одинаковых организмов попадает в скверные условия, в которых ее члены должны приспособиться делать что‑ то новое (те, кто этому не научается, понемногу вымирают); этим новым можно было, согласно Игоревой программе, овладеть двумя способами: либо научиться в ходе индивидуальной жизни (то есть за счет своей психики), либо получить эту способность прямо при рождении (то есть за счет случайной мутации). Разумеется, способные к обучению оказались более живучи, зато они не эволюционировали – их было проще довести до полного вымирания, чем изменить их наследственность. Изменить наследственность оказалось легко только у тех, кто не обладал никакой свободой поведения.
Конечно, вскоре Игорь понял, в чем дело: ну, разумеется, ведь естественному отбору все равно – выжил ли организм в силу удачного поведения или в силу удачной мутации; следовательно, отбору легко выявлять полезных мутантов только там, где разница мутантов ничем не маскируется, а подходящее поведение как раз маскирует плохую наследственность: помогает пронести в следующие поколения скверные гены. (Так, там, где нет медицины, там выше смертность, но меньше наследственных болезней – ведь акт лечения является там поведением, которое позволяет пронести неисправный ген в следующее поколение. ) Получается парадокс: чем лучше организован организм, тем меньше у него шансов на дальнейшую эволюцию путем отбора, зато больше шансов к вырождению.
Особого резонанса это изыскание не имело, только оппонент мягко упрекнул Игоря, что, мол, без приложения диссертация была бы лучше. Да и сам Игорь постарался забыть о неприятном парадоксе, который как‑ то ни с чем не согласовывался: ведь в действительности именно высшие животные, с их самым сложным комплексом поведенческих возможностей, эволюционировали быстрее всего. На происхождение человека, например, не ушло и миллиона лет, тогда как высшие насекомые (у которых поведение в основном закреплено наследственно) почти не изменились за это время. Рекорд же принадлежал, пожалуй, слонам: за миллион лет они породили не только новые виды, но и новый род Elephas (мамонты – это не тот род, что нынешние слоны, а некоторые биологи относят даже и нынешних слонов к двум различным родам), и при этом слонов никогда не могло жить много, поскольку, как мы теперь знаем, уже сотня тысяч слонов так вытаптывает африканскую саванну, что ни слонам, ни другим жить негде. Где же тот материал, из которого можно выбирать, если слонов за всю их историю едва ли набралось миллиард голов? А поведение их настолько совершенно, что они могут, например, прокормить своего урода собрата, которому природа не дала хобота – основного инструмента для добывания пищи. Да, представьте, был однажды в Африке встречен взрослый слон с недоразвитым хоботом – при таком «здравоохранении» как же отбору отсекать неудачные варианты? Ситуация выглядела безнадежной, так что Игорь предпочел вернуться к математике, где, по крайней мере, ясно, что делать.
«Глухарь – древнейшая птица Земли» – такой плакат, из серии «Берегите природу», Игорь увидал на озерном полустанке, где основными пассажирами были охотники. Огромный черный петух с красными бровями словно слетел сюда с той олёкминской сосны. Почему‑ то вдруг стало жалко того доверчивого недотепу, что глазел на лайку и рухнул прямо на нее, ломая сучья. Тогда Игорь успокоил себя мыслью, что ведь это ханжество – спокойно поедать курятину из магазина и охать над убитой в лесу птицей: не все ли равно, человек ли съест его или лесной хищник, или умершего от старости глухаря съедят черви? Однако сейчас этот ход мысли не пошел: домашних кур мы сами разводим на том условии, что пресечем их жизнь, когда нам надо, избавляя их к тому же от тягот старости. Если бы не люди, не их желание есть мясо, то ни одна из магазинных кур не появилась бы на свет, а того черного красавца вывел‑ то леший! Что мы даем ему, лешему, взамен? Тоже избавление от тягот старости? Словом, Игорь никогда больше не охотился, зато завел грядку с овощами.
«Древнейшая птица, вот почему она плохо приспособлена. – думал он, идя по лесной дороге. – Вот и разгадка: утка – более позднее эволюционное изобретение, поэтому‑ то она более совершенна. Как у акулы или осетра архаичен скелет (хрящ вместо кости), так у глухаря архаично поведение. Убивая их, мы содействуем эволюции, производим, так сказать, естественный отбор». Однако перед глазами немедленно встал шеф с вилкой, и вся логическая конструкция стала рушиться. Как и тогда, на Олёкме, досадно зашевелилось чувство, что попался на хорошо замаскированную удочку. Слов нет, все эти объяснения имеют свой резон, но разве не резонны были шефовы рассуждения, согласно которым нас по тайге водит леший и за чаем мы обсуждаем московских знакомых, в сущности, с ним же? Может быть, шеф так изысканно шутил? Допустим, но ведь не шутил же он, оправдывая случай с утятами или с рыбой в сети! Результат же один во всех случаях: Игорь не нашел что возразить, то есть не смог разбить формальную аргументацию, хотя и был шокирован ее нелепостью. Разве всю шефову мистику нельзя было истолковать прозаически? Трудность, пожалуй, только с тем приятелем‑ геодезистом, который не помнил московских туристов, но и это – не аргумент: радист дал Игорю трубку на пол‑ минуты, и Игорь (говоривший по радио впервые в жизни) больше думал о кнопке, которую надо отпускать, переходя на прием. Встреться они потом, наверняка бы геодезист все вспомнил. Словом, Игорь хотел, как и на Олёкме, остаться рационалистом и повел правильную логическую осаду «древнейшей птицы Земли».
Во‑ первых, очевидно, что рассуждение с убийством‑ отбором притянуто для самооправдания, а потому объективность его подозрительна. Во‑ вторых, «древнейшая» не значит «дряхлейшая», а скорее наоборот: если за миллион лет глухарь сохранился, значит, он соответствовал требованиям среды лучше, а не хуже других. Если даже теперь он со своей доверчивостью и обречен на исчезновение, то это никак не связано с тем, что он – древнейший. В‑ третьих, чем примитивнее поведение, тем легче действовать отбору, так что скорее наоборот: утка – эволюционный тупик, а глухарь должен эволюционировать (это ведь подтверждено машинным расчетом). Да процветает примитивное поведение!.. Однако – как же тогда произошел человек? Не по глупости ли?
«Тьфу, дьявол, ну и наука – что ни тезис, то тупик, ни одному аргументу нельзя верить, не то что в математике. Нет, прав был Кант, говоря, что во всякой частной науке ровно столько смысла, сколько в ней математики. Потому‑ то в эволюции всё так запутано, что не занялись еще ею математики».
Игорь решил, что до конца пути надо поразмышлять об одной теореме, которая почему‑ то никак не доказывалась. От долгого житья в голове все формулы легко вставали в памяти, и бумага почти не требовалась. «Почему же она не выходит? Может быть, это вообще моя фантазия, а теоремы такой в природе не существует? Я проверил ее на ряде частных случаев, но это, разумеется, ни о чем не говорит, тем более что случаи‑ то все несложные. Мне не удалось подыскать опровергающего примера, но это, возможно, просто от слабости моей фантазии, да честно говоря, всерьез ли я его искал? С тех пор как она пришла мне в голову, весь энтузиазм был в том, чтобы ее доказать. Однако что значит – пришла в голову? Ведь теорема без доказательства – это акт веры, как это… как там на Олёкме, как… ну… Вот! Такой же акт веры, как то, что мы, убивая птиц, содействуем их эволюции».
В самом деле, откуда следует, что гибель одних является шагом эволюции для других? От Чарлза Дарвина, которого Игорь не читал. Здесь логическая цепочка обрывалась, и оставалось возвращаться к теореме, которую он только что квалифицировал как акт веры. После такой квалификации она потускнела, и альтернативный акт стал казаться тоже возможным.
В то время Игорь в ходе своих математических занятий столкнулся с проблемой устойчивости. Вот, например, течет по дну оврага ручеек, и, если перегородить его камнем, он обтечет камень и продолжит свой путь прежним руслом – движение ручейка устойчиво. Как похож на него тот ручеек, что течет в огороде по водосточному желобу к бочке, но там ситуация совсем другая: стоило чуть перекосить подпорку желоба, и поток воды стал хлестать мимо бочки – значит, это движение неустойчиво. Существует глава математики, теория устойчивости, которая по виду уравнений движения должна судить, устойчиво ли данное движение или нет. «Теорема», которая не давала Игорю покоя, утверждала, что решение некоторой системы уравнений всегда устойчиво, – следовательно, альтернативное утверждение состояло в том, что хоть в одном захудалом случае эта система неустойчива. Если такой случай указать, то будет ясно, что «теоремы» не существует. Прилично зная признаки устойчивости, Игорь, как он с досадой сейчас понял, не знал ни одного практического признака неустойчивости. Помнил, конечно, заголовок «Теорема Четаева о неустойчивости», по‑ видимому, даже глянул когда‑ то в этот параграф, но интерес был не в нем, и его содержание в голове не задержалось. Впрочем, это легко поправимо, так как, зная остальное, одну теорему нетрудно воссоздать и самому.
Словом, придя в сумерках в нетопленый деревенский дом и орудуя в сырой темноте поленьями, ведрами и ухватом, он уже чувствовал, что «теорема» совсем не теорема, а заблуждение; когда же изба засветилась багровым светом из русской печи и заклокотал в чугунке кипяток, то уже созрел и выплыл из небытия опровергающий пример – тот самый случай, когда Игорева система неустойчива. Вот что значит – взглянуть на свою веру со стороны. Впрочем, настоящий верующий со стороны глядеть не может – в том‑ то и состоит вера. Неясно только, как он мирится с тем, что его вера исповедуется меньшинством. Конечно, верующий может сослаться на то, что всевышний наделил каждого свободной волей, чтобы тот дошел до истины сам, без принуждения, но вывод получается неутешительный для позиции верующего: почти каждый «доходит» до той веры, в какой его воспитали. Выходит, что свободой воли всерьез распоряжаются только те немногие, что не примыкают к предлагаемой им готовой вере, но их‑ то верующими и не называют. Жаль, что тогда на Олёкме не хватило духу расспросить шефа. Надо где‑ нибудь почитать об этом.
Вернувшись в Москву, Игорь действительно стал читать о передуманном. Сперва захотел узнать, в самом ли деле глухарь старше утки, но нашел не это, а совсем другое: оказывается, глухарь потому глохнет на току, что имеет гортань уникальной конструкции (в разгар пения она пережимает слуховые проходы). Зачем бы ему это? От такой гортани ему не больше пользы, чем шефу – от «гортанобесия». Можно даже сказать, что у глухаря тоже своеобразный бес в гортани. Никто ведь не станет утверждать, что шефово гортанобесие возникло и сохранилось потому, что страдавшие им шефовы предки оставляли больше потомков (да и страдали ли они им? Вкус – дело индивидуальное). Кстати, на следующей странице: у близкого вида, каменного глухаря, строение немного другое, и он на току не глохнет. Даже если изловчиться и объяснить дефект обычного глухаря как пользу, то как быть с тем фактом, что каменный глухарь обходится без этой пользы? Тем, что эти виды живут в разных условиях? Но именно на Олёкме они спокойно живут рядом, пасутся на брусничниках и токуют в редких сосняках.
Тут‑ то все и покатилось, как снежный ком: не ставился, оказывается, в биологии вопрос о том, почему у одного так, а не иначе, у другого же – иначе, а не так. Сколькие восхищались, как замечательно птицы приспособлены спать на ветке, но не принято вспоминать, что глухарь и тетерев не очень‑ то способны к этому, отчего и гибнут едва ли не больше, чем от своей глупой доверчивости. Тем более не принято спрашивать, почему у насекомых шесть ног, а у пауков – восемь, зато принято другое: когда кто‑ то усомнится в том, что все создано путем отбора полезного, упрекнуть его в незнании фактов.
Действительно, фактов Игорь тогда не знал и решил пополнять эрудицию систематически – занялся сопоставлением свойств различных птиц. Как ни парадоксально, никаких готовых сопоставлений ему найти не удалось, точнее – все оказалось не про то. Так, он прочел, что отряд куриных (в который входит семейство тетеревиных, а в него – глухари) характерен тем, что птенцы здесь – выводкового типа, то есть с рождения ходят за матерью, а уже через неделю могут вспархивать на кусты. Замечательное приспособление – утверждали и учебники и солидные руководства: растительная пища малокалорийна, прокормить ею птенцов в гнезде невозможно, поэтому‑ то и выработалась у куриных выводковость, а с ней и множество частных приспособлений, таких, как ранний лёт. Более того, в популярной статье за солидной подписью довелось прочесть, что именно от растительных кормов нет у кур ревности к петухам: поскольку не надо носить пищу в клюве, то гуляй с кем хочешь, я с выводком и одна похожу.
Весь этот натурфилософский карточный домик распадался при первом же дуновении фактов, но эти факты Игорь почему‑ то оказался вынужден группировать сам. Для тех же тетеревиных: разве не насекомыми питаются новорожденные тетеревята, да по большей части и глухарята? Разве не живут куропатки попарно? Позже, когда он прочел, что яркая окраска самцов полезна для того, чтобы отвлекать врагов от гнезда с самкой и потомством, встал еще один вопрос: почему никогда не совершают таких подвигов глухарь и тетерев?
С окраской вообще все было плохо, поскольку толкование ее полезности не устраивало самих биологов. Единственное, что хорошо получалось, это – почему самки не бывают ярче самцов (если только они не меняются своими ролями: у тех немногих видов птиц, где самка оставляет заботу насиживания самцу, она бывает и ярче). Разумеется, тому, кто сидит на яйцах, глупо было бы быть более ярким: главное на гнезде – быть незаметным. Однако все остальное получалось гораздо хуже. Одни были уверены, что самцы ярки для того, чтобы понравиться самке, другие называли это наивным антропоморфизмом, сами же фантазировали про яркую одежду супруга‑ смертника, уводящего врага от родного гнезда. Рекорд поставил автор, взявшийся истолковать окраску турухтанов (самцы этих куликов мало того, что ярки, но еще и резко различаются друг от друга по расцветке): оказывается, самки турухтанов настолько маловозбудимы, что уступают только оригинальному кавалеру. Интересно, как он это проверил?
Вскоре Игорь пришел к убеждению, что каждое из таких натурфилософских построений базировалось на специально подобранных примерах, а не на многообразии исследуемых явлений. Так, автор, верящий в пользу яркой окраски самцов, приводит длинный ряд изумительно ярких самцов и скромных самок (например, турухтаны, каменные дрозды), игнорируя ярких самок вроде щегла, сойки. Его оппонент указывает именно на эти примеры, утверждая, что расцветка – сигнал для опознания своего вида, скромную окраску он связывает с хорошим голосом – мол, опознание идет не на взгляд, а на слух – и указывает при этом, например, на соловья, камышовку и так далее. Ему, кажется, не приходят в голову опровергающие примеры вроде яркой и голосистой канарейки или ничем не приметного воробья.
|
|
|
