 |
«Уроборос» 1 страница
|
|
|
|
В. Рич
«Уроборос»
Повесть о драконе, кусающем свой хвост
Мы увидим все небо в алмазах…
А. П. Чехов.
«Три сестры». 1900 г.
Пути творческого вдохновения неисповедимы, как пути господни. И было бы верхом самонадеянности сегодня, восемьдесят лет спустя, пытаться обнаружить истоки гениальной чеховской метафоры.
И вовсе, разумеется, не обязательно, чтобы мелиховский доктор слышал что‑ либо о письме пензенского учителя Павла Ивановича Барышникова в свою alma mater и держал в памяти события, за тем письмом последовавшие.
И все же:
«Его Превосходительству
Г‑ ну Директору С. ‑ Петербургского Лесного института
10 сентября 1886 года рано поутру несколько новоурейских крестьян верстах в трех от деревни пахали свое поле. День был пасмурный, хотя дождя не было, но вся северо‑ восточная часть неба была покрыта тучами. Вдруг совершенно неожиданно сильный свет озарил всю окрестность; затем через несколько секунд раздался страшный треск, подобный пушечному выстрелу или взрыву, за ним второй – более сильный. В нескольких саженях от крестьян упал на землю огненный шар; вслед за этим шаром невдалеке над лесом опустился другой, значительно больше первого…»
На этом месте сегодняшний директор Лесного института усмехнулся бы и даже, возможно, воскликнул что‑ нибудь вроде: «Опять эти летающие тарелочки! »
Но в те добрые старые времена проблема Неопознанных Летающих Объектов никого еще не заботила – хватало других забот! – и потому тогдашний директор Лесного Василий Тарасович Собичевский, не сделав и малейшей паузы, продолжал чтение.
|
|
|
«…Обезумевшие от страха крестьяне не знали, что делать. Они попадали на землю и долго не решались сдвинуться с места, им показалось, что разразилась сильнейшая гроза и с неба начали падать „громовые стрелы“. Наконец один из них, несколько ободрившись, отправился к тому месту, где упала громовая стрела, и, к удивлению своему, нашел неглубокую яму; в середине ея, углубившись до половины в землю, лежал очень горячий камень черного цвета. Тяжесть камня поразила крестьян. Затем они отправились к лесу разыскать второй большой камень, но все усилия их были напрасны: лес в этом месте представляет много болот и топей и найти аэролита не удалось; по всей вероятности, он упал в воду.
На следующий день один из крестьян того же урейского выселка отправился на свое поле посмотреть копны гречихи. Здесь совершенно случайно им был найден такой же точно камень, какой принесли накануне его соседи.
Дальнейшие поиски крестьян в окрестностях Нового Урея не привели ни к чему. Следовательно, выпало всего три куска. Самый большой из них упал, без сомнения, в лесу в болото; второй по величине, упавший при крестьянах на пашне, приобретен мною и отослан Вам для минералогического кабинета института; и, наконец, третий, найденный крестьянином в гречихе, съеден суеверной мордвою.
П. Барышников
12 марта 1887 г. »
Заполучить упавший с неба камень и отослать его в столицу было не так‑ то просто. Толпы местных жителей направились в Новый Урей за «христовым камнем». Многие несли последние гроши, чтобы купить хоть крошку святыни. Крошки эти толкли в порошок и, смешав с водой, благоговейно глотали, творя молитву и крестное знамение. Пошли слухи о чудесных исцелениях…
Ничего более о Павле Ивановиче Барышникове нам не известно. Разве только вот еще что: не подлежит никакому сомнению то обстоятельство, что, отправляя в Петербург свое приобретение, он ни сном ни духом не помышлял ни о каких алмазах.
|
|
|
Делай что следует – и будь что будет.
Лауреат Ленинской премии доктор физико‑ математических наук Юрий Николаевич Рябинин, о котором подробней рассказано будет несколько позже, спросил меня как‑ то:
– А вы знаете, что в алмазных делах нам помогли Пришельцы?
– Не понимаю…
– Показать?
– Покажите.
С видимым удовольствием Рябинин достал из письменного стола коробочку и раскрыл ее. В коробочке лежали два черных камешка.
– Сам нашел! В Аризонском кратере!
Потом извлек из стола магнитик, поднес к одному из камешков. Камешек дернулся и прилип к магниту.
– Осколки метеорита?
Рябинин кивнул.
Об Аризонском кратере также будет рассказано несколько позже.
А пока вернемся в 1887 год.
Дочитав письмо бывшего своего питомца, Василий Тарасович пригласил к себе директора Минералогического кабинета профессора Ерофеева и препоручил ему дальнейшие дела с новоурейским аэролитом.
На заре своей юности, в бытность служителем при минералогическом кабинете Петербургского университета, Михаил Васильевич Ерофеев ограничился бы тем, что с величайшей бережностью поместил раритет на самое видное место за витринным стеклом. Но теперь он смотрел в глубь вещей. И потому, не теряя драгоценного времени, направился в химическую лабораторию, в надежде застать там своего коллегу господина профессора Лачинова, Павла Александровича.
Когда человек приступает к какому‑ то делу, он руководствуется по большей части сиюминутным интересом. И выглядит это буднично.
…Растирали тяжелым пестом в тяжелой ступе отбитую от метеорита каменную крупку. Сплавляли ее с едким натром. Растворяли в царской водке. Что не растворялось, снова калили в тигле. А что не сгорало, снова сплавляли то с тем, то с этим и снова пытались растворить.
И когда все, что можно было убрать из толченого камня, было убрано, остались мельчайшие светлые песчинки. До того твердые, что даже стекло и то царапали.
Корунд?
До той поры корундов в метеоритах не находили.
Ерофеевский микроскоп помочь тут не мог – из песчинки шлифа не сделаешь. Оставалась все та же лачиновская кухня. Если сплавить корунд с кой‑ какими солями, вещество должно сильно уменьшиться в весе.
|
|
|
Сплавили. Вес остался прежним.
Тогда Павел Александрович совершил заведомую глупость. Твердо зная, что корунд это глинозем и, следовательно, гореть никак не может, он положил светлые песчинки в платиновый тигелек с отводной трубочкой и стал калить их на сильном, очень сильном огне.
Подобные странные выходки история науки фиксировала не единожды. Наиболее, пожалуй, известна странная выходка Беккереля. Твердо зная, что засветить завернутую в черную бумагу фотопластинку может лишь кристаллик урановой соли, ранее освещавшийся солнцем, он провел опыт с кристалликом, лежавшим в темноте. И открыл радиоактивность.
Вот и у Лачинова случилось неожиданное: песчинки исчезли. А в приемном сосуде обнаружился углекислый газ.
Углекислый газ может образоваться только из углерода.
Углерод встречается в природе только в двух ипостасях – либо графита, либо алмаза.
Графит – черный, графит – мягкий, не то что стекло, он и бумагу не царапает.
Следовательно…
Что тут было!
Для Лачинова с Ерофеевым – Ломоносовская премия Российской Академии наук в десять тысяч рублей.
Для метеоритных коллекций – прямая угроза.
Для мест, куда падали крупные метеориты, – лютый ажиотаж.
Самым известным таким местом был Аризонский кратер – каньон Дьявола в пустыне Аризона, огромная яма, вырытая небывалого размера гостем из космоса. Десятки и сотни предприимчивых молодцов, составив нехитрый силлогизм – если в маленьком метеорите скрывались маленькие алмазики, то в очень большом метеорите… – рванули в Аризону. Право же, очень большой алмаз – не из тех вещей, ради которых не стоит порыться в яме, даже если она расположена не на задворках вашего дома, а в тысяче миль от него. За камень размером с яйцо – притом не куриное, а голубиное – герцогиня Беррийская отхватила полмиллиона франков. За алмаз, не весивший и осьмушки фунта, русский ювелир Лазарев выручил 400 000 рублей. А за еще вдвое меньший кристалл, найденный негром в Трансваале, сам этот негр получил 500 овец, 10 быков и в придачу коня, а перекупщик – 11 200 фунтов стерлингов.
|
|
|
Алмазная лихорадка заразила не только одиночек. Инженер Баринджер основал настоящую, по всем правилам, акционерную компанию для добычи несметных богатств Аризонского кратера.
Компания быстро прогорела. Алмазы оказались тут не крупнее тех, что были найдены русскими в их новоурейском аэролите.
Прямой путь к небу в алмазах не привел.
Такова обычная судьба прямых путей.
Наш мир только прикидывается евклидовым. Ближайшим расстоянием между двумя точками отрезок прямой бывает только на чертежах.
До этого додумались уже соотечественники Евклида – александрийские греки. Во всяком случае, им принадлежит первое дошедшее до нас изображение Уробороса – дракона, кусающего свой хвост.
Это изображение находится в «Хрисопее Клеопатры» – алхимическом трактате, посвященном различным манипуляциям с золотом. И обычно считается символом трансмутации – превращения одних металлов, неблагородных, в другие металлы, благородные. Однако вряд ли стоит придавать Уроборосу такой узкотехнологической смысл.
Кажется, первым на это обратил внимание Фредерик Содди, человек, создавший учение об изотопах и придумавший само это слово. В публичной лекции, прочитанной в 1907 году в Глазго, Содди высказался в том смысле, что Уроборос – реликт какой‑ то сверхдревней цивилизации, владевшей недоступными даже нам знаниями. И что этот реликт не что иное, как наглядный образ циклического развития Вселенной.
Возможно, Содди был прав. И если не такая цивилизация, то такие мировые циклы действительно имели место в прошлом и будут иметь место в будущем. И нынешнее красное смещение сменится фиолетовым, фиолетовое – снова красным, и так далее. Однако подобные циклы нетрудно усмотреть и в событиях меньшего масштаба, нежели вселенские: нормальные герои всегда идут в обход.
Один такой нормальный герой трудился в конце прошлого столетия как раз неподалеку от Лесного, на той же Выборгской стороне, в Медико‑ хирургической академии.
Звали его Константин Дмитриевич Хрущов.
О свершившемся по соседству открытии Константин Дмитриевич узнал из первых рук – от лачиновского коллеги Михаила Васильевича Ерофеева, с которым частенько встречался в Минералогическом обществе.
А узнав, загорелся.
Уроженец Харькова, он вообще отличался свойственной харьковчанам подвижностью и загорался с завидной легкостью.
В юности загорелся медициной – учился в Бреславле, потом в Вюрцбурге, где и получил на двадцатом году жизни вожделенную степень доктора медицины.
|
|
|
Но тут же загорелся географией – пересек Атлантику и четыре года колесил по обеим Америкам.
В Калифорнии, которая не забыла еще золотую лихорадку пятидесятых годов, загорелся геологией и минералогией. Да так, что, вернувшись в Старый Свет, вовсе расстался с лечебной практикой и с головой погрузился в новое увлечение.
Лейпциг, Петербург, родной Харьков, снова Петербург…
Причины горячего интереса, проявленного Константином Дмитриевичем к лачиновским алмазам, могут показаться очевидными: Калифорния, Эльдорадо, манящий блеск сокровищ. Однако ничего подобного Хрущов, как говорится, и в мыслях не держал. Его манило совсем, совсем иное…
Тут мне кажется уместным ненадолго прервать рассказ о Константине Дмитриевиче Хрущове и сообщить читателю, что он не был первым харьковчанином, которого манило и в конце концов заманило это иное.
Обращенные к Петру Яковлевичу Чаадаеву пушкинские строки: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он – офицер гусарский» – в некотором смысле можно было бы отнести и к лейб‑ гвардии сержанту Василию Назаровичу Каразину. В Лондоне из него вполне мог бы выйти второй Кавендиш, а в Филадельфии – второй Франклин.
Темперамент у Каразина был южный – недаром свою родословную он вел от грека Караджи. И проявлялся этот темперамент в поступках хоть и разного масштаба и направления, но, как правило, неординарных.
Самовольные отлучки из казармы не к ночным феям, а в лаборатории Горного училища.
Женитьба на крепостной.
Бегство за границу.
Основание Харьковского университета.
Основание первого на Украине научно‑ технического («филотехнического») общества.
Изобретение парового отопления.
Постройка катера с реактивным двигателем («самоваром»).
Создание первой в России метеостанции.
Обращение в Российскую Академию наук с проектом использования атмосферного электричества…
Из песни слова не выкинешь – с годами Василий Назарович сильно поправел. Если в 1801 году Каразин тайком пробрался в апартаменты только что взошедшего на престол Александра I с подметным письмом, в котором советовал молодому самодержцу воздержаться от самодержавного образа действий, то в конце тридцатых годов, уже при Николае I, царский министр внутренних дел получил от Каразина эпистолу, начинавшуюся такими словами: «Дух развратной вольности более и более заражает все состояния».
Конечно, было бы замечательно, если бы каждый человек, в чем‑ то продвинувший цивилизацию вперед, оказывался прогрессивным и во всех других отношениях. Но такое, к сожалению, встречается несколько реже, чем хотелось бы.
Активный общественный деятель в недолгую либеральную эпоху первых годов XIX века (к этому времени как раз и относятся его труды на поприще народного просвещения), Каразин затем попадает в опалу и практически всю дальнейшую жизнь (а умер он уже в сороковых годах) проводит под гласным надзором полиции в своем родовом имении близ Харькова. Там он становится естествоиспытателем.
К великому сожалению, основатель Харьковского университета сам университетов не кончал, настоящей научной школы у него не было. Это сказалось не только в крайней тематической разбросанности его наблюдений и опытов. В научных сочинениях Каразина, как правило, отсутствуют те конкретные подробности, без знания которых невозможно повторить проделанные им эксперименты.
Такова и статья Василия Назаровича, именованная по‑ старинному выразительно – «О сжении угля с расчетом» – и содержащая поразительное сообщение. «Случилось мне добыть, – пишет Каразин, – чрезвычайно твердое вещество в кристаллах, которое профессор химии Сухомлинов почел подходящим ближе к алмазу. Я имею о сем собственноручную записку, представленную им г‑ ну попечителю Е. В. К., которого я просил об испытании сего вещества в лаборатории Харьковского императорского университета. Это было в генваре или феврале 1823 года».
Ни этих кристаллов, ни этой записки до нашего времени не дошло. Известно лишь со слов Каразина, что исходным веществом в его опытах служил «пирогонон» – смолистый остаток сухой перегонки дерева. И что пирогонон этот подвергался «особливо долговременному действию постепенно усиливаемого огня, который напоследок был доведен до белого каления».
Зачем понадобилось Василию Назаровичу калить пирогонон, бог весть. Скорее всего, он подвергал испытанию огнем все, что оставалось после сухой перегонки. Однако не исключено, что этот опыт не был голой эмпирикой, что имелись у экспериментатора к его проведению существенные основания. Есть же в сочинении Каразина и такая фраза: «Малейшее изменение в соразмерности рождает уже иное тело, отличное для наших чувств, чему разительным примером могут служить чистый уголь и угль». Так не пытался ли Василий Назарович, доводя до белого каления свой «пирогонон», тем самым произвести в угле то самое «малейшее изменение в соразмерности», какое превратило бы его в «чистый уголь» – то есть алмаз?
А еще дошло до нас каразинское определение материальной сущности алмаза – скорее, впрочем, поэтическое, нежели научное: «оруденелый свет солнечный».
Более всего, пожалуй, любопытны в этом деле два обстоятельства.
Одно заключается в том, что до 1823 года ни в одной стране мира не было предпринято ни одной попытки сотворения алмаза, хотя с момента окончательного доказательства англичанином Хемфри Дэви вещественного тождества угля и алмаза прошло уже девять лет. Так что Каразин был первым не только в России. Он вообще был первым.
Второе любопытное обстоятельство, так сказать, географическое. Разумеется, случайности бывают всякие, а все же интересно, что и вторым на Руси алмазотворцем тоже был харьковчанин.
Если о причинах, приведших к алмазотворению Василия Назаровича Каразина, можно все же только гадать, то жизненный путь Константина Дмитриевича Хрущова вел его к алмазам с неумолимой очевидностью.
Дело в том, что почерпнутых в путешествиях наблюдений хватило ему ненадолго, да и описательный характер тогдашней геологической науки полностью удовлетворить его деятельную натуру никак не мог. И он ринулся в эксперименты.
Еще в бытность свою в Лейпциге он вознамерился получить искусственный горный хрусталь. На выращивание прозрачных кристалликов кварца ушли месяцы, но своего Константин Дмитриевич добился. Хрусталики росли в нагретом до 250 градусов растворе кремнезема.
Потом ему удалось сварить слюду. Тут жару понадобилось побольше, вместо толстостенной стеклянной груши пришлось раздобыть платиновый тигелек.
Потом он вознамерился изготовить циркон. В средние века золотистые и прозрачные экземпляры этого минерала именовались гиацинтами. Привозили их в Европу с острова Цейлон персидские купцы. По‑ персидски «золотистый» – царгун, отсюда недалеко и до циркона.
Чтобы изготовить циркон, Константин Дмитриевич сконструировал своего рода матрешку: в сосуд со стальными стенками вставил другой сосуд – из жаростойкой платины. Внутренний сосуд заполнил нужными реактивами, наружный завинтил массивной пробкой. Газы, которые образовывались при реакции между загруженными в матрешку веществами, должны были создавать в ее животе повышенное давление, ускорявшее кристаллизацию.
Расчет оправдался – на свет божий явился циркон.
Трудно сказать, синтезом какого минерала занялся бы Хрущов после того, как он получил рукотворный гиацинт. Но тут как раз подоспело сенсационное открытие Лачинова с Ерофеевым.
«На основании находок в метеорите можно было прийти к мысли, что под сильным давлением углерод может выделяться из раствора в металле в виде алмаза» – это слова самого Константина Дмитриевича. В такой корректной форме он счел возможным оповестить коллег о мысли, которая вдохновила его на новый синтез.
Между прочим, дело не представлялось ему чрезмерно трудным. Напротив – до той поры он готовил свои блюда из двух, трех, а то и десятка ингредиентов. А тут один‑ единственный. Углерод. Бери подходящий металл, растворяй в нем кокс либо сажу, наливай в платиновый сосуд, тот в свою очередь засовывай в стальной, завинчивай пробку, и… Стоп! Так ничего не получится. Нужно еще сильное давление. Откуда же оно возьмется в матрешке, в которой нет ничего, кроме металла и углерода? Добавить какой‑ нибудь сильно расширяющийся состав? Но какой?
Что‑ то получалось сложновато…
Про знаменитого английского физика Поля Дирака рассказывают такую историю.
Однажды он читал лекцию в Москве, в Политехническом музее. Народу было полно, сидели на ступеньках. Слушали, не дыша.
Но когда великий человек произнес: «А theory has got to be beautiful? » – в зале раздался выкрик: «What is beautiful? »
Дирак сердито посмотрел на задавшего вопрос и очень резко сказал: «I am not going to tell you that. If you don’t know it yourself there’s nothing. I can tell you». («Теория должна быть прекрасной». – «А что такое – прекрасное? » – «Я отказываюсь отвечать. Если вы сами не знаете, что такое прекрасное, мне не о чем с вами говорить». ).
Константин Дмитриевич придумал прекрасный опыт.
Он решил взять металл, который сам собой превратился бы в матрешку с возрастающим давлением внутри. Достаточно расплавить такой металл, насытить его углеродом, чтоб на нем образовалась твердая корка, которая принялась бы сдавливать еще не застывшее содержимое. Как если бы в курином яйце затвердевающий белок давил на жидкий желток.
Чтобы все это получилось, металл должен был обладать одним не совсем обычным свойством – в твердом состоянии он должен занимать больший объем, чем в жидком. Как всем известный лед.
Лучше всего насыщается углеродом железо. Но оно плавится при температуре не менее 1500 градусов. Не очень‑ то удобно для лаборатории. И Хрущов решил вместо железа взять более легкоплавкое серебро.
Только одна ли научная логика предопределила выбор? Уж очень это красиво звучит: алмаз в серебре!
На самом деле все выглядело конечно же не столь красиво, сколь оно могло представляться воображению.
По наружному своему виду слиток, полученный в конце опыта, нимало не разнился от слитка, взятого в начале опыта. И только после того, как Хрущов растворил его в царской водке, на дне колбы обнаружились невзрачные осколки.
Но что факт, то факт – осколки эти играли на солнце алмазной радугой, царапали не только стекло, но даже и корунд. И – что самое убедительное для химика – почти нацело сгорали. И пробулькивающий через известковую воду газ превращал ее в густо‑ белое известковое молоко. Ничто, кроме углекислого газа, на такую штуку способно не было.
И когда в Санкт‑ Петербургском минералогическом обществе оного общества действительный член господин Хрущов доложил о своем опыте, и продемонстрировал свои осколочки, и на глазах почтенного собрания сжег их в реторте с кислородом, и кристально прозрачная жидкость в приемнике тут же замутилась, – последние маловеры захлопали в ладоши.
Одно лишь обстоятельство несколько умерило восторг почтенного собрания. Искусный их коллега не стал скрывать, что в то самое время, как он в Петербурге экспериментировал с серебром, в Париже, с тою же целью, экспериментировал с железом всемирно известный профессор Высшей фармацевтической школы Анри Муассан. И получил точно такие же алмазы. И успел уже напечатать об этом статью.
Подобные мелкие неприятности случались в те времена довольно часто. И в наши дни, бывает, случаются.
Среди сохранившихся в научной среде многочисленных афоризмов известного советского физика Льва Андреевича Арцимовича, первого руководителя исследований по управляемому термоядерному синтезу, есть и такой: «Когда два корабля плывут в одном и том же направлении, один из них приходит первым».
Казалось, теперь только отъявленный лодырь не возьмет и не сделает собственноручно пару‑ другую бриллиантов.
Но вот ушел из жизни Константин Дмитриевич Хрущов, ушел из жизни Анри Муассан, а дальше газетных и журнальных статей дело не двинулось. Ни в одном ювелирном магазине ни один искусственный алмазик так и не появился.
Когда я учился в школе – а было это уже через полвека после эффектных опытов Хрущова и Муассана, – в учебниках и справочниках все еще продолжали писать про искусственные алмазы так, будто в общем проблема эта – решенная. Во всяком случае, в те времена складывалось именно такое впечатление.
Недавно я решил себя проверить: может быть, такое впечатление сложилось у меня по какому‑ то недоразумению? И я принялся искать книжки, которые в довоенные времена стояли на полках у нас дома.
Самыми первыми попались мне «Основы химии» Менделеева (и отец и мать у меня были химики) – точно такие, какие были у нас, два темно‑ коричневых тома с черным заглавием наверху и таким же черным годом издания внизу. Год был – 1927‑ й. Что ж, вполне годится. Поискал я в указателе страницы с Муассаном и на одной из них обнаружил искомое:
«Муассан в Париже (1893) приготовил порошок искусственного алмаза при помощи сильного жара, достигаемого в электрической печи, растворив уголь в сплавленном железе (чугуне)».
В книгах было одно, на деле же – совсем другое. Почему?
Не помню, задавал ли я кому‑ нибудь этот вопрос. Если и задавал, то, несомненно, ответа не получил.
Между тем ответ уже был – во всяком случае, в то время, когда я как раз изучал химический элемент углерод. К сожалению, ни дома, ни в школе никто не рассказал мне об одной сугубо научной статье, появившейся в одном сугубо научном журнале.
Журнал назывался «Успехи химии».
Статья называлась «Об искусственных алмазах».
Автором значился никому тогда не ведомый О. И. Лейпунский.
В советской физике все пути ведут к Иоффе. На протяжении по крайней мере двух – двух с половиной десятилетий Абрам Федорович Иоффе был не только неофициальным главой советской физики, но и отцом родным десяткам и сотням физиков. Птенцы сего гнезда – Капица, Семенов, Курчатов, Александров, братья Алихановы, Харитон, Зельдович, Арцимович. А если перечислять не только самых знаменитых, то пришлось бы переписывать одну за другой целые страницы академического справочника.
Может быть, самым выдающимся достижением школы Иоффе был запуск цепной реакции создания отечественных научных центров.
В тридцатых годах от Физтеха отпочковалась Химфизика.
В Институте химфизики задались таким вопросом: как будут идти различные химические реакции между различными органическими веществами, если эти вещества подвергать статическому давлению – не ударять по ним, а медленно, но верно сдавливать со всех сторон.
Это было интересно теоретически. Условия, которые принято считать нормальными, – 20 градусов и 1 атмосфера – на самом деле для Вселенной совершенно исключительны, они наличествуют лишь на поверхности нашей планеты, во всех же остальных местах условия совсем иные. И как взаимодействуют в этих иных условиях между собой разные вещества, никто не знал. А знаменитый в ту пору московский профессор Иван Алексеевич Каблуков любил повторять своим студентам: «Сбирайте грибы в нехоженом лесу – не боровик, так сыроежка, а уж на жарево будет».
Это было интересно практически. Главная наша фабрика веществ находится внутри земного шара. Там жуткая жара и грандиозные давления. На использовании жары зиждется вся наша цивилизация – металлургия, транспорт, почти вся энергетика, кухня, душ – буквально все на свете. К использованию давления человек приступил – за вычетом молота с наковальней – только в конце прошлого столетия. Тут лес тоже был нехоженый.
Прежде всего надо было раздобыть какую‑ нибудь штуковину, в которую можно было бы закладывать вещества и там их сдавливать. Но раздобыть ее было негде. Даже в Америке в то время существовали только единичные лабораторные образцы таких устройств.
Оставалось все придумывать и делать самим. В общем, нужен был хороший механик.
«Появляется искуситель – Н. Н. Семенов. И говорит, что у него есть очень интересная работа – изучение влияния высоких давлений на протекание органических реакций. Исследования при таких давлениях должны дать очень интересные результаты… Семенов говорил мягко, почти как сам Иоффе. И я согласился. Исследовательскую группу возглавлял Юлий Борисович Харитон. В нее входили сотрудники его лаборатории, среди них Овсей Ильич Лейпунский…» – это из воспоминаний Наума Моисеевича Рейнова. В довоенные годы он работал в Физтехе механиком.
Пока суд да дело, пока Рейнов и другие наделенные конструкторской жилкой сотрудники лаборатории занимались конструированием аппарата, кому‑ то следовало подумать о веществах, которыми в этом аппарате имело смысл поманипулировать. Этим и занялся Лейпунский.
И хотя Николай Николаевич Семенов начал все это дело, имея в виду всяческую органику, то есть соединения углерода с другими химическими элементами, трудно было удержаться от соблазна поманипулировать перво‑ наперво одним углеродом.
Химики начинают с повторения описанных в литературе опытов. Химфизики начинают с расчетов.
Если на поверхность необитаемой планеты сбросить как попало и куда попало сотню или тысячу человек, то, припланетившись, они через некоторое время соберутся вместе, образуют некий коллектив. Таковы законы экономики: разделение труда, специализация и кооперация – дело выгодное. Экономится труд, меньше тратится сил. В конечном счете – меньше затраты энергии.
Разумеется, люди – это люди, а молекулы – это молекулы. Разумеется, на разных уровнях организации вещества и законы действуют разные. Но ни один из них не может противоречить главным законам природы. Снятый с плиты чайник не нагревается сам собой, он непременно стынет. Машина с заглохшим мотором сама собой не едет в гору, вот с горы – это пожалуйста. И если мы бросим куда попало не горсть людей, а горсть молекул, то эти молекулы тоже расположатся на низшем энергетическом уровне. Применительно к молекулам это означает такой порядок, на создание которого будет потрачено наименьшее количество энергии и, соответственно, энергия которого будет минимальна.
И если этими молекулами будут молекулы углерода, то в условиях, именуемых нормальными, тех самых, в которых мы живем, они сами собой соберутся в мельчайшие кристаллики графита. Всегда – графита и никогда – алмаза.
В этом и вы, и я, и конечно же Лейпунский убеждались каждый раз, когда чиркали спичкой по коробку. А ведь ничто, кроме второго начала термодинамики, не мешало оседать на спичечной головке вместо черных частичек сажи благородной алмазной пыли.
|
|
|
