Последний штрих

Я улетал из Певека на самолете ледовой разведки. Ему предстояло детально обследовать ближайший к проливу Лонга массив льдов. Полет был рассчитан на десять часов, после чего предполагалась посадка на мысе Шмидта.

Ранним утром, когда вместе с дежурным гидрологом мы мчались к аэродрому на замызганном газике, солнце светило ослепительно ярко, не верилось, что это Чукотка. Что‑ то крымское было в цветастом облике городка, в четком абрисе невысоких прибрежных гор и ласковом штилевом море, чуть плескавшемся в песок огромного пляжа, мимо которого мы ехали.

Надежный трудяга «ИЛ‑ 14» снаружи совсем не отличался от своих собратьев, перебрасывающих пассажиров из города в город в самых разных концах страны. Зато внутри он не был похож на обычный самолет. Имел вид более деловой, рабочий. На месте большинства сидений стояли огромные баки с горючим, обеспечивающим долгие полеты без заправок. А в передний иллюминатор по левому борту вместо плоского куска плексигласа была вставлена прозрачная полусфера. Всунув в нее голову, гидролог может хорошо рассмотреть лед, над которым проносится.

И экипаж вошел в самолет не с той рыцарской высокомерной торжественностью, с какой обычно входит в пассажирский салон, гордо оглядывая людей, на несколько часов доверивших пилотам свои жизни. Ребята входили в машину торопливо, буднично. Быстро знакомились и тут же снимали свои мундиры, облачаясь кто в тренировочный костюм, кто в джинсы. Предстояла долгая работа, надо было избавиться от всего, что стесняет движения.

В последний раз мелькнули на косе спичечные коробки пятиэтажек Певека, бетонные линии пирсов, портальные краны и ледокол «Адмирал Макаров», родной брат «Красина», пришвартованный кормой, возвышавшийся надстройкой над всеми зданиями города.

На скалах Шелагского мыса висели клочья тумана, а потом туман стал плотнеть, и самолет то и дело пробивал облака.

За островом Врангеля самолет снизился, пошел всего метрах в ста над морем. И вскоре уже стали видны первые льдины, а потом сплошной лед – то огромные нетронутые массивы, то избитые трещинами ледяные поля с грядами торосов по краям.

Однажды проскочил под нами торопливой рысцой белый медведь. То и дело на кромках льдин попадались лежбища моржей.

Стыдно признаться, но и про медведя и про моржей я узнал лишь после того, как штурман, ткнув в иллюминатор, крикнул:

– Смотрите скорее! Видите? Видите?

Медведь с высоты был похож на заблудившегося щенка, моржи выглядели гусеницами. А вокруг не находилось ни одного ориентира, ничего, что годилось бы для сравнения, с помощью чего можно было бы понять истинные размеры животных. И вот эта‑ то первозданность, полное отсутствие хоть какой‑ нибудь одной, пусть даже мелкой приметы человеческой деятельности, за которые так привык цепляться наш глаз, когда мы летим над сушей, больше всего поразили меня. Можно было не сомневаться, что под нами тысячи километров океана, где лед и вода еще ни разу не расступились перед носом судна.

Тогда и вспомнились слова Ньютона и как‑ то яснее, зримее представился огромный размах работы, которая еще предстоит, которая необходима, чтобы освоить Арктику, заставить ее служить людям так же надежно, как служат уже сегодня многие уголки суши и моря в разных частях планеты.

И стало ясно, насколько был прав первый начальник Главсевморпути академик Отто Юльевич Шмидт, постоянно напоминавший о том, что приблизиться к более или менее точному пониманию природы Заполярья будет возможно только тогда, когда за это дело возьмутся представители всех существующих в мире наук.

Арктика постоянно напоминает людям, что все межи и границы между разделами познания условны. Ибо они, хоть и с разных сторон, изучают одно – природу. А здесь все ее элементы сосуществуют в особенно близкой связи, постоянно взаимодействуют друг с другом.

Мне вспомнился рассказ Купецкого еще об одной загадке, которую преподнесла ему Арктика и которую долгие годы он не мог разгадать.

В 1963 году, работая ледокольным гидрологом на атомоходе «Ленин», Купецкий во время полетов на вертолете заметил, что лед колется судном не одинаково. При одном направлении удара сразу образуется широкая трещина, при другом – то же поле почти совершенно не поддается. Получалось, что у льда есть определенная предрасположенность к разлому.

Через восемь лет, во время высокоширотной экспедиции на ледоколах «Ленин» и «Владивосток», Валерий Николаевич окончательно убедился, что такая предрасположенность к разлому действительно существует. В тяжелых полях, несмотря на все старания придерживаться точного курса, ледоколы шли как бы ступенями. Срисовав несколько таких ступеней со штурманской карты, Купецкий уловил в них определенную закономерность: оказалось, что лед хорошо колется по диагонали к меридиану того места, где идет судно, и не хочет колоться по перпендикуляру к меридиану (ортогонали) места.

Не сумев понять, чем может быть вызвано такое поведение ледяных полей, Купецкий обратился за разъяснениями к специалистам по литосфере. И тут узнал, что явление это им хорошо знакомо. Именно им объясняются разрывы земной коры на блоки – так называемая планетарная трещиноватость. Оказывается, лед подчиняется тем же законам разломов, что и породы, слагающие кору.

…Впереди по курсу самолета стал проступать из тумана остров Геральд – огромная каменная стена, зубец литосферы, высунувшийся на несколько десятков метров из океана, словно бы для того, чтобы еще раз напомнить о том, как едины, как тесно взаимосвязаны друг с другом все оболочки Земли. Ведь и он, словно ледяной торос, вознесся где‑ то там, где стукнулись краями, налезли друг на друга два блока земной коры.

И, глядя на вдруг оживленное этим зубцом ледяное безбрежье, я думал о том, как живительны оказываются для познания «соударения» мыслей, почерпнутые из различных отраслей наук, как много неожиданного, парадоксального позволяют они раскрыть, понять в природе, а значит, следуя Энгельсу, и правильно применить в практической деятельности человека.

…Самолет сделал крутой вираж, и остров Геральд стал удаляться, затягиваться облачной дымкой. Штурман прочертил на карте прямую линию курса, которая упиралась в материк – в мыс Шмидта.